Оптимизм: рецепт Стивенсона.

The world is so full of a number of things,

I'm sure we should all be as happy as kings.

R.L.Stevenson

Повторять ежедневно, перед завтраком, после ужина, и вместо просмотра новостей по телевизору.

---

Экзистенциальная непереносимость бытия.

Польза подобных дней в редакции, тихих и сладких, как испустивший газы напиток "Дюшес", заключается не столько в получаемых за них деньгах, сколько в укреплении собственной хрупкой психики. Бухгалтер, серьезная полная дама с гротескными следами былой красоты, склонилась над столом и разгадывает кроссворд из "Женской газеты". Процесс этот происходит довольно необычно - не отрывая глаз от текста, она протягивает ко мне пухлую влажную руку и легонько хватает за запястье. "Лапочка, - говорит она, - Вы не знаете, как зовут Роднину?" Ольга, моя коллега и давняя знакомая, по укоренившейся привычке внимает русскому радио, и помещение полнится тонкими невнятными голосами эстрадных дев. К сожалению, радио не может передать даже те немногочисленные достоинства, которыми эти девы располагают.

Ольга всегда была и остается одной из немногих, кто доселе может меня шокровать. Впервые я испугался Ольгу, когда увидел ее в офисе, с вселенской сосредоточенностью набирающей статью под плакатом Аллегровой. Буквально через неделю она вышла замуж, и я был поражен в самое сердце гориллообразностью ее супруга. Через месяц она совершила наиболее достойный поступок из всех мне известных и подала на развод, очевидно, разочаровавшись в нравственных дотоинствах краткосрочного спутника жизни. Гориллообразные молодые люди замелькали предо мной, как картинки из калейдоскопа, все ускоряясь и матерея в гориллообразности. Неизменной любовью Ольги стала только Аллегрова, подолжающая радовать глаз качеством своего парика.

---

Как-то вечером, сидя в кофейне «Лондон» за горячим крепким кофе, обсыхая после постигшего нас обильного снегопада, мы с приятелем рассуждали о том, что города похожи на людей. Питер, к примеру, представлялся нам ухоженным франтом с широкими белоснежными манжетами, неизменно галантным, неописуемо изысканным, холодным и невозмутимым, умным, образованным гуманитарием. С первого взгляда и не скажешь, что этот элегантный молодой человек совершенно безумен. Париж, в котором никто из нас никогда не бывал, казался темноволосой девушкой с тонкими запястьями и ироничным взглядом. Стрижка под каре, блестящие смехом карие глаза. Лондон – джентльмен с трубкой и породистым носом. Он может быть во фраке или в бархатном халате, но нос - необходимый атрибут.

Минск в ту пору играл с нами в прятки, потому мы решили, чо Минск – длинноволосая, немного кокетливая девушка с серо-зелеными глазами, листающая Мицкевича на досуге. Некоторую свою робость она прячет под маской ехидства, любит шали и ветер. Ей не чужд определенный прагматизм и она почти бессознательно способна увлечь любого. Во всяком случае мы с приятелем были увлечены.

---

Март.

Вчера, когда я собирался совершить паломничество в неведомое, город обнаружился погруженным в пургу и метель. Стылую землю заметало влажным снегом, свет фонарей зябко дрожал в снежной круговерти, небо напоминало внушительных размеров сугроб, в который хотелось упасть, раскинув руки. Февраль решительно обнял ускользающий из его рук Минск, заявляя на него свои нерушимые права, и погреб под собой мои ни в чем не повинные планы. Сегодня, когда я сижу у компьютера, подтянув клавиатуру на колени и закинув ноги на стол, в окно яркими солнечными бликами, белыми пуховыми облаками, шуршанием шин по мокрому асфальту стучится март.

- Давай поговорим серьезно, - шепчет он порывами ветра в рамах, задумчиво, с едва ощутимой иронией. – Я знаю, ты меня не любишь... Ты у нас до идиотизма эстет и печальный философ. Темный завывающий волком февраль тебе более по душе. Скажу честно, мне смешно смотреть на тебя, вальяжно рассевшегося в своем уютном ящике и забывшего о мире людей снаружи. Я бы и не говорил с тобой, если бы ты не сверкал пятками в окно. Но так как ты имеешь обыкновение действовать мне на нервы, давай поговорим серьезно.

