"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
Во сне я часто оказываюсь в старом деревенском доме, построенном через несколько лет после войны моим дедом. Пола в доме нет, и я хожу по скособоченным балкам, а подо мной – пропасть, глубокая и темная, как часто бывает во снах. Оттуда тянет погребом – сыростью, гнилью, торфяным болотом. И жиром - вероятно, оттого, что неподалеку стоит завод по производству мыла. Густой, вязкий, прогорклый запах, навязчивый, как налоговая инспекция. Иногда я скольжу по влажным полусгнившим доскам и падаю вниз – тогда мне становится страшно.
Вопрос о наследовании нашего загородного дома так до сих пор и не решен. Прошло уже полгода, а трое наследников - моя мама и ее братья - все еще пытаются поделить землю так, чтобы никому не было мучительно больно. Большая часть, безусловно, достанется старшему брату и его казахской семье. Долговязый беззубый тип, Валерий Емельянович с завидным усердием лебезит даже передо мной, человеком на тридцать лет его моложе, он ходит, полусогнув спину, как бы кланяясь каждому встречному, он бессмысленно улыбается, он по сути своей страдалец и нищенствующий поэт. Все, что не приберет к рукам этот изящный хапуга, достанется среднему брату. Мой философически подкованный дядя Анатолий - ученый, геолог, ежевечерне вспоминает свои труды в Норильске, звенящий от мороза воздух и огромные глыбы льда. Он подкаблучник, его жене нужна часть дома, этим все сказано. Нам же не нужно ничего, ибо мама моя - человек нервный и усталый, она страдает бессонницей и навязчивыми воспоминаниями о дедушке, ей по сути нужен только покой. Я ее понимаю, поэтому сам оформляю необходимые документы для передачи нашей доли во владение родственникам.
Дорога Школьного переулка все еще завалена снегом, сугробы на обочинах уже просели, посерели и покрылись твердой ледяной коркой. Привычных бабушек-подорожниц на лавочках нет – попрятались от мороза в прогретые громоздкими русскими печами дома. Огромные высокие березы тихо шелестят на ветру, как шелестели когда-то в дни моего детства, когда я беззаботно проводил здесь лето. Уже тогда они были огромными и прятали в листве солнце. Наш зеленоватый забор, скамейка у калитки, кусты роз, теперь торчащие из земли невнятными бурыми вениками. Улица пуста, деревня словно вымерла. Над скамейкой куст сирени - когда-то я нашел цветок с пятью лепестками, важно его съел и загадал желание: "Чтобы никогда не было войны".
Мне было в ту пору восемь лет, моим товарищам – семь и пять. Было жарко, мы бегали босиком по дороге, песок приятно жег нам ступни, в воздухе не было ни ветерка и все мы отчетливо ощущали на своих плечах атмосферные столбы из густого пара весом в несколько тонн. Удушливо пахло солнцем и жженой травой. Василиса Васильевна сидела на лавочке у калитки и приглядывала за нами молча и непоколебимо. Характер эта достойная женщина имела сложный и жесткий, лет ей в ту пору было около девяноста, лицо ее в обрамлении зеленого в розах платка было сурово и сморщено, цепкий пристальный взгляд серо-голубых глаз внимательно следил за нашей вялой возней. Мы играли в трех мушкетеров, я был Атосом, маленькая черноволосая Анечка - Арамисом, а плотный безобидный крепыш Митька – Портосом, что предельно логично. В то счастливое мгновение, когда я ловким движением руки поразил молодую плоть незримого гвардейца кардинала, Василиса Васильевна вдруг вздрогнула, резко поднялась и сделала несколько неуверенных шагов вперед. Левая ее рука была прижата к груди, правая протянута вперед, взгляд ее сделался стеклянным и невидящим. На странной смеси русского и белорусского, которой в ту пору пользовалась вся деревня, она попросила нас о помощи.
- Дрэнна мне, дзетаньки, дрэнна мне, - все повторяла она глухим каркающим голосом.
