Сон. В коллекцию.

Снилось, что я и мой лучший друг живем на космической базе, где новобранцев готовят к полетам. Каждый день мы начинали с завтрака в огромной и по-больничному светлой столовой, и я помню, как вздрагивал мой чай, когда очередной корабль уходил в космос. Дневное время мы посвящали нещадным тренировкам.

По вечерам, когда в жилых помещениях шла активная светская жизнь, мы шатались по темным коридорам, вооружившись фонарем. Немалая часть базы пустовала и казалась почти заброшенной — множество запертых дверей с отодранными табличками, темные комнаты, в которых пахло пылью и холодом. Видимо, мы что-то искали. Отчетливо помню план базы — подсобные помещения на цокольном этаже, бассейн, столовая слева, тренировочные помещения, спальни. Я вижу этот план так четко, как будто старался его запомнить. Подозреваю себя в намерении сделать с заведением что-то нехорошее.

Помню, как пытался заснуть на узкой койке под потолком, но сон не приходил, и я всю ночь сочинял хайку о сером, как домовая мышь, небе. Финальная строчка оформилась к утру, была признана гениальной и тут же забыта, когда я проснулся. Иногда мне кажется, что кто-то где-то взорвал библиотеку, и теперь в мои сны сыплются обрывки страниц — множество самых разнообразных историй без начала и без конца.

@темы: dreams, diary

---

Дракон.

Я снова чудовищно запропал и обязуюсь вернуться. А пока — новая попытка извлечь внешность Мэтта из моей головы.



Здесь находится еще один вариант, приближенный, но без драконьих изысков.

@темы: art, fishes, is-art

---

Автобус до Марьиной Горки.

Белорусский междугородний транспорт – бесперебойный поставщик приключений. В попытках попасть в провинцию я полтора часа простоял под палящим солнцем в очереди на автобус, познакомился с группой меланхоличных охотников и отказался отведать свежей барсучатины, уступил свое место в очереди пожилой женщине, которая боялась опоздать на пересадку, простоял в очереди еще полчаса, наконец, погрузился в автобус, настолько старый, что от него, казалось, вот-вот начнут отваливаться куски, — и уступил удачно занятое место у окна женщине с ребенком... Усевшись рядом с какой-то не в меру любопытной старушкой, я смотрел на покачивающегося над лобовым стеклом Иисуса и думал о том, что вся эта цепь случайностей просится в рассказ, в финале которого меня должно было бы расплющить самосвалом. Это был бы рассказ о судьбе.

Старушка интересовалась моими порванными джинсами, моими браслетами, моей работой и моей личной жизнью. В конце концов она – видимо, перегревшись – задала откровенно странный вопрос о том, кто же возьмет меня за руку. К тому моменту я тоже перегрелся, устал и не вполне понимал, сплю я или бодрствую. Наверное, именно поэтому я ответил, что меня держит за руку моя мечта. Давно и так крепко, что рука порой немеет. И да, вырваться я пытался, но это всякий раз плохо сказывалось на моем здоровье. Старушка заметила, что у меня есть вторая рука, и переключилась на истории о своих детях.

@темы: diary

---

* * *

"Щегол" Донны Тартт кажется мне похожим на большое озеро — к примеру, на озеро Эри — и сейчас я нахожусь ровно в его середине. И по ту, и по другую сторону от меня — много прохладного зыбкого "Щегла". Год назад "Любовники" Джармуша заставили меня почувствовать себя так, будто я бывал в Детройте — теперь благодаря "Щеглу" мне кажется, что я был в Нью-Йорке. Есть шанс объехать таким образом пол-Америки.
* * *
Триллеры мне больше не нужны — вполне достаточно снов. Во снах по дому снуют мертвые дети, по кухне бродят люди, невидимые для всех, кроме меня, и бормочут под нос мрачные ритмичные заклинания. Самым интересным кошмаром за последнее время был сон о мире, освещенном голубым солнцем-глазом. Отчетливо помню, как белые птицы летели на фоне черного зрачка и как человеческие кости, как корни деревьев, взламывали асфальт на тихой майской улочке. Помню, что небо над совершенно обыкновенными домами было сине-зеленым и отливало северным сиянием.
* * *
Люди — как современные гаджеты, чем более сложносочиненные, тем более глючные.

@темы: books, dreams, diary

---

Глава 2. [Fireflies].