- Давай, - зеваю я и заворачиваюсь в огромную теплую кофту. Мои босые ноги и бледные щиколотки, окутанные мягким солнечным светом, на фоне синего неба смотрятся картинкой из лета. Для полноты натюрморта недостает только чашки ароматного чаю и банки с клубничным вареньем. – Чего ты хочешь?

- Февраль не любит тебя, - с откровенной ехидцей говорит март, заглядывая в форточку с нескрываемым любопытством, плещущимся в наглых синих глазах.

- Мне все равно, - вздыхаю я и нажимаю на F5, перегружая страницу избранного. – Твоя восторженная радость меня сегодня утомляет. Зачем ты слепишь мне глаза?

Март сквозняком врывается в окно и изящно садится на подоконник, белые занавески, взметнувшись, скользят по моим ногам. С улицы пахнет талым снегом, умытым Минском и свежими булочками. Соседка снизу всегда готовит булочки, когда приходит весна. Я не знаю ее имени, не знаю, как она выглядит, но знаю, что она каждую весну готовит булочки и напевает «Надежда – наш компас земной…» высоким нежным голосом.

- Чтобы ты проснулся, идиот, - квадрат солнечного света на полу загорелся ярким медовым светом - солнце покинуло облачную дымку. – Твое зимнее спокойствие напоминает зимнюю спячку.

- Мое спокойствие – это всего лишь уверенность и рассудочность, - невозмутимо возражаю я, глядя, как на моих пальцах, забытых на клавиатуре, важно танцуют танго солнечные зайчики.

- Твое спокойствие – это панцирь, защита от горестей, - март уже вертит в тонких, призрачных, воздушных руках перья из подушки и белый кошачий пух. – Впрочем, от радостей тоже.

- Но в этом панцире удобно, - отвечаю я, вынужденный защищаться. – Ты не окрутишь меня своими свежими запахами. Ты легкомысленный хам. И вообще. Я тут пытаюсь хранить верность февралю. Я моногамен, чтоб ты знал. Сгинь, бестия.

Март только смеется и ласкает мое лицо солнечными лучами, радостным блеском отражается в глазах. В медовом квадрате на ковре мой кот охотится на кусок сыра. Движением заправского футболиста, наделенного помимо природного таланта к игре длинными сильными когтями, он поддевает сыр лапой и отправляет его в полет. После чего совершает головокружительный кульбит и бросается на улетающую добычу. Он прижимает кусок сыра к земле и настороженно оглядывает кругом в поисках того безумца, который посмеет отобрать у него жертву. Не обнаружив желающих, он теряет интерес к сыру и отрешенно жует его с присущей ему небрежностью и невозмутимостью.

---

Листал в метро некую психологическую книжку, посвященную умению ладить с людьми, не быть манипулируемым, добиваться цели, быть лидером и тому подобное, словом, вполне традиционный набор никому не нужной, но довольно забавной ерунды. Многое становится понятным, будучи просто названным, в этом, пожалуй, главная польза от психологов - в том, что они те вещи, которые ты уже интуитивно понял, обозначают словами.

Но все же самый интересный совет из множества советов, обращенных к человеку, стоящему на распутье, звучал так:

Представь себе самого себя, но через десять лет. Подумай о том, какой бы образ тебе устроил бы больше всего, каким именно бы хотел бы ты себя видеть, с точностью до деталей, вообрази все достижения и все что вокруг них.

А теперь представь, что именно этот человек дает тебе советы.

---

О жизни.

Во сне я часто оказываюсь в старом деревенском доме, построенном через несколько лет после войны моим дедом. Пола в доме нет, и я хожу по скособоченным балкам, а подо мной – пропасть, глубокая и темная, как часто бывает во снах. Оттуда тянет погребом – сыростью, гнилью, торфяным болотом. И жиром - вероятно, оттого, что неподалеку стоит завод по производству мыла. Густой, вязкий, прогорклый запах, навязчивый, как налоговая инспекция. Иногда я скольжу по влажным полусгнившим доскам и падаю вниз – тогда мне становится страшно.

