Про погоду

На улице внезапно очень тепло, пахнет влажной землей и отсыревшей кирпичной кладкой. Можно ходить в распахнутом пальто, брать с собой кофе в пластиковом стаканчике и писать на скамейке в парке (спонсор этого маленького поста — скамейка в парке имени Марека Гжехуты). Сложно поверить, что впереди февраль.

Снег сошел, и мне открылись равновесие и контрастность этого мира: самые красивые ветки всегда лежат рядом с собачьим говном, — и наоборот.

Узкие провалы улиц насквозь продувает весенним ветром. За время в Батуми подзабылось, каким он бывает тревожным и тревожащим, как легко уносит зимнюю вязкость. От этого ветра хочется забраться на крышу смотреть новый сезон неба и записаться в Ягеллонскую библиотеку. Как будто темные времена не навсегда.

---

Начинается Йоль.

Люблю праздники колеса года, потому что они структурируют время и, через вшитые в них образы, выразительно намекают, как обращаться с тем периодом, в котором мы оказались.

Например, в Польше сейчас очень темно, солнце садится около трех часов дня. Многие мои знакомые тяжело это переносят, жалуются на апатию и раздражение. А мне кажется, с темнотой надо уметь обращаться. Это сложная материя, требовательная, нельзя просто так взять и жить в темноте так же, как на свету. Подозреваю, люди пытаются и очень злятся, что не получается. Так же можно злиться на то, что идти в воде тяжелее, чем на суше. Но если приноровиться к темноте и начать плавать, она открывает многие тайны.

Йоль — время снов и тишины, отражений и сказок. Время белого листа, перезагрузки и обновления. Время большой надежды.

В последнее время мои надежды не оправдываются, но я не учусь на своих ошибках и надеюсь опять.

---

Про читателей

«Языка без реципиента не существует. Как в том избитом вопросе про звук падающего дерева в лесу. Я думаю, что если дерево упадет в лесу, а вокруг никого нет — его никто не услышит. Если твой текст не встречает ответа, тебя никто не слышит и тебя не существует».
(с) «Ничто, кроме сердца», Гриша Пророков

Читаю книжку про эмиграцию, любовь и лето в Тбилиси, и вот мысль, которая объясняет, почему же я все-таки ищу своего читателя. Ведь надо писать "для себя", как говорят многие литературные гуру. Я и пишу для себя, это отнимает много времени и интеллектуальных сил и не дает мне ничего материального, не было бы смысла писать, если бы это не было исключительно моей внутренней потребностью. Это отдаляет меня от смерти. Текст — это безопасное пространство внутри стеклянного шара, куда я могу поместить все то, что иначе исчезнет безвозвратно. По сути, писать — это способ быть волшебником.  

Но я все равно ищу своего читателя, потому что только благодаря ему волна становится частицей, а текст обретает материальность, начинает по-настоящему существовать. 

---

Про неисчезание

Посоветовали рассказ Аллы Горбуновой про компанию подростков, которые где-то в начале двухтысячных дружили и влюблялись, пили вино и шлялись по улицам, и верили, что скоро будет какая-то метафизическая война. Закончилось все так:

«Наступила весна, и никто не пошел на войну, сказали, что она перенеслась, что ли, или что-то еще. Потом Надя рассталась с Юриком, Саня расстался с Натой, постепенно все перестали общаться, Ната, которую я успела пару раз увидеть, стала работать торговкой на рынке и жить со своими чередующимися парнями, Надя после девятого класса пошла учиться на модельера-конструктора, работала в фотоателье, потом бухгалтером, крестилась, долго жила с гражданским мужем, потом вышла замуж за другого парня и родила сына, Нюта вначале брилась налысо, бросила медучилище, тусовалась в разных местах города и разных компаниях, ездила автостопом по стране и умудрилась заработать диагноз «синдром бродяжничества», но рано, лет в восемнадцать, вышла замуж, родила ребенка, потом развелась и работает хирургической медсестрой, Юрик несколько раз разводился, бросил пить по здоровью и работает сборщиком мебели, Санек тоже женился и разводился, тоже где-то работает, да и бог с ним со всем, но я до сих пор помню, как мы лежали в сосновом бору, взявшись за руки, и нас связывало столь многое, что и сейчас для меня это все еще относится к тому, о чем невозможно говорить. Ведь все мы, а было нам от тринадцати до девятнадцати лет, умерли на той войне, которая так и не наступила».