Исправлено, но не дополнено.
Думаю по поводу названия, и астрофизические термины соседствуют в моей голове с предельно точным словом "пофиг", которое, к сожалению, уже использовал Курт Кобейн.
Жанр: драма.
Предупреждение: психологизм, разнообразие психических отклонений и видов ориентаций.
Предупреждение для второй главы: практически то же, что и к первой главе – подростковые загоны в количестве, психические отклонения (кажется, не только у героев), отсутствие беты.
Размер: вообще – большой, вторая глава – примерно две с половиной тысячи знаков.
Содержание: Четверо совершенно не подходящих друг другу людей из параллельных вселенных, с разным мировоззрением и восприятием реальности сколачивают музыкальную группу.

Глава 2. Fireflies.

Из тусклой, смазанной череды концертов, отыгранных Мартином в составе школьной группы, он помнил только один. Нет, тот день нельзя было назвать переломным, и вовсе не он положил начало истории, которую ему предстояло взрастить, щедро полив чужой кровью. До момента, когда все началось, оставалось еще два месяца — два месяца детства. Но события того дня свидетельствовали: механизмы, которыми Мартин впоследствии определял свою судьбу – метафорически, конечно, и все-таки всерьез – уже работали.
Взгромоздившись на подоконник, Мартин пережидал приступ паники. За стеной гремела музыка – кривоватый, но вдохновенный кавер на Lullaby Роберта Смита. В темном школьном дворе шел мелкий, колючий ноябрьский дождь, сновали зонты, зябко шевелились на ветру черные скелеты деревьев. Мартину казалось, он слышит, как из-под душного слоя рок-музыки доносится их вкрадчивый шепот – что-то о структуре времени и изменении свечения Бетельгейзе. Окно быстро покрывалось поблескивающими в электрическом свете каплями.
Мартин думал о том, что рано или поздно свихнется от нервного перенапряжения – и разговоры с деревьями станут для него повседневностью.
За стеной послышались крики и аплодисменты — оставалось две песни до выхода. Хотелось сбежать. Это было бы несложно. Больше года назад, перед первым в своей жизни выступлением, Мартин за пятнадцать минут выучил наизусть расписание междугородних автобусов. Столбики цифр и названий намертво въелись в его сознание. Выверты мозга, атакуемого инстинктом самосохранения, были знакомы Мартину лучше, чем студенту психфака – участь человека, выбравшего в качестве хобби собственную фобию.
– Ты живой? – рассеянно спросил Генри. Склонившись над бас-гитарой, он в сотый раз повторял свою партию.
– Ты недавно уверил меня меня, что да, – Мартин проводил взглядом пронесшуюся за окном машину.
– Даже эксперты могут ошибаться, – сказал Генри. – Ты какой-то странный сегодня. Слишком деревянный для высшего млекопитающего.
Мартин, оторвавшись от созерцания осеннего пейзажа, взглянул на Стоуна. Настроенчески картина не поменялась. На лице у Генри была написана хмурая сосредоточенность – и ни тени волнения.
– Я просто нервничаю, – вздохнул Мартин.
Генри бросил на Адерли взгляд исподлобья и затренькал свою партию сначала.
– Больше похоже на трупное окоченение.
Мартин решил не объяснять, что трупное окоченение было единственным знакомым ему способом сохранить хоть какое-то человеческое достоинство в ситуации, когда хотелось грызть штукатурку и дышать в бумажный пакетик. Он моргнул и снова посмотрел на улицу. Улица на фоне залитой электрическим светом комнатки казалась ницшеанской бездной и смотрела на него в ответ.
Концерт не сулил брит-рок коллективу под радостным названием "Светлячки" ничего хорошего. Школа Мартина, старая и привилегированная, тащила на себе груз вековых традиций, как навьюченный верблюд. Все здесь было проверено временем – от манер до учебников. Немалым количеством времени оказалась проверена и аппаратура, гудевшая, хрипевшая и покашливавшая, как старый курильщик. Мартин предполагал, что эта техника помнит день, когда по радио впервые прозвучали Битлз.
– Ты знаешь, я удивлюсь, если мы не провалимся, – продолжил беседу Генри, которому, видимо, наскучило репетировать в похоронном молчании.
– Это очень оптимистично сейчас прозвучало, – нервно усмехнулся Мартин. – Очень поддержало меня в моем трупном окоченении.
– Просто не окоченевай, Март, – сказал Генри голосом человека, проведшего последние лет сто в буддистском монастыре. – Бери пример с меня. Я морально готов.
Мартин хорошо знал Генри и не сомневался – этого человека не встревожила бы и собственная казнь, если бы он был уверен в правильности своих поступков. Из Генри Стоуна получился бы неплохой национальный герой, гибнущий за идею без единого спазма на мужественном лице.
– А я вот как-то... Кхм... – Мартин запнулся, тщательно отжал из голоса все признаки нервозности и щедро сыпанул в него пересушеного веселья. – Я как-то абсолютно не готов к провалу, и если из-за него у меня случится инфаркт, инсульт, приступ неконтролируемого психоза или холера, не бросай меня, пожалуйста. Доставь меня домой, и может быть, лет через тридцать я снова выберусь из подвала на свет божий.
– Не говори глупостей, – хмыкнул Генри. – Это всего лишь школьный концерт. Провалимся мы или нет – завтра будет абсолютно таким же, как сегодня, – он вздохнул так, как будто эта мысль его смутно тревожила, и добавил: – Добро пожаловать в Хэмптон.
Генри не был увлечен музыкой и утверждал, что занимается на басу из солидарности и от нечего делать. Мартин так и не понял, что именно заставило его вызваться заменить басиста "Светлячков", когда тот слег с ветрянкой – чрезвычайно опасное заболевание, которое могло обернуться пневмонией, менингитом или смертью от рук перенервничавшего Саймона О'Лири, бессменного лидера группы. После небольшого прослушивания Саймон, хлеща валерьянку пополам с виски, произвел Генри в басисты, потребовав с него обещание круглые сутки работать над техникой. Генри обещание дал и сдержал – отказавшись от церковных обязанностей и забросив уроки, он сутки напролет сидел в подвале у Мартина и бренчал на басу. Он похудел, осунулся и охрип. Ко дню концерта он все еще был плохим басистом, но стал звучать лучше, чем отсутствие басиста, и этого Саймону было достаточно.