Я сперва растерялся, но, будучи самым старшим, взял на себя руководство, шагнул к Василисе Васильевне и схватил ее за руку.
- Анька, бегом за мамой, - скомандовал я, и ошеломленная Анечка кинулась во двор, громко лязгнув калиткой. Я говорил что-то успокаивающее, гладил Василису Васильевну по худой иссохшей руке и пытался снова усадить на скамейку. Потом Василиса Васильевна покачнулась и упала вперед, придавив меня к земле своим худым костлявым телом, изо рта у нее пошла кровь и совершенно беззвучно полилась на мою одежду.
Кажется, я дергался и кричал, но помню это чрезвычайно смутно. В памяти сохранился только старческий запах щелочи, внезапно ударивший мне в ноздри. Позже мне рассказывали, что несколько дней я не говорил и почти не шевелился, а по ночам истошно кричал, пугая соседских кур и свиней. Потом мама привезла из неких далеких неведомых сел маленькую сморщенную старушку с длинными седыми косами, которая, медленно и плавно взмахивая руками, совершала надо мной странные трудновоспроизводимые обряды с водой и кладбищенской землей. Она умывала меня, а я плакал.
Я заснул на целые сутки и проснулся уже в городе, куда от греха подальше увезла меня мама, совершенно здоровым и адекватным ребенком. Постепенно и естественное волнение в связи с происшествием сошло на нет. С тех пор я не боюсь мертвых. Нет человека безобиднее мертвого, что очевидно.
Скамейка у калитки накренилась, почернела, просела. Доски сгнили и кое-где покрылись темно-зеленым налетом. Сирень разрослась, и теперь ее обнаженные ветви черной сеткой нависают над землей. Люда, моя двоюродная сестра с бледным, миловидным и каким-то нечетким лицом уже машет мне рукой с порога сарая. Из дома тянет теплом и влагой, густой, пробирающей до костей. Люда кутается в старую дутую куртку и медленно, со смаком отчитывает рыжую собаку Весту, размерами напоминающую небольшого медведя. Веста виновато опускает голову и высоко нежно повизгивает. Ей, глупой, невдомек, что пока в доме есть пол - все будет в порядке.
Кстати. Норильск. Дядя Анатолий и наш друг Егоров.
Вопрос о наследовании нашего загородного дома так до сих пор и не решен. Прошло уже полгода, а трое наследников - моя мама и ее братья - все еще пытаются поделить землю так, чтобы никому не было мучительно больно. Большая часть, безусловно, достанется старшему брату и его казахской семье. Долговязый беззубый тип, Валерий Емельянович с завидным усердием лебезит даже передо мной, человеком на тридцать лет его моложе, он ходит, полусогнув спину, как бы кланяясь каждому встречному, он бессмысленно улыбается, он по сути своей страдалец и нищенствующий поэт. Все, что не приберет к рукам этот изящный хапуга, достанется среднему брату. Мой философически подкованный дядя Анатолий - ученый, геолог, ежевечерне вспоминает свои труды в Норильске, звенящий от мороза воздух и огромные глыбы льда. Он подкаблучник, его жене нужна часть дома, этим все сказано. Нам же не нужно ничего, ибо мама моя - человек нервный и усталый, она страдает бессонницей и навязчивыми воспоминаниями о дедушке, ей по сути нужен только покой. Я ее понимаю, поэтому сам оформляю необходимые документы для передачи нашей доли во владение родственникам.
Дорога Школьного переулка все еще завалена снегом, сугробы на обочинах уже просели, посерели и покрылись твердой ледяной коркой. Привычных бабушек-подорожниц на лавочках нет – попрятались от мороза в прогретые громоздкими русскими печами дома. Огромные высокие березы тихо шелестят на ветру, как шелестели когда-то в дни моего детства, когда я беззаботно проводил здесь лето. Уже тогда они были огромными и прятали в листве солнце. Наш зеленоватый забор, скамейка у калитки, кусты роз, теперь торчащие из земли невнятными бурыми вениками. Улица пуста, деревня словно вымерла. Над скамейкой куст сирени - когда-то я нашел цветок с пятью лепестками, важно его съел и загадал желание: "Чтобы никогда не было войны".