Вопрос о наследовании нашего загородного дома так до сих пор и не решен. Прошло уже полгода, а трое наследников - моя мама и ее братья - все еще пытаются поделить землю так, чтобы никому не было мучительно больно. Большая часть, безусловно, достанется старшему брату и его казахской семье. Долговязый беззубый тип, Валерий Емельянович с завидным усердием лебезит даже передо мной, человеком на тридцать лет его моложе, он ходит, полусогнув спину, как бы кланяясь каждому встречному, он бессмысленно улыбается, он по сути своей страдалец и нищенствующий поэт. Все, что не приберет к рукам этот изящный хапуга, достанется среднему брату. Мой философически подкованный дядя Анатолий - ученый, геолог, ежевечерне вспоминает свои труды в Норильске, звенящий от мороза воздух и огромные глыбы льда. Он подкаблучник, его жене нужна часть дома, этим все сказано. Нам же не нужно ничего, ибо мама моя - человек нервный и усталый, она страдает бессонницей и навязчивыми воспоминаниями о дедушке, ей по сути нужен только покой. Я ее понимаю, поэтому сам оформляю необходимые документы для передачи нашей доли во владение родственникам.

Дорога Школьного переулка все еще завалена снегом, сугробы на обочинах уже просели, посерели и покрылись твердой ледяной коркой. Привычных бабушек-подорожниц на лавочках нет – попрятались от мороза в прогретые громоздкими русскими печами дома. Огромные высокие березы тихо шелестят на ветру, как шелестели когда-то в дни моего детства, когда я беззаботно проводил здесь лето. Уже тогда они были огромными и прятали в листве солнце. Наш зеленоватый забор, скамейка у калитки, кусты роз, теперь торчащие из земли невнятными бурыми вениками. Улица пуста, деревня словно вымерла. Над скамейкой куст сирени - когда-то я нашел цветок с пятью лепестками, важно его съел и загадал желание: "Чтобы никогда не было войны".

Мне было в ту пору восемь лет, моим товарищам – семь и пять. Было жарко, мы бегали босиком по дороге, песок приятно жег нам ступни, в воздухе не было ни ветерка и все мы отчетливо ощущали на своих плечах атмосферные столбы из густого пара весом в несколько тонн. Удушливо пахло солнцем и жженой травой. Василиса Васильевна сидела на лавочке у калитки и приглядывала за нами молча и непоколебимо. Характер эта достойная женщина имела сложный и жесткий, лет ей в ту пору было около девяноста, лицо ее в обрамлении зеленого в розах платка было сурово и сморщено, цепкий пристальный взгляд серо-голубых глаз внимательно следил за нашей вялой возней. Мы играли в трех мушкетеров, я был Атосом, маленькая черноволосая Анечка - Арамисом, а плотный безобидный крепыш Митька – Портосом, что предельно логично. В то счастливое мгновение, когда я ловким движением руки поразил молодую плоть незримого гвардейца кардинала, Василиса Васильевна вдруг вздрогнула, резко поднялась и сделала несколько неуверенных шагов вперед. Левая ее рука была прижата к груди, правая протянута вперед, взгляд ее сделался стеклянным и невидящим. На странной смеси русского и белорусского, которой в ту пору пользовалась вся деревня, она попросила нас о помощи.

- Дрэнна мне, дзетаньки, дрэнна мне, - все повторяла она глухим каркающим голосом.

Я сперва растерялся, но, будучи самым старшим, взял на себя руководство, шагнул к Василисе Васильевне и схватил ее за руку.

- Анька, бегом за мамой, - скомандовал я, и ошеломленная Анечка кинулась во двор, громко лязгнув калиткой. Я говорил что-то успокаивающее, гладил Василису Васильевну по худой иссохшей руке и пытался снова усадить на скамейку. Потом Василиса Васильевна покачнулась и упала вперед, придавив меня к земле своим худым костлявым телом, изо рта у нее пошла кровь и совершенно беззвучно полилась на мою одежду.

Кажется, я дергался и кричал, но помню это чрезвычайно смутно. В памяти сохранился только старческий запах щелочи, внезапно ударивший мне в ноздри. Позже мне рассказывали, что несколько дней я не говорил и почти не шевелился, а по ночам истошно кричал, пугая соседских кур и свиней. Потом мама привезла из неких далеких неведомых сел маленькую сморщенную старушку с длинными седыми косами, которая, медленно и плавно взмахивая руками, совершала надо мной странные трудновоспроизводимые обряды с водой и кладбищенской землей. Она умывала меня, а я плакал.

Я заснул на целые сутки и проснулся уже в городе, куда от греха подальше увезла меня мама, совершенно здоровым и адекватным ребенком. Постепенно и естественное волнение в связи с происшествием сошло на нет. С тех пор я не боюсь мертвых. Нет человека безобиднее мертвого, что очевидно.