Генри, видимо, нет. За пять минут до выхода он все еще пытался усовершенствовать технику – с тихим маниакальным упорством солдата, ведущего операцию на вражеской территории. Его присутствие успокаивало. Оно будто склеивало две части Мартиновской жизни – привычную, в которой был дом, церковь и детство, и новую – с ее толпами незнакомых людей, гаражами, городскими окраинами и регулярными паническими атаками.
Время выхода на сцену неминуемо приближалось, когда в комнату вместе с шумом толпы ворвался Саймон. Он прикрыл за собой дверь и пустым взглядом обвел собравшихся.
– Новости, леденящие кровь, – сказал он без выражения, провел рукой по светло-рыжим волосам и присел на подоконник рядом с Мартином – больше в захламленной комнатке за сценой присесть было некуда.
– Зомбиапокалипсис? – заинтересовался Мартин, подтягивая к груди колено. Зомбиапокалипсис на фоне грядущего выступления казался ему не самым плохим вариантом.
– Нет, – сухо и торжественно, будто принес весть о чьей-то смерти, сказал Саймон. – У нас там гости.
– Королева? – спросил Генри, прекратив бренчать.
– Дэвид Боуи? – поднял ставки Мартин.
– Сам ты Дэвид Боуи, – тускло огрызнулся Саймон и сокрушенно продолжил: – Там "Взломщики". Полным составом.
Выглядел он так, словно ожидал, что эта новость прозвучит как объявление Георгом Шестым войны с Германией. Но Мартин не ощутил ничего, кроме острого, унизительного разочарования – это обстоятельство явно было не из тех, после которых отменяют концерты.
– Эм... – сказал он, понимая, что Саймон ожидает реакции. – Те, которые местные панки?
Саймон посмотрел на него с жалостью.
– Нет, – процедил он. – Профсоюз домушников. Панки, конечно.
Мартин никогда не видел "Взломщиков", но, как всякий имеющий уши житель Хэмптона, слышал о них немало. Они прославились не столько музыкой, сколько оголтелой эксцентричностью – сходили на сцене с ума и проявляли в этом, по слухам, чудеса изобретательности. Как всякий тихий буржуазный городок, Хэмптон не мог обойтись без крупицы концентрированного безумия. Взломщики являли собой оскорбление всех устоев, воплощение безнравственности, фурункул на чистом и богобоязненном лице города. После короткого тура фурункула по Англии группа обрела феноменальную известность среди хэмптонской молодежи – одни нашли в них объект для восхищения, другие – для презрения и осуждения. И те, и другие стали немного счастливее.
– Возможно, нас прокляли, – сказал Саймон растерянно. – Но я не понимаю, кто. От единственного человека в школе, который вроде как умеет проклинать, я нас обезопасил, взяв его в группу.
И он посмотрел на Мартина. Генри, прекратив бренчать, тоже взглянул на Мартина. Расположение его левой брови говорило о том, что он веселится.
Это было совсем не по-дружески с его стороны.
– Саймон, – медленно проговорил Адерли, – я тебя пока не проклинал, но сейчас прокляну, имей это ввиду. Всегда таскаю с собой пару черных петухов для таких случаев.
– А Бог? – поинтересовался Саймон.
– Бог меня простит. У нас хорошие отношения.
Саймон вдруг подвинулся ближе и нарочито весело спросил:
– Слушай, а если честно? Без шуток? Ты правда умеешь всякие такие штуки или это все брехня?
Генри скрестил руки на груди, его правая бровь стала симметрична левой. Мартину оставалось только порадоваться, что хоть кто-то находит происходящее забавным. От необходимости отвечать на один из самых идиотских вопросов в его жизни его спасло появление Пита, кудрявого и плечистого красавца-ударника.
– Они высмеют нас все зависимости от того, как мы выступим, – возмутился он с порога, указывая пальцем куда-то в дверь. – И что самое неприятное, нас даже не будут слушать. Сейчас все там заняты попытками к ним подкатить, даже Кэрол Ларсен, которая клялась, что ненавидит их, и несла что-то про отвратительную непристойность. Она там клеится сразу к двоим из них, я своими глазами видел, вот это лицемерие, да?
– Обычное для Ларсен, – неприязненно заметил Саймон. – Слушайте, братия, вы все вообще в курсе, что мы уже выходим?
Пит схватил палочки и принялся остервенело ими вертеть – так он открывал каждое выступление. Мартин отвернулся к окну, меланхолично созерцая приближение девятого вала паники.
– Генри, а ты знаешь, что твоя сестра тусуется с "Взломщиками"? – говорил где-то поблизости Пит, но его голос прозвучал глухо, как из-за толщи воды.
– Я не сторож сестре своей, – прогудел в ответ Генри.
Фонарный свет за окном растекался, как акварель по бумаге, шепот и шуршание стали громче и отчетливей. Мартин мрачно посмотрел в собственное отражение на оконном стекле. Его лицо было бледным, зеленовато-серым, челка лезла в глаза. Он все еще был похож на девчонку и, как свидетельствовала ситуация, являлся девчонкой по сути. В отдалении нарочито медленно звучал высокий дребезжащий голос – группа, предварявшая выступление Светлячков, исполняла Heroes Дэвида Боуи. Песня своевременно предлагала Мартину побыть героем хотя бы денек.
Он усилием воли заставил свои пальцы, вцепившиеся в лацкан форменного пиджака, разжаться, потер глаза освободившейся рукой и соскользнул с подоконника.
– Март? – гулко спросил Генри.
Мартин кивнул ему и взял гитару. Саймон обернулся к Генри и строго сказал:
– Смотри не облажайся.
Генри посмотрел на О'Лири как на пустое место. Мартин очень хотел бы научиться до такой степени выразительному отсутствию всякого выражения.