Мне было в ту пору восемь лет, моим товарищам – семь и пять. Было жарко, мы бегали босиком по дороге, песок приятно жег нам ступни, в воздухе не было ни ветерка и все мы отчетливо ощущали на своих плечах атмосферные столбы из густого пара весом в несколько тонн. Удушливо пахло солнцем и жженой травой. Василиса Васильевна сидела на лавочке у калитки и приглядывала за нами молча и непоколебимо. Характер эта достойная женщина имела сложный и жесткий, лет ей в ту пору было около девяноста, лицо ее в обрамлении зеленого в розах платка было сурово и сморщено, цепкий пристальный взгляд серо-голубых глаз внимательно следил за нашей вялой возней. Мы играли в трех мушкетеров, я был Атосом, маленькая черноволосая Анечка - Арамисом, а плотный безобидный крепыш Митька – Портосом, что предельно логично. В то счастливое мгновение, когда я ловким движением руки поразил молодую плоть незримого гвардейца кардинала, Василиса Васильевна вдруг вздрогнула, резко поднялась и сделала несколько неуверенных шагов вперед. Левая ее рука была прижата к груди, правая протянута вперед, взгляд ее сделался стеклянным и невидящим. На странной смеси русского и белорусского, которой в ту пору пользовалась вся деревня, она попросила нас о помощи.
- Дрэнна мне, дзетаньки, дрэнна мне, - все повторяла она глухим каркающим голосом.
Я сперва растерялся, но, будучи самым старшим, взял на себя руководство, шагнул к Василисе Васильевне и схватил ее за руку.
- Анька, бегом за мамой, - скомандовал я, и ошеломленная Анечка кинулась во двор, громко лязгнув калиткой. Я говорил что-то успокаивающее, гладил Василису Васильевну по худой иссохшей руке и пытался снова усадить на скамейку. Потом Василиса Васильевна покачнулась и упала вперед, придавив меня к земле своим худым костлявым телом, изо рта у нее пошла кровь и совершенно беззвучно полилась на мою одежду.
Кажется, я дергался и кричал, но помню это чрезвычайно смутно. В памяти сохранился только старческий запах щелочи, внезапно ударивший мне в ноздри. Позже мне рассказывали, что несколько дней я не говорил и почти не шевелился, а по ночам истошно кричал, пугая соседских кур и свиней. Потом мама привезла из неких далеких неведомых сел маленькую сморщенную старушку с длинными седыми косами, которая, медленно и плавно взмахивая руками, совершала надо мной странные трудновоспроизводимые обряды с водой и кладбищенской землей. Она умывала меня, а я плакал.
Я заснул на целые сутки и проснулся уже в городе, куда от греха подальше увезла меня мама, совершенно здоровым и адекватным ребенком. Постепенно и естественное волнение в связи с происшествием сошло на нет. С тех пор я не боюсь мертвых. Нет человека безобиднее мертвого, что очевидно.
Скамейка у калитки накренилась, почернела, просела. Доски сгнили и кое-где покрылись темно-зеленым налетом. Сирень разрослась, и теперь ее обнаженные ветви черной сеткой нависают над землей. Люда, моя двоюродная сестра с бледным, миловидным и каким-то нечетким лицом уже машет мне рукой с порога сарая. Из дома тянет теплом и влагой, густой, пробирающей до костей. Люда кутается в старую дутую куртку и медленно, со смаком отчитывает рыжую собаку Весту, размерами напоминающую небольшого медведя. Веста виновато опускает голову и высоко нежно повизгивает. Ей, глупой, невдомек, что пока в доме есть пол - все будет в порядке.
Кстати. Норильск. Дядя Анатолий и наш друг Егоров.
