Про "Горную сказку"

А может, здесь есть еще те, кто любит читать истории о большой любви?

Между рабочими текстами и "серьезными" (не спрашивайте) текстами я все еще пишу "Горную сказку", мой романтический, псевдоисторический, лирический, мистический, туманный полуфанфик (по "Магистру дьявольского культа" и конкретнее по янсину, но знать его совершенно не обязательно, у меня все по-другому). Выкладываю здесь.

Конечно, было бы здорово обсуждать, как в старые добрые. Я и молча пишу, потому что интересно, но писать не молча всегда веселей.

@темы: #тексты

---

Про эмиграцию

"Изгнание — это опыт внутренней свободы, а свобода пугает. Все зависит от резервов, которые у тебя есть и о которых ты слишком мало знаешь, когда все-таки делаешь выбор, надеясь, что сил хватит. Все расходы несешь теперь только ты, их уже не смягчит коллективное тепло соплеменников, которые обычно терпимы к второсортности, признают за ней известные заслуги и даже венчают наградами. Теперь и победа, и крах видны в резком свете, поскольку ты — один, а одиночество — всегдашняя болезнь изгнанников. Фридрих Ницше славил в свое время свободу вершин, одиночества, пустыни. Свобода изгнания — той же высокой пробы, только навязана она извне и потому лишена пафоса. Итог борьбы с нашей внутренней слабостью вполне умещается в краткую формулу: изгнание изничтожает, но если ты не дал себя изничтожить, то будешь благодаря ему стократ сильней".

Из эссе Чеслава Милоша про эмиграцию. Желаю нам всем стать стократ сильней.

---

Про погоду

На улице внезапно очень тепло, пахнет влажной землей и отсыревшей кирпичной кладкой. Можно ходить в распахнутом пальто, брать с собой кофе в пластиковом стаканчике и писать на скамейке в парке (спонсор этого маленького поста — скамейка в парке имени Марека Гжехуты). Сложно поверить, что впереди февраль.

Снег сошел, и мне открылись равновесие и контрастность этого мира: самые красивые ветки всегда лежат рядом с собачьим говном, — и наоборот.

Узкие провалы улиц насквозь продувает весенним ветром. За время в Батуми подзабылось, каким он бывает тревожным и тревожащим, как легко уносит зимнюю вязкость. От этого ветра хочется забраться на крышу смотреть новый сезон неба и записаться в Ягеллонскую библиотеку. Как будто темные времена не навсегда.

---

Начинается Йоль.

Люблю праздники колеса года, потому что они структурируют время и, через вшитые в них образы, выразительно намекают, как обращаться с тем периодом, в котором мы оказались.

Например, в Польше сейчас очень темно, солнце садится около трех часов дня. Многие мои знакомые тяжело это переносят, жалуются на апатию и раздражение. А мне кажется, с темнотой надо уметь обращаться. Это сложная материя, требовательная, нельзя просто так взять и жить в темноте так же, как на свету. Подозреваю, люди пытаются и очень злятся, что не получается. Так же можно злиться на то, что идти в воде тяжелее, чем на суше. Но если приноровиться к темноте и начать плавать, она открывает многие тайны.

Йоль — время снов и тишины, отражений и сказок. Время белого листа, перезагрузки и обновления. Время большой надежды.

В последнее время мои надежды не оправдываются, но я не учусь на своих ошибках и надеюсь опять.

---

Про читателей

«Языка без реципиента не существует. Как в том избитом вопросе про звук падающего дерева в лесу. Я думаю, что если дерево упадет в лесу, а вокруг никого нет — его никто не услышит. Если твой текст не встречает ответа, тебя никто не слышит и тебя не существует».
(с) «Ничто, кроме сердца», Гриша Пророков

Читаю книжку про эмиграцию, любовь и лето в Тбилиси, и вот мысль, которая объясняет, почему же я все-таки ищу своего читателя. Ведь надо писать "для себя", как говорят многие литературные гуру. Я и пишу для себя, это отнимает много времени и интеллектуальных сил и не дает мне ничего материального, не было бы смысла писать, если бы это не было исключительно моей внутренней потребностью. Это отдаляет меня от смерти. Текст — это безопасное пространство внутри стеклянного шара, куда я могу поместить все то, что иначе исчезнет безвозвратно. По сути, писать — это способ быть волшебником.  