Где-то здесь запечатан самый большой страх моей юности. Каждый взрослый обещал мне, что я кардинальным образом изменюсь, когда стану старше, что мои мечты и ценности станут совсем другими, и мне казалось, что я как-то незаметно для себя исчезну, и вместо меня в моем теле будет жить совершенно чужой мне человек. Считалось, что так обязательно повлияет на меня взрослая жизнь.

Хорошо, что я и мои ближайшие друзья все еще те, кем были, пусть и с целой кучей нового, иногда тяжелейшего опыта. И пусть это сохранение мечтательности, или силы чувств, или чего-то совсем неуловимого-необъяснимого не всегда хорошо отражается на наших жизнях, все равно хорошо не исчезнуть.

---

* * *

Ха, не могу ответить на комментарии, "внутренняя ошибка сервера". Что ж, мир изменился непоправимо, а тут ничего не меняется, старый добрый дайри все так же ужасно работает. Будем считать, что постоянство -- это хорошо.

---

Переезд

Я люблю ночь, потому что по ночам миру как будто чуть меньше от меня надо. Меня радует легальная, не требующая решений и объяснений возможность оставаться дома и не бороться с бесконечным потоком дел. Значит ли это, что в своих ощущениях я опираюсь на усталость?

До переезда мне казалось, что, оказавшись в Европе, я начну безостановочно ходить и ездить, гулять и путешествовать. Вместо этого я постоянно сижу дома. Если в углу у дивана клубиться тень — это я. Если что-то пощелкивает клавиатурой в темной прихожей — это я. Я держусь тихо, не давлю, даю пространству время привыкнуть ко мне, вписать меня в свои ритмы. Только преодолев настороженность вещей, всю эту блестящую отчужденность кухонных кранов, можно стать свидетелем магии.

Знакомства отнимают время, расставания болезненны. Но опыт бесценен.

@темы: diary

---

* * *

Захожу сюда как домой после долгого отсутствия. Так же, как и дома, здесь все ужасно знакомо, но не совсем так, как когда-то было. Может, вернусь.

---

Тбилиси

Деревья пожелтели на моих глазах, по дороге к метро все стало сухим и золотистым, как амбер (это вино). У девичьего винограда на соседнем фасаде появились красные пряди. Не видел столько осенних листьев с довоенных времен. Они сумасшедше красивые.

Соседний фасад вообще интересный. Ночью он становится заслоняющей небо черной громадиной. Только желтый ломоть луны тяжело и зловеще висит посреди этой черноты: отражение в чьей-то балконной двери.

Кто-то хранит на балконе велик и покрышки, а кто-то луну.

Днем на втором этаже сидит кот в горшке — рыжий пушистый цветок невиданной красоты — и явно обдумывает побег, но не может решиться. Свобода манит, но не каждый способен с ней справиться. Холодает, и насиженный горшок греет лапы, и опять хочется все отложить, еще посидеть тихонько на октябрьском ветру, мечтая о диком прыгучем будущем, а потом уйти в комнату греться.

@темы: diary

---

* * *

Иногда скучаю, иногда захожу.
Если что, пишу тут и тут.

---

Будет дальше

Каждый день убеждаю себя в том, что, вместо того чтобы читать и думать о войне, надо основательно заняться прокачкой навыков и поиском более высокооплачиваемой работы, чтобы стать опорой для близких, когда экономика провалится в бездну (а это произойдет неизбежно). В том числе и для тех близких, которые сейчас в Украине: мои деньги будут им полезнее, чем мой ужас. Но прогресса, к сожалению, мало. Договориться с головой удается с трудом. Причем занята она не столько анализом, сколько простыми попытками вместить в себя тот факт, что все это действительно происходит.
Тем не менее, сосредоточиться на работе необходимо. Деньги будут нужны.
Когда все закончится. А оно закончится. Обязательно.
Будет тепло. Будут медовые солнечные пятна на подоконнике. Погибшие будут спать под свежей травой и превращаться в истории. Живые будут жить с кучей чудовищных травм и восстанавливать внутренние смыслы. Теперь так.