Выступление Мартин провел в состоянии, близком к беспамятству, поэтому охарактеризовать его впоследствии не мог. Что-то шумело перед ним, колыхалось, рябило сложным переплетением цветов и фактур. Челка падала на глаза и заслоняла обзор, и большую часть времени он видел только собственные руки на струнах гитары, купленной бабушкой к его четырнадцатилетию. «Зачем ты поощряешь эти его глупости?» – спросила тогда у бабушки мама, и старушка строго ответила: «У ребенка его возраста должны быть творческие увлечения». Мама в тот день подарила ему полное собрание сочинений Диккенса, и это хорошо характеризовало ее мнение о том, что должно быть у ребенка его возраста.
Нескольких взглядов в толпу вполне хватило Мартину, чтобы составить представление о происходящем. У самой сцены вместе с горсткой преданных фанатов "Светлячков" стояли Элис и Иза. Элис что-то кричала, смеялась и махала руками, она была наполнена цветом – золотым, кофейным и теплыми оттенками красного, и Иза казалась призрачно бледной на ее фоне. Генри краснел, но сохранял невозмутимое выражение лица. Недалеко от сцены закручивались, как свет вокруг черной дыры, человеческие водовороты. В их центре можно было разглядеть группку людей броской неформальной наружности. Это, очевидно, и были "Взломщики". Мартину они мешали не больше, чем все остальные.
Но Саймон, едва сойдя со сцены, воздел руки к небу и вопросил:
– Вот что, скажите, привело этих людей в нашу обитель скорби? Чего им не тусилось в их излюбленных подворотнях?
– Ты видел, как они вели себя все выступление? – поддержал его Пит. – Как будто они Роллинг Стоунс на детском утреннике!
– А между тем все они обычные хэмптонские гопники. Я слышал, этот их Мэтт живет где-то в восточной части города, у завода удобрений.
У Мартина кружилась голова, картинка уплывала вправо.
– Не хочешь пойти поболтать с девочками? – спросил у него непривычно задумчивый Генри, когда он на чистых инстинктах упаковывал гитару.
Мартин покачал головой.
– Ты сходи, – он сдернул с крючка свою куртку. – А мне надо проветриться. Я тебя на улице подожду.
Голос прозвучал слабо, но Мартину было все равно.
– Перенервничал? – сочувственно спросил Генри.
– Забей, – прошелестел Мартин.
Взвалив на плечо гитару, он вышел за дверь.

Зал бурлил, как ведьминский котел. Мартин протолкался сквозь густое человеческое варево, проигнорировал несколько приветствий, преодолел пару длинных коридоров, нашпигованных целующимися парочками, и выпал на пустынную лестницу. Он привалился спиной к холодной серой стене и попытался вернуть себе утраченное ощущение реальности – на сцене без него было даже удобнее, но во всех прочих местах вселенной, за исключением разве что сумасшедших домов, оно было жизненно необходимо. Руки мелко подрагивали, и Мартин, чтобы деть их куда-нибудь, обнял себя за плечи, прижав куртку к груди. Тускло освещенная лестница была массивной и старой, как все здесь, и Мартину подумалось, что сотни тех, кто стоял на его месте в таком же, как у него, черном пиджаке с эмблемой школы, уже состарились и умерли. Это была откровенно неудачная мысль. Ее следовало как можно скорее погасить любой другой.
Отсюда было рукой подать до класса физики. Мартин закрыл глаза. Количество теплоты, сообщенное системе, расходуется на увеличение ее внутренней энергии и на работу, совершаемую системой против внешних сил. Учителя – те из них, кто не остался следить за порядком – наверняка уже укладывались спать со своими супругами где-то по ту сторону ницшеанской бездны. У них была спокойная, тихая и чистая жизнь. Какая-то часть Мартина – та, что задолбалась сегодня сверх всякой меры – хотела такой жизни для себя. Вторая его часть предпочла бы этой участи утопление в Английском канале.
– Чувак, – раздался вдруг низкий веселый голос откуда-то сверху, и Мартин, вздрогнув, открыл глаза. – Ты не знаешь, как открыть люк?
– А? – переспросил Мартин, растерянно созерцая лестничную площадку.
– Бэ, – сказал голос, веселея пуще прежнего. – Люк, я говорю. На крышу который. Как его открыть? Ты же абориген, ты должен знать.
Мартин заторможенно огляделся в поисках собеседника. В темноте под крышей, там, куда уходила лестница, изгибался, как тонкая клякса, черный силуэт. Контрастно белыми были только скуластое лицо с неестественно ярким ртом и худые руки, небрежно брошенные на перила. За спиной у кляксы еле различимо маячила девушка.
– Люк, думаю, никак не открыть, – сказал Мартин, бестактно уставившись на сюрреалистичное сочетание света и теней. Мир был как никогда зыбок, и Мартин не удивился бы, если бы узнал, что беседует с загустевшей от старости и обнаглевшей от безделья тенью какой-нибудь люстры. Он даже оглядел потолок в поисках подходящего объекта, но ничего не обнаружил.
– Почему? – поинтересовалась, как ни в чем не бывало, тень.
– Потому что он заперт, – безжизненно пояснил Мартин. – Всегда был. Ключ кто-то потерял веке в девятнадцатом.
– Не может такого быть, – парень ниже склонился над перилами, и Мартин заметил на его левой руке, в ложбинке между большим и указательным пальцем, хвост какой-то татуировки. – Если есть дверь, значит, ее можно открыть. Вопрос только в том, отмычками или ломом. – Он сделал значительную паузу после этого сомнительного утверждения и внезапно добавил: – У тебя, кстати, есть лом?
Мартин почувствовал, что все-таки уже свихнулся. Ощущение не было неприятным.
– Нет, – сказал он, – совершенно случайно лом я сегодня оставил дома.
– Жаль, – опечаленно сказал парень. Он нахмурился, потом оглянулся назад, во тьму, и спросил у своей спутницы: – А у тебя шпильки есть? Или, не побоюсь спросить, лом?
Она что-то прошептала ему испуганно.
– Очень жаль… – вздохнул он.
Повисла трагическая пауза. Парень добыл откуда-то из внутреннего мрака сигаретную пачку и извлек из нее мятую сигарету.
– Вот знаешь, ощущение, – с доверительной интонацией пожаловался он Мартину, постукивая по сигарете указательным пальцем, – что кто-то в девятнадцатом веке выбросил ключ от люка и запечатал здесь всех, как в консервной банке. Вы не только не можете сообразить, как распечататься, вы даже не в курсе, что там, снаружи, уже вообще-то прошло больше столетия. Все переменилось как бы, Сид Вишес родился и умер, все дела. – Он сунул сигарету в рот и сочувственно добавил: – Да, и музыка у тебя дерьмо, кстати.
Щелкнула зажигалка, и мелово белое лицо на секунду окрасилось рыжим.
– Большое спасибо, – фыркнул Мартин. Он должен был бы обидеться, но ему почему-то стало смешно.
– Обращайся, – с видом доброго дядюшки сказал парень, снова склоняясь над перилами и выдыхая дым. – Кто тебе еще скажет правду, если не я.
Действительно, кто ему еще скажет правду, если не совершенно незнакомый черно-белый тип под потолком. Мартин наконец оторвал от себя куртку, которую, как выяснилось, обнимал все это время, и повесил ее на сгиб локтя.
– Кабинет литературы, – сказал он. И через пятнадцать лет он не мог объяснить себе природы посетившего его тогда приступа доброты. – Мистер Долан вечно забывает запереть его после собраний поэтического клуба. Кэрол тебе покажет.
И, вежливо кивнув даме, Мартин оттолкнулся от стены и пошел вниз по лестнице, чувствуя себя значительно лучше. Думал он при этом о том, что, учитывая расположение планеты, солнце находится где-то у него под ногами – под тремя этажами школы, подвалом, бесчисленными слоями глины, песка и раскаленного металла.

@темы: texts, fishes

---

О музыке.

Месяц назад мой друг отдал мне синтезатор – прекрасный аналоговый инструмент родом из девяностых. На синтезаторе я играть не умею, но со времен музыкальной школы у меня сохранился некий навык игры на фортепиано. Поэтому я играю "Амурские волны" и "Беловежскую пущу" с эффектами "Хор мальчиков" и "Подземный мир".

Несмотря на то, что я умею извлекать из синтезатора только старые русские шлягеры, уханье совы и скрип несмазанной калитки, меня молниеносно взяли в группу. Предполагается, что на репетиции я буду исполнять роль приглашенной совы, травить байки об олдскульных рок-группах и комментировать сырой материал. Всегда было интересно, что чувствует человек, которого позвали в группу, потому что он приятель фронтмена.

Между тем я подобрал пару мелодий из Depeche Mode. Синтезатор оказывает мощное успокаивающее воздействие – эффективнее в этом смысле только рисование.

@темы: diary, music

---

Интерпретация Мартина.

К моменту, когда солнце перевалило в созвездие рыб, у меня нарисовалось нечто в тему.



И так как мне традиционно неясно, как следует кадрировать этот квадратный рисунок, здесь находится еще один вариант.

@темы: art, fishes, is-art

---

Only Lovers Left Alive.

В прошлом году список моих любимых фильмов пополнился "Третьей звездой" Хэтти Далтон и последним опусом Джармуша "Выживут только любовники". Я долго думал о том, почему одни фильмы, как бы хороши