Но я все равно ищу своего читателя, потому что только благодаря ему волна становится частицей, а текст обретает материальность, начинает по-настоящему существовать. 

---

Про неисчезание

Посоветовали рассказ Аллы Горбуновой про компанию подростков, которые где-то в начале двухтысячных дружили и влюблялись, пили вино и шлялись по улицам, и верили, что скоро будет какая-то метафизическая война. Закончилось все так:

«Наступила весна, и никто не пошел на войну, сказали, что она перенеслась, что ли, или что-то еще. Потом Надя рассталась с Юриком, Саня расстался с Натой, постепенно все перестали общаться, Ната, которую я успела пару раз увидеть, стала работать торговкой на рынке и жить со своими чередующимися парнями, Надя после девятого класса пошла учиться на модельера-конструктора, работала в фотоателье, потом бухгалтером, крестилась, долго жила с гражданским мужем, потом вышла замуж за другого парня и родила сына, Нюта вначале брилась налысо, бросила медучилище, тусовалась в разных местах города и разных компаниях, ездила автостопом по стране и умудрилась заработать диагноз «синдром бродяжничества», но рано, лет в восемнадцать, вышла замуж, родила ребенка, потом развелась и работает хирургической медсестрой, Юрик несколько раз разводился, бросил пить по здоровью и работает сборщиком мебели, Санек тоже женился и разводился, тоже где-то работает, да и бог с ним со всем, но я до сих пор помню, как мы лежали в сосновом бору, взявшись за руки, и нас связывало столь многое, что и сейчас для меня это все еще относится к тому, о чем невозможно говорить. Ведь все мы, а было нам от тринадцати до девятнадцати лет, умерли на той войне, которая так и не наступила».

Где-то здесь запечатан самый большой страх моей юности. Каждый взрослый обещал мне, что я кардинальным образом изменюсь, когда стану старше, что мои мечты и ценности станут совсем другими, и мне казалось, что я как-то незаметно для себя исчезну, и вместо меня в моем теле будет жить совершенно чужой мне человек. Считалось, что так обязательно повлияет на меня взрослая жизнь.

Хорошо, что я и мои ближайшие друзья все еще те, кем были, пусть и с целой кучей нового, иногда тяжелейшего опыта. И пусть это сохранение мечтательности, или силы чувств, или чего-то совсем неуловимого-необъяснимого не всегда хорошо отражается на наших жизнях, все равно хорошо не исчезнуть.

---

* * *

Ха, не могу ответить на комментарии, "внутренняя ошибка сервера". Что ж, мир изменился непоправимо, а тут ничего не меняется, старый добрый дайри все так же ужасно работает. Будем считать, что постоянство -- это хорошо.

---

Переезд

Я люблю ночь, потому что по ночам миру как будто чуть меньше от меня надо. Меня радует легальная, не требующая решений и объяснений возможность оставаться дома и не бороться с бесконечным потоком дел. Значит ли это, что в своих ощущениях я опираюсь на усталость?

До переезда мне казалось, что, оказавшись в Европе, я начну безостановочно ходить и ездить, гулять и путешествовать. Вместо этого я постоянно сижу дома. Если в углу у дивана клубиться тень — это я. Если что-то пощелкивает клавиатурой в темной прихожей — это я. Я держусь тихо, не давлю, даю пространству время привыкнуть ко мне, вписать меня в свои ритмы. Только преодолев настороженность вещей, всю эту блестящую отчужденность кухонных кранов, можно стать свидетелем магии.

Знакомства отнимают время, расставания болезненны. Но опыт бесценен.

@темы: diary

---

* * *

Захожу сюда как домой после долгого отсутствия. Так же, как и дома, здесь все ужасно знакомо, но не совсем так, как когда-то было. Может, вернусь.