Скамейка у калитки накренилась, почернела, просела. Доски сгнили и кое-где покрылись темно-зеленым налетом. Сирень разрослась, и теперь ее обнаженные ветви черной сеткой нависают над землей. Люда, моя двоюродная сестра с бледным, миловидным и каким-то нечетким лицом уже машет мне рукой с порога сарая. Из дома тянет теплом и влагой, густой, пробирающей до костей. Люда кутается в старую дутую куртку и медленно, со смаком отчитывает рыжую собаку Весту, размерами напоминающую небольшого медведя. Веста виновато опускает голову и высоко нежно повизгивает. Ей, глупой, невдомек, что пока в доме есть пол - все будет в порядке.

Кстати. Норильск. Дядя Анатолий и наш друг Егоров.

---

Весна.

Наконец могу сказать с полной уверенностью - весна началась. Солнце ослепительно сияет на лазурном небосклоне, бренные останки снега под его лучами сверкают россыпями пыльных алмазов, ветер обжигает лицо резкими порывами и радостно взметает полы пальто. Голова безостановочно ноет, словно гигантский больной зуб, и порой мне кажется, что шум в ушах доносит до меня некие далекие и немного печальные голоса из иных, доселе неведомых мне миров. Наш же мир разваливается на осколки, один примечательнее другого.

Участливая продавщица из местного магазинчика, у которой я в сотый раз попросил пирожных за отсутствием в моей жизни пищи как таковой, внезапно посоветовала мне больше спать.

- Вы такой бледный,- сказала она с невыразимым трагизмом, осторожно отбирая для меня самые свежие и вкусные по ее мнению пирожные. - Отварчику себе сварите травяного...

Подавив желание обратиться в бюро ритуальных услуг и заварить себе мухоморов на дорожку, я лишь смущенно улыбнулся и поблагодарил за доброту. Есть в этом что-то былинно русское и крайне трогательное. Нежная, непрошенная и немотивированная забота о незнакомом тебе в сущности человеке.

Разница между днем и ночью за последние несколько нерегламентированных суток окончательно стерлась. Время сна, время бодроствования, время разговоров, встреч, работы и долга перемешались в какой-то совершенно дикий коктейль. Пирожные, вино, компьютер, телефон - несложная конструкция моей нынешней жизни. Я бледен, лохмат, взвинчен и до странности бодр.

---

Занятное окружение.

Встречаются люди - интересные, милые, начитанные, всем приятные люди - отличающиеся склонностью к ментальным раскопкам. Такие люди при малейшей возможности с пылкой страстью бросаются насиловать мозг ближнего своего, очевидно, получая от этого акта до неприличия полное и яркое удовлетворение. От бесконечного, бессистемного, красочного и вдохновенного монолога их не может отвлечь ничто, даже прямое заявление собеседника о том, что он нынче не настроен на препарирование собственной души и выявление мотиваций определнных аспектов своего поведения. Возбужденным и настойчивым, этим товарищам не интересно, что ты, к примеру, пытаешься неинтеллектуально пить чай и наблюдать за новостями в телевизоре. "Ино, я пытаюсь говорить с тобой серьезно", - можно услышать от представителя данной категории в такой ситуации, причем печать серьезности, лежащая на его челе, не поддается вербальному описанию. Это просто серьезность профессора философии на собственных похоронах.

Что самое занимательное, эти революционеры в пределах личности наверняка понимают, что занятие выбрали на редкость бесмысленное, и результатом его является исключительно тщетно потраченное время и безвременно загубленные нервные клетки. Вероятно, эта некая форма мазохизма и садизма в одном флаконе, ибо терзая ближнего, они таким образом принуждают его к посильному сопротивлению и подставляют под удар собственную психику, обыкновенно крайне нестабильную. По окончании эпопеи вспомнить, с чего она началась, не может даже ее зачинщик. Ведь для него повод второстепенен, основной кайф он получает от процесса.

К сожалению, любая попытка влезть в некие тонкие сферы моего ествества может быть и будет встречена в штыки. Тонкие материи, они на то и тонкие, а в добавок еще нежные и возвышенные, для них насильственное вступление в интимные отношения отвратительно и неприемлемо. Посему мне бы очень хотелось, чтобы люди занимались самоудовлетворением, я хотел сказать, самокопанием, и не лезли в чужой мозг без спроса.

---

Наконец-то мне приснился спокойный, выдержанный, можно даже сказать, литературный сон: Тютчев и двухсотлетие со дня его рождения. Помимо этого там фигурировал участковый милиционер.