@темы: diary

---

Белорусский миф

Вынесу из комментариев, чтобы продолжить об этом думать.
Мне кажется, что Беларусь построила некий фундамент для своей национальной идеи в 2020 году, и даже поражение протестов не уничтожило новый белорусский миф, пока слабый и зыбкий, но все-таки всеми нами ощутимый. Теперь за словами "я беларус" стоит не только деревня на болотах и партизанская война (а мы, современные люди, часто не могли ощутить связи с этими образами), но и общность образованных, добродушных, трудолюбивых и креативных людей в белой одежде. Может быть, слишком невоинственных, слишком травоядных. Что ж, это тоже часть нашей идентичности.
Есть впечатление, что эта часть работает и сейчас, когда Беларусь более или менее целиком против войны.

@темы: diary

---

Мцхета

В поисках безопасности мы переехали из Минска в рождественский шар. Открыточный краснокрыший городок обсыпает снегом, стоит нам слишком громко хлопнуть дверью. В центре городка стоит древняя церковь, и иногда я прихожу туда подумать. Говорят, в падающем самолете атеистов нет. Мой агностицизм тоже подвергается переосмыслению.
Я думаю о том, например, что никакой безопасности не существует. Я больше ее не почувствую. И это нормально. Люди тысячелетиями жили, ощущая дыхание смерти каждый день (войны, болезни, случайные ядовитые ягоды и дикие животные, шаманы, которым только дай принести кого-нибудь в жертву) – и, может быть, именно это позволяло им видеть жизнь в более правильном, чем наш, ракурсе. Мои нервы, комплексы и неудачи кажутся теперь не важными. Важными кажутся люди, которых я люблю – мои родители и В., мои самые близкие друзья, их настроение и благополучие. Важным кажется мое человеческое достоинство и все то, что я могу сделать для его сохранения.
Это дуновение откуда-то с той стороны похоже на обычный земной ветер. От него холодно, но в голове становится ясней.

@темы: diary

---

Мишенька

Не совсем понятно, живо ли здесь еще что-то и стоит ли сюда писать, но новая сказка вот.

МИШЕНЬКА
Вечер был совершенно обыкновенный для мая — упоительный. Небо, еще недавно ярко-голубое, вытаивало в чернильную синь. Ветер шнырял по зеленым чащам дворов, томительно тихим несмотря на близость столичных проспектов, задувал прохожим в ноздри запахи цветущих каштанов. Где-то недалеко шумел, то и дело тонко вструбливая, поезд.
У занавешенного зарослями сирени забора остановились двое.
— Ну вот, это здесь, — девушка в светлом плаще, прикуривая, указала взглядом на дом. — Вот балкон, и над ним справа.
Дом был старый, трехэтажный, увенчанный тонкими рогами труб. С крыши глядел на улицу ветхий глаз деревянного чердака. Вросшее в землю пузо было прорезано высокими арочными окнами и полнилось порошками, пастами и шампунями — в нем гнездился "Остров чистоты".
Парень задрал бородатую голову к третьему этажу.
— Я ничего не вижу. Темно. Или... — он прищурился. — Как будто что-то белеет вон там. Не разобрать.
— Забраться бы повыше... — девушка выдохнула в нужном направлении дым. Поезд протяжно ахнул об огромности мира.
— Так ведь в милицию уедем, — пожал плечами парень. — А я не хочу. Я там уже был.
Мимо по улице проковылял пьяный прохожий.

Дальше...