---

Тбилиси

Деревья пожелтели на моих глазах, по дороге к метро все стало сухим и золотистым, как амбер (это вино). У девичьего винограда на соседнем фасаде появились красные пряди. Не видел столько осенних листьев с довоенных времен. Они сумасшедше красивые.

Соседний фасад вообще интересный. Ночью он становится заслоняющей небо черной громадиной. Только желтый ломоть луны тяжело и зловеще висит посреди этой черноты: отражение в чьей-то балконной двери.

Кто-то хранит на балконе велик и покрышки, а кто-то луну.

Днем на втором этаже сидит кот в горшке — рыжий пушистый цветок невиданной красоты — и явно обдумывает побег, но не может решиться. Свобода манит, но не каждый способен с ней справиться. Холодает, и насиженный горшок греет лапы, и опять хочется все отложить, еще посидеть тихонько на октябрьском ветру, мечтая о диком прыгучем будущем, а потом уйти в комнату греться.

@темы: diary

---

* * *

Иногда скучаю, иногда захожу.
Если что, пишу тут и тут.

---

Будет дальше

Каждый день убеждаю себя в том, что, вместо того чтобы читать и думать о войне, надо основательно заняться прокачкой навыков и поиском более высокооплачиваемой работы, чтобы стать опорой для близких, когда экономика провалится в бездну (а это произойдет неизбежно). В том числе и для тех близких, которые сейчас в Украине: мои деньги будут им полезнее, чем мой ужас. Но прогресса, к сожалению, мало. Договориться с головой удается с трудом. Причем занята она не столько анализом, сколько простыми попытками вместить в себя тот факт, что все это действительно происходит.
Тем не менее, сосредоточиться на работе необходимо. Деньги будут нужны.
Когда все закончится. А оно закончится. Обязательно.
Будет тепло. Будут медовые солнечные пятна на подоконнике. Погибшие будут спать под свежей травой и превращаться в истории. Живые будут жить с кучей чудовищных травм и восстанавливать внутренние смыслы. Теперь так.

@темы: diary

---

Белорусский миф

Вынесу из комментариев, чтобы продолжить об этом думать.
Мне кажется, что Беларусь построила некий фундамент для своей национальной идеи в 2020 году, и даже поражение протестов не уничтожило новый белорусский миф, пока слабый и зыбкий, но все-таки всеми нами ощутимый. Теперь за словами "я беларус" стоит не только деревня на болотах и партизанская война (а мы, современные люди, часто не могли ощутить связи с этими образами), но и общность образованных, добродушных, трудолюбивых и креативных людей в белой одежде. Может быть, слишком невоинственных, слишком травоядных. Что ж, это тоже часть нашей идентичности.
Есть впечатление, что эта часть работает и сейчас, когда Беларусь более или менее целиком против войны.

@темы: diary

---

Мцхета

В поисках безопасности мы переехали из Минска в рождественский шар. Открыточный краснокрыший городок обсыпает снегом, стоит нам слишком громко хлопнуть дверью. В центре городка стоит древняя церковь, и иногда я прихожу туда подумать. Говорят, в падающем самолете атеистов нет. Мой агностицизм тоже подвергается переосмыслению.
Я думаю о том, например, что никакой безопасности не существует. Я больше ее не почувствую. И это нормально. Люди тысячелетиями жили, ощущая дыхание смерти каждый день (войны, болезни, случайные ядовитые ягоды и дикие животные, шаманы, которым только дай принести кого-нибудь в жертву) – и, может быть, именно это позволяло им видеть жизнь в более правильном, чем наш, ракурсе. Мои нервы, комплексы и неудачи кажутся теперь не важными. Важными кажутся люди, которых я люблю – мои родители и В., мои самые близкие друзья, их настроение и благополучие. Важным кажется мое человеческое достоинство и все то, что я могу сделать для его сохранения.
Это дуновение откуда-то с той стороны похоже на обычный земной ветер. От него холодно, но в голове становится ясней.

@темы: diary

---

Мишенька

Не совсем понятно, живо ли здесь еще что-то и стоит ли сюда писать, но новая сказка вот.

МИШЕНЬКА
Вечер был совершенно обыкновенный для мая — упоительный. Небо, еще недавно ярко-голубое, вытаивало в чернильную синь. Ветер шнырял по зеленым чащам дворов, томительно тихим несмотря на близость столичных проспектов, задувал прохожим в ноздри запахи цветущих каштанов. Где-то недалеко шумел, то и дело тонко вструбливая, поезд.
У занавешенного зарослями сирени забора остановились двое.
— Ну вот, это здесь, — девушка в светлом плаще, прикуривая, указала взглядом на дом. — Вот балкон, и над ним справа.
Дом был старый, трехэтажный, увенчанный тонкими рогами труб. С крыши глядел на улицу ветхий глаз деревянного чердака. Вросшее в землю пузо было прорезано высокими арочными окнами и полнилось порошками, пастами и шампунями — в нем гнездился "Остров чистоты".
Парень задрал бородатую голову к третьему этажу.
— Я ничего не вижу. Темно. Или... — он прищурился. — Как будто что-то белеет вон там. Не разобрать.
— Забраться бы повыше... — девушка выдохнула в нужном направлении дым. Поезд протяжно ахнул об огромности мира.
— Так ведь в милицию уедем, — пожал плечами парень. — А я не хочу. Я там уже был.
Мимо по улице проковылял пьяный прохожий.

Дальше...

Тем временем за окном третьего этажа под потолком, соседствуя со старой люстрой, пребывало привидение. Звали его Михаил, или — чаще — Мишенька. Он был фамильной реликвией, передающейся по наследству с незапамятных времен (хотя надежные источники установили, что Мишенька был никак не старше середины девятнадцатого века). Причины его смерти были туманны: то ли чахотка, то ли несчастная любовь, которая, по слухам, косила в те времена не хуже чумы.
Свиду Мишеньке было лет семнадцать. Его бледное, утомленное и немного зловещее лицо напоминало январскую луну. Тем не менее, пугал людей он неохотно и считался в семье существом безвредным, но и бесполезным: дом не защищал и вместо собаки не использовался, проявляя к чужакам меланхолическое безразличие, никаких мистических талантов вроде предсказания смертей или рождений не проявил. Зато любил стихи и многие помнил наизусть, причем не только те, что выучил до смерти, но и новые. Декламировал свистящим шепотом Маяковского и Короткевича. Особенно любил заниматься этим по ночам, нависая над отдыхающими родственниками, — из тяги к хулиганству, свойственной всем, кто умер без должной тщательности.
Поначалу Мишенька жил в доме своей семьи, тут же где-то и стоявшем. Но во время революции был утерян и некоторое время бесприютно скитался на Кальварийском кладбище, где его подобрал тогда еще неупокоенный дух Янки Лучины (это поэт). Потом Мишенька был возвращен семье героическим дедом-танкистом.
С тех пор никто не знал, что с ним делать. Призраки плохо сочетались со строительством социализма. Несколько раз Миша вместе с семьей переезжал в кузовах ЗИЛов с одного места жительства на другое, трясясь посреди коробок с посудой и книгами, пока не обосновался в районе Тракторного завода, приютившись в кладовке за банками с помидорами.
У хозяйки дома Марины Васильевны, медработника и невестки танкиста, привидение поначалу не вызвало никакого энтузиазма. Мало того, что оно противоречило здравому смыслу, так еще и отдавало диссидентством. Но робкий нрав Мишеньки неизменно смягчал женские сердца, и скоро уже Марина Васильевна жалостливо качала головой, поглядывая в дальний угол кухни, на печально темнеющее на свежей побелке инфернальное пятно.
Шло время. Вещи, которые сушились за окнами тракторозаводской квартиры, меняли форму и цвет. Увеличивалась плавность автомобильных форм. Как-то весной семья Михаила спешно отбыла во Вроцлав. Мишенькина судьба стала предметом недолгих споров, конец которым положила постаревшая, обретшая с годами авторитетную властность Марина Васильевна. Заплаканная, влезая в прихожей в туфли, она прокаркала: "Вы же понимаете, что городу он принадлежит больше, чем нам».
Закатный город за окном согласно вздохнул свежей листвой, порыв ветра раздул прощально кружевные занавески в кухне.
Так Мишеньку, признанного культурным достоянием, оставили в Минске вместе с мебелью и прошлогодним вареньем.
Квартиру на третьем этаже старого дома вскоре сняла пара молодых айтишников. Они поздно вставали, поздно ложились и придерживались материализма столь слепого, что робкое присутствие Мишеньки принимали за сквозняк или нервное расстройство (девушка даже записалась к психотерапевту, вздыхая о доконавшей ее обстановке в стране).
В тот вечер, скрючившись под потолком, Мишенька не спал (потому что спать не умел, несмотря на распространенный стереотип о том, что смерть это вечный сон). Сидеть возле люстры ему не нравилось: было высоко, пыльно, белесая темнота, нарушаемая только фонарем да фарами проезжающих мимо автомобилей, противно шевелилась пауками. Мишенька отполз к окну, где было светлее, и уставился на жужжащие напряжением высоковольтные провода, на тяжелый, налившийся сочной рыжью, слегка запаутиненный плод фонаря.
На противоположной стороне улицы на синей скамейке сидели двое.
— Да вон оно, говорю тебе, — втолковывала девушка. — Лицо, видишь, белое, прямо под потолком?
Парень хмурился.
— Да это блик. Или мебель какая-то там стоит.
Девушка только смиренно махнула рукой. В каждом из ее голубых глаз отражалось окно с белым лунным лицом в левом верхнем углу. Между ними — глазами, лицами — белела морским пирсом переносица.
— Мне было шесть, когда я впервые его увидела. Мы шли домой с мамой, была зима. Сумерки. Ветер. Месяцок над домом, желтая загогулина. И оно. Сидит. Смотрит на меня. Я тогда подумала важное вроде бы, умиротворяющее такое: даже если что-то давным-давно умерло, оно все равно может быть бессмертно, — ветер подул сильнее, зашумел сиреневыми зарослями у забора, которые теперь, ночью, казались грозными, оборонными. — Знаешь, почудилось, будто тонкая-тонкая паутинка протянута через мясо времени откуда-то издалека ко мне — и через меня дальше.
В каждом из ее голубых глаз пошевелилось, переползло в другое полушарие радужки привидение.
— Ладно, — вздохнув, она встала, одернула плащ. — Пойдем? Кофе хочется.
Они молча побрели по улице. Пахло сиренью и ночным холодком. Поезд ушел, и в петлях тракторозаводских улиц стало тихо, невесомо и грустно, как бывает только в лучшие вечера весны, когда время будто задерживает дыхание, застывает на несколько нежных часов в верхней точке, чтобы потом покатиться вниз, в асфальтовую жару лета, в тухлую водорослевую зелень каналов.
Там, где стоял трехэтажный дом с "Островом чистоты" в брюхе, стало безлюдно и тихо, будто все здесь прислушивалось к тишине, а тишина прислушивалась ко всему, и они вечно стерегли друг друга. Из-за спящего ока чердака взбиралась на небо сердитая толстая луна.
За окном третьего этажа, в темноте, пойманной в деревянную оправу, что-то белело.

---

Зима.

До чего же тяжелой была зима.
Интересно, что, перевариваясь в брюхе зимы, ее тяжести не замечаешь. Жизнь идет, дни бывают как плохие, так и хорошие. А потом наступает весна, ты смотришь в солнечный обесснеженный мир, вдыхаешь запах влажной земли и вспоминаешь зиму как гигантскую черную яму, на дне которой пролежал, гадая, хорош ли нынче день, четыре месяца.
Дни по-прежнему бывают как хорошие, так и плохие. Но — другие. Совершенно.

---

И стало тихо.

Новогодние каникулы мы с друзьями провели в загородном доме с двумя гигантскими трупами зайцев (у них были инвентарные номера и, предположительно, хорек). Нашли неподалеку обгоревший вагон. Сняли видео.

@темы: diary

---

Подминская сказка.

— Низко плыла над деревней лохматая чернота. Рычала грозно, вспыхивала бледными зарницами. По сжатому полю от туманной полоски леса шли двое — под струями дождя, в грозовом предрассветном сумраке. Один был длинным и худым, словно его вытянули на дыбе, вторая низенькой и скрюченной, как пораженное болезнью деревце. Может, виновата хмарь, но не разглядеть было их шагов, будто не идут они, а плывут, как две гигантские рыбы. В землю глядели они, и взгляды их были как камни, тяжелее шагов человечьих.
Лявон говорил нараспев, покачиваясь, — поэтическая натура взыграла. Но Макарыч хмурился, кустистые брови недоверчиво топорщились у переносицы.
— Был серый рассвет, когда они вплыли на улицу, — продолжил Лявон. — И двинулись по дворам, как погорельцы в поисках подаяния. И заглядывали в окна, то на мгновение, а то долго смотрели в притаившуюся темноту хат. И отражались в испуганных стеклах их лица — одно белое и длинное, что диковинный корень, другое бурое и сморщенное. Потом они уплыли в лес — фьюить! — как макаронина в рот, — Лявон сделала паузу, вздохнул, хлебнул остывшего чаю. — Кончился дождь. Замерли под новым солнцем опустевшие хаты.
В доме было тихо, только тикали из соседней комнаты старые часы, напоминая, что время позднее. Лявониха уже легла, недовольно покряхтывала за стенкой. В окне шевелился сонно жасминовый куст, за забором то загорался, то гас нерешительный фонарь.
Поразмыслив, Макарыч поинтересовался:
— Куда все делись-то?
Лявона, видно, расстроила недогадливость товарища, однако он пояснил:
— Исчезли все. Как корова языком слизала, — и махнул рукой, скорбно прикрыл глаза.
— Да ну, — Макарыч потянулся за цыгаркой. — Загнул ты, брат. Ты, чем языком молоть и сказки выдумывать, лучше старших послушай, — прикурив, он дохнул дымом, крякнул, потягиваясь, и начал: — Вот помню, было дело годков эдак тридцать назад. Не спалось мне в ту ночь, покоя не было, только Катьку свою повстречал. Пело, значит, сердце-то. Маялся я по темному дому, электричество грозой выбило. Глядь в окошко — идут. Черный мужик, высокий, с мою молодую яблоньку ростом. И кругленькая баба цветом вроде гнилой груши. Шли они как-то нехорошо, летели как будто. А людям летать не положено. Мне еще дед мой говорил таких летунов не привечать. Ну я с ружьишком-то их и встретил.
— И что? — изумился Лявон.
— Глянули на меня из-за забора и мимо полетели, — пожал плечами Макарыч, попыхивая дымом сквозь седые усы. — Нечего в окна людям глазеть. Невежливо.

@темы: texts, минские сказки

---

* * *

За окном на заснеженном дереве сидят птицы: сжавшись в пушистые шарики, они меланхолично покачиваются на ветвях и изображают плоды. Может быть, они думают, что, если плоды выйдут достаточно убедительными, получится август.

@темы: diary

---

Что происходит?

В юности, желая поступить так, чтобы не было потом стыдно смотреть в зеркало, я задавался вопросом: "А что сделал бы в такой ситуации мой любимый литературный персонаж?" Любимых литературных персонажей я выбирал с размахом, и формула помогала. Потом необходимость в ней пропала: только частично потому, что нужные паттерны закрепились. Еще я немножко завис в мутной стабильности белорусского быта, как рыба в стоячем пруду. Я помахивал плавниками и бездумно таращился в неподвижный белесый полумрак.
И вот прошлым августом мне снова пришлось задать себе этот вопрос.
Помимо множества тем для разговоров с психоаналитиком это принесло мне новое ощущение себя и всего вокруг. Все укрупнилось и омагичилось. Олитературнилось. Оказалось, у пространств и предметов есть история: то есть прошлое, то есть будущее. Оказалось, время может быть стремительным и прозрачным.
Даже чересчур. Сквозь него как будто что-то виднеется. Где-то за потоком времени вязким илистым дном лежит отсутствие времени. Иногда туда тихо опадают золотистые рыбки, и на минских окнах загораются свечи.

@темы: diary