Тютчев был очень похож на портрет Фета из среднестатистического учебника литературы, но я постеснялся сказать ему об этой ошибке. Поэт рассказывал мне, что Арина Родионовна в действительности была его няней, а не Пушкина. Но все же он протестовал против переименования города Пушкина в Тютчево Село. На всех горизонтальных поверхностях стояли маленькие памятники Тютчеву. Милиционер ходил по квартирам, заглядывал памятникам в глаза. "Тютчева, - говорил он удовлетворенно, - Тютчева, Тютчева..."

Тютчев мне снился долго и спокойно. Единственное - с ударениями у него не в порядке.

---

О Марсе.

Может быть, на Марсе жизни нет. А может быть, жизнью там называют что-нибудь другое.

@музыка: Чайковский.

---

Февраль закончился.

Сорок минут в вагоне метро, стараясь не смотреть в глаза сонным обывателям, спешащим домой в состоянии бессмысленной угрюмой апатии. Унылые равнодушные лица, в глазах последняя ссора с женой или неудачный футбольный матч по телеку. Хорошо, что у меня всегда с собой отвлекающее чтиво, и рано или поздно Холмс, трубка и табак в персидской туфле становятся более осязаемыми, нежели пестрящие на стенах рекламы, огромными красными буквами предлагающие мазь от растяжений, подрагивающий электрический свет и застывшие масками лица. Я проваливаюсь в текст и сорок минут меня не существует.

Двор в плотном кольце домов еще усыпан снегом, тусклый свет круглых фонарей на обочине освещает одинокие оледеневшие автомобили и серые обшарпанные столбы, только из темных подворотен доносится жизнерадостный смех и не менее жизнерадостный мат местной шпаны. Но воздух уже свеж, а ночное небо приобрело особый постапокалепсический оттенок, знаменующий наступление весны. После тысячи шагов по пустынным закоулкам, сквозь тьму и шпану, попрощавшись по пути с братцем февралем, я возвращаюсь домой.

Иногда мне кажется, что я многое знаю. Иногда мне кажется, что я не знаю ничего. В этом смысле журналистика сродни великой науке философии, она охватывает все мыслимые сферы жизни, но лишь мельком, поверхностно, ровно настолько, сколько нужно знать мирному обывателю, который станет читать твои словесные хитросплетения в вагоне метро, перебивая мысли о ссоре с женой или неудачном футбольном матче по телеку, хмурясь и недовольно сминая в руках порядком уже мятую истертую газету.

Я все придумываю - от начала и до конца. Но все это ужасно мило. Потому что когда я пишу, меня не существует. Мое сознание выделяет и принимает только то, что доставляет мне удовольствие. Все остальное - небылица и вранье. Второсортное чтиво со вкусом чипсов "Онега", не имеющее к жизни никакого отношения.

---

Наблюдаю некоего человека, любителя пить на своем рабочем месте горячий чай. Чтобы организовать себе это удовольствие, человек проделывает следующую процедуру: идет по длинному коридору на общественную кухню, там наливает кипяток из специального агрегата в кружку с портянкой Lipton, затем также долго идет с кружкой обратно. Ничего необычного. Примечательна лишь монотонность каждого шага процедуры: скажем, если застать этого человека на кухне, то можно услышать, как монотонно журчит кипяток, как затем монотонно звучат его шаги по коридору.

В том районе, где сижу я, чай у него начинает расплескиваться, и подняв одну ногу для равновесия, человек отпивает глоток из кружки. Поскольку так происходит почти всякий раз на его долгом пути, в этом тоже угадывается вполне очевидная монотонность.

Люди с привычками к подобным бытовым ритуалам обязательно сумасшедшие. У меня нет сомнений, что в какой-то иной, невидимой нам жизни у нашего героя происходит гиперкомпенсация, и он отрывает мухам крылья, отравляет колодцы и мечтает о прикосновениях раскаленного железа к чужой плоти.

---

Третий день пытаюсь написать про то, как я посмотрел Taste Of Cherry, и третий день высший разум не дает мне закончить эту акцию, довольно, впрочем, бесмысленную, потому что сказать мне нечего. Сказать зато есть что Годару, который написал про Киорастами так: "кино началось с Гриффитом, а закончилось Киорастами". Я не знаю, откуда у великих такая страсть к пафосным обобщениям, но вот вам - на всякий случай знайте, как и чем закончилось кино.