Тем временем за окном третьего этажа под потолком, соседствуя со старой люстрой, пребывало привидение. Звали его Михаил, или — чаще — Мишенька. Он был фамильной реликвией, передающейся по наследству с незапамятных времен (хотя надежные источники установили, что Мишенька был никак не старше середины девятнадцатого века). Причины его смерти были туманны: то ли чахотка, то ли несчастная любовь, которая, по слухам, косила в те времена не хуже чумы.
Свиду Мишеньке было лет семнадцать. Его бледное, утомленное и немного зловещее лицо напоминало январскую луну. Тем не менее, пугал людей он неохотно и считался в семье существом безвредным, но и бесполезным: дом не защищал и вместо собаки не использовался, проявляя к чужакам меланхолическое безразличие, никаких мистических талантов вроде предсказания смертей или рождений не проявил. Зато любил стихи и многие помнил наизусть, причем не только те, что выучил до смерти, но и новые. Декламировал свистящим шепотом Маяковского и Короткевича. Особенно любил заниматься этим по ночам, нависая над отдыхающими родственниками, — из тяги к хулиганству, свойственной всем, кто умер без должной тщательности.
Поначалу Мишенька жил в доме своей семьи, тут же где-то и стоявшем. Но во время революции был утерян и некоторое время бесприютно скитался на Кальварийском кладбище, где его подобрал тогда еще неупокоенный дух Янки Лучины (это поэт). Потом Мишенька был возвращен семье героическим дедом-танкистом.
С тех пор никто не знал, что с ним делать. Призраки плохо сочетались со строительством социализма. Несколько раз Миша вместе с семьей переезжал в кузовах ЗИЛов с одного места жительства на другое, трясясь посреди коробок с посудой и книгами, пока не обосновался в районе Тракторного завода, приютившись в кладовке за банками с помидорами.
У хозяйки дома Марины Васильевны, медработника и невестки танкиста, привидение поначалу не вызвало никакого энтузиазма. Мало того, что оно противоречило здравому смыслу, так еще и отдавало диссидентством. Но робкий нрав Мишеньки неизменно смягчал женские сердца, и скоро уже Марина Васильевна жалостливо качала головой, поглядывая в дальний угол кухни, на печально темнеющее на свежей побелке инфернальное пятно.
Шло время. Вещи, которые сушились за окнами тракторозаводской квартиры, меняли форму и цвет. Увеличивалась плавность автомобильных форм. Как-то весной семья Михаила спешно отбыла во Вроцлав. Мишенькина судьба стала предметом недолгих споров, конец которым положила постаревшая, обретшая с годами авторитетную властность Марина Васильевна. Заплаканная, влезая в прихожей в туфли, она прокаркала: "Вы же понимаете, что городу он принадлежит больше, чем нам».
Закатный город за окном согласно вздохнул свежей листвой, порыв ветра раздул прощально кружевные занавески в кухне.
Так Мишеньку, признанного культурным достоянием, оставили в Минске вместе с мебелью и прошлогодним вареньем.
Квартиру на третьем этаже старого дома вскоре сняла пара молодых айтишников. Они поздно вставали, поздно ложились и придерживались материализма столь слепого, что робкое присутствие Мишеньки принимали за сквозняк или нервное расстройство (девушка даже записалась к психотерапевту, вздыхая о доконавшей ее обстановке в стране).
В тот вечер, скрючившись под потолком, Мишенька не спал (потому что спать не умел, несмотря на распространенный стереотип о том, что смерть это вечный сон). Сидеть возле люстры ему не нравилось: было высоко, пыльно, белесая темнота, нарушаемая только фонарем да фарами проезжающих мимо автомобилей, противно шевелилась пауками. Мишенька отполз к окну, где было светлее, и уставился на жужжащие напряжением высоковольтные провода, на тяжелый, налившийся сочной рыжью, слегка запаутиненный плод фонаря.
На противоположной стороне улицы на синей скамейке сидели двое.
— Да вон оно, говорю тебе, — втолковывала девушка. — Лицо, видишь, белое, прямо под потолком?
Парень хмурился.
— Да это блик. Или мебель какая-то там стоит.
Девушка только смиренно махнула рукой. В каждом из ее голубых глаз отражалось окно с белым лунным лицом в левом верхнем углу. Между ними — глазами, лицами — белела морским пирсом переносица.
— Мне было шесть, когда я впервые его увидела. Мы шли домой с мамой, была зима. Сумерки. Ветер. Месяцок над домом, желтая загогулина. И оно. Сидит. Смотрит на меня. Я тогда подумала важное вроде бы, умиротворяющее такое: даже если что-то давным-давно умерло, оно все равно может быть бессмертно, — ветер подул сильнее, зашумел сиреневыми зарослями у забора, которые теперь, ночью, казались грозными, оборонными. — Знаешь, почудилось, будто тонкая-тонкая паутинка протянута через мясо времени откуда-то издалека ко мне — и через меня дальше.
В каждом из ее голубых глаз пошевелилось, переползло в другое полушарие радужки привидение.
— Ладно, — вздохнув, она встала, одернула плащ. — Пойдем? Кофе хочется.
Они молча побрели по улице. Пахло сиренью и ночным холодком. Поезд ушел, и в петлях тракторозаводских улиц стало тихо, невесомо и грустно, как бывает только в лучшие вечера весны, когда время будто задерживает дыхание, застывает на несколько нежных часов в верхней точке, чтобы потом покатиться вниз, в асфальтовую жару лета, в тухлую водорослевую зелень каналов.
Там, где стоял трехэтажный дом с "Островом чистоты" в брюхе, стало безлюдно и тихо, будто все здесь прислушивалось к тишине, а тишина прислушивалась ко всему, и они вечно стерегли друг друга. Из-за спящего ока чердака взбиралась на небо сердитая толстая луна.
За окном третьего этажа, в темноте, пойманной в деревянную оправу, что-то белело.

---

Зима.

До чего же тяжелой была зима.
Интересно, что, перевариваясь в брюхе зимы, ее тяжести не замечаешь. Жизнь идет, дни бывают как плохие, так и хорошие. А потом наступает весна, ты смотришь в солнечный обесснеженный мир, вдыхаешь запах влажной земли и вспоминаешь зиму как гигантскую черную яму, на дне которой пролежал, гадая, хорош ли нынче день, четыре месяца.
Дни по-прежнему бывают как хорошие, так и плохие. Но — другие. Совершенно.

---

И стало тихо.

Новогодние каникулы мы с друзьями провели в загородном доме с двумя гигантскими трупами зайцев (у них были инвентарные номера и, предположительно, хорек). Нашли неподалеку обгоревший вагон. Сняли видео.

@темы: diary

---

Подминская сказка.

— Низко плыла над деревней лохматая чернота. Рычала грозно, вспыхивала бледными зарницами. По сжатому полю от туманной полоски леса шли двое — под струями дождя, в грозовом предрассветном сумраке. Один был длинным и худым, словно его вытянули на дыбе, вторая низенькой и скрюченной, как пораженное болезнью деревце. Может, виновата хмарь, но не разглядеть было их шагов, будто не идут они, а плывут, как две гигантские рыбы. В землю глядели они, и взгляды их были как камни, тяжелее шагов человечьих.
Лявон говорил нараспев, покачиваясь, — поэтическая натура взыграла. Но Макарыч хмурился, кустистые брови недоверчиво топорщились у переносицы.
— Был серый рассвет, когда они вплыли на улицу, — продолжил Лявон. — И двинулись по дворам, как погорельцы в поисках подаяния. И заглядывали в окна, то на мгновение, а то долго смотрели в притаившуюся темноту хат. И отражались в испуганных стеклах их лица — одно белое и длинное, что диковинный корень, другое бурое и сморщенное. Потом они уплыли в лес — фьюить! — как макаронина в рот, — Лявон сделала паузу, вздохнул, хлебнул остывшего чаю. — Кончился дождь. Замерли под новым солнцем опустевшие хаты.
В доме было тихо, только тикали из соседней комнаты старые часы, напоминая, что время позднее. Лявониха уже легла, недовольно покряхтывала за стенкой. В окне шевелился сонно жасминовый куст, за забором то загорался, то гас нерешительный фонарь.
Поразмыслив, Макарыч поинтересовался:
— Куда все делись-то?
Лявона, видно, расстроила недогадливость товарища, однако он пояснил:
— Исчезли все. Как корова языком слизала, — и махнул рукой, скорбно прикрыл глаза.
— Да ну, — Макарыч потянулся за цыгаркой. — Загнул ты, брат. Ты, чем языком молоть и сказки выдумывать, лучше старших послушай, — прикурив, он дохнул дымом, крякнул, потягиваясь, и начал: — Вот помню, было дело годков эдак тридцать назад. Не спалось мне в ту ночь, покоя не было, только Катьку свою повстречал. Пело, значит, сердце-то. Маялся я по темному дому, электричество грозой выбило. Глядь в окошко — идут. Черный мужик, высокий, с мою молодую яблоньку ростом. И кругленькая баба цветом вроде гнилой груши. Шли они как-то нехорошо, летели как будто. А людям летать не положено. Мне еще дед мой говорил таких летунов не привечать. Ну я с ружьишком-то их и встретил.
— И что? — изумился Лявон.
— Глянули на меня из-за забора и мимо полетели, — пожал плечами Макарыч, попыхивая дымом сквозь седые усы. — Нечего в окна людям глазеть. Невежливо.

@темы: texts, минские сказки

---

* * *

За окном на заснеженном дереве сидят птицы: сжавшись в пушистые шарики, они меланхолично покачиваются на ветвях и изображают плоды. Может быть, они думают, что, если плоды выйдут достаточно убедительными, получится август.

@темы: diary

---

Что происходит?

В юности, желая поступить так, чтобы не было потом стыдно смотреть в зеркало, я задавался вопросом: "А что сделал бы в такой ситуации мой любимый литературный персонаж?" Любимых литературных персонажей я выбирал с размахом, и формула помогала. Потом необходимость в ней пропала: только частично потому, что нужные паттерны закрепились. Еще я немножко завис в мутной стабильности белорусского быта, как рыба в стоячем пруду. Я помахивал плавниками и бездумно таращился в неподвижный белесый полумрак.
И вот прошлым августом мне снова пришлось задать себе этот вопрос.
Помимо множества тем для разговоров с психоаналитиком это принесло мне новое ощущение себя и всего вокруг. Все укрупнилось и омагичилось. Олитературнилось. Оказалось, у пространств и предметов есть история: то есть прошлое, то есть будущее. Оказалось, время может быть стремительным и прозрачным.
Даже чересчур. Сквозь него как будто что-то виднеется. Где-то за потоком времени вязким илистым дном лежит отсутствие времени. Иногда туда тихо опадают золотистые рыбки, и на минских окнах загораются свечи.

@темы: diary

---

Слоны.

Прогноз погоды обещает мокрый снег, но случается мокрый дождь. Пропитываются влагой стены многоэтажек. Страдая одной на всех головной болью, люди сидят по домам. Иногда кто-то будто слышит из щели для проветривания тонкие, скрипучие звуки и спрашивает: "Что это?"
Это бродят по пустынным улицам грустные металлические слоны. Они всплескивают медлительными ногами, скрипят проржавевшей под дождем шеей и иногда печально трубят.
Слоны идут по Долгобродской, жмутся во дворах на Козлова. Выныривают под пеленой дождя на площади Победы, глядят, задрав головы, на монумент. Облака почти касаются просевшей кормой его звездной верхушки, а у подножия горит, неугасимый, рыжий клочок огня.
В "Березке" включают свет.
Прошмыгивает под брюхом слона женщина с зонтом — в алом, как огонь, пальто, она, как огонь, неугасима — и ныряет в темный зев подземного перехода, отряхиваясь от воды. Слон понуро смотрит ей вслед. Он сер, велик и неповоротлив, его левое ухо заложено ржавчиной. Он одинок, и только тонкие звуки, плывущие над мокрыми тряпками флагов — спасибо правому уху, что слышит, — говорят о том, что рядом, совсем близко, кажется, только хобот протяни, есть другой слон.
Есть ведь?
Шумит льдистый январский дождь. Опустив головы, по главному проспекту Минска — мимо цирка, отбрасывая массивные тени на ГУМ — идут металлические слоны.
Вструбливая, они ищут друг друга.

@темы: dreams, texts, минские сказки

---

* * *

Почему первый весенний день непременно должен быть до такой степени осенним? Небо за окном серо, как застиранная наволочка. Хочется безнадежно курить на крыльце пустынного в это время суток бара, но я все еще не курю.
* * *
Иногда мне кажется (и в первую очередь я внимательно смотрю на Оскара Уайльда), что мы невольно повторяем элементы судеб своих персонажей — будто заражаемся от них их уроками и смыслами. Возможно, это иллюзия, основанная на том, что мир содержит ограниченное количество историй — и они в принципе то и дело повторяются, меняя форму и контекст. Спонсор этого рассуждения — странный скандал вокруг Сяо Чжаня, настолько несправедливый, что невольно вспоминается его самая известная роль.

@темы: diary