Фильм медленный, c трудноугадываемой символикой, беспощадный к зрителю, с двусмысленным завершением. Похож на некий большой камень, случайно попавший в пищу, и от того трудный к перевариванию. Некий человек хочет избавиться от самого себя, и в поисках помощника по захоронению собственного тела встречает людей, которых можно идентифицировать как сына, брата и отца. "Отец" в итоге берёт на себя всю ответственность, но снятый на видео финал, где видны люди с кинокамерами, вынуждает усомниться в серьезности этого пафоса.

---

Мне надоело собрание сочинений Guns'n'Roses и я слушаю теперь Чайковского, всего подряд, единственного русского, имя которого иностранцы всегда пишут полностью, с отчеством. Вполне сезонное слушание. Вот, кстати, тот случай, когда крыть просто нечем. Совершенно непререкаемый авторитет, великолепен в любом употреблении в качестве гарнира к любому процессу, происходящему в мозговом веществе. Под Чайковского думается изумительно и очень греховно.

---

Фото.

Святой Рох и окрестности. Сегодня, около четырех пополудни.

Здесь.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Плохое настроение особенно неприятно, если неясна его причина. Или причина, к примеру, не устраивает, подпадая под категорию ерунды, полной ерунды или вовсе глупости. Тогда - удача, если идет усугубляющий любую необоснованную хандру дождь. Необходимо выйти на улицу и купить самый дешевый зонт. Ветер будет вырывать его, в волнении ломать его пальцы-спицы, трепать его, брызгаться им и царапать до крови, вызывая таким образом вполне обоснованную и справедливую ненависть к этому ужасному позорно-низкокачественному изделию. Отбросив зонт, можно даже на прощанье испепелить его взглядом и пойти дальше, получив заряд положительной энергии от осознания праведности собственной ярости.



Никак не связанный с необоснованной хандрой, речь о которой ведется выше -

мой кот

. Мирно отдыхающий на диване рядом со мной, он исполняет функцию примирителя своего бодрствующего человека с этим темно-бордовым миром.

---

Краткий обзор событий.

Заходили вежливые молодые люди с милицейскими удостоверениями, рослые, атлетичные и широкоплечие, расспрашивали о тайнах ночей моих и брали отпечатки пальцев. К концу беседы доверительно сообщили, что под подъездом у нас произошло убийство, и подозревают, разумеется, жильцов подъезда. Ничего удивительного, кого же еще. Я все еще смутно надеюсь, что не похож в самом деле на человека, способного проломить здоровому взрослому мужчине голову кастетом. Но, очевидно, моя крайне безобидная и интеллигентная внешность не внушила доверия нашим доблестным борцам с преступностью, вежливым молодым людям с милицейскими удостоверениями. Расстались мы душевно, взаимно пожелав друг другу успехов, однако я слукавил, пожелав недостижимого. Долгое время после этого не мог отойти от умиления, все же порядок проведения расследования произвел на меня неизгладимое впечатление. Действительно оригинальное решение проблемы - снять отпечатки пальцев у жильцов всего здания в надежде на то, что хоть один левый мизинец будет принадлежать преступнику.

Детективная история на этом завершилась и началась бытовая. Отчим, употребив на работе алкоголь в несовместимом с жизнью количестве и оставшись на этой бренной земле исключительно ангелу пьяных благодаря, влез в драку между сотрудниками и теперь увлеченно рассказывает матери, как он лег на одного из них грудью. Периодически он подергивает очки и вытирает навернувшиеся на глаза слезы. Его сбивчивое повествование наполнено невыразимым трагизмом. Он утверждает, что лег на него грудью, и смотрит на нас, ожидая очевидно, что мы сложим в честь этого его поступка какой-нибудь героический эпос.

Вообще, как уже можно было заметить, весь этот затянувшийся вечер был полон поэтизма. И сквозь тускло-бордовую дымку на небе смутно поблескивают звезды.

---

Ну что ж, празднетства и обусловленная ими мягкая леность снова позади, волей-неволей приходится вновь возвращаться к суровым будням. Но будни по сути суровы только на первый, мрачный и рассеянный взгляд. И даже приход на работу после семнадцати тысяч шагов пешком по весне кажется скорее приятным разнообразием, нежели дурацкой необходимостью. Чуть расслабленная поза, чашка свежего ароматного кофе в маленькой глиняной чашке и ощущение, что впервые за год часы замерли, и время не утекает сквозь пальцы мелко просеянным песком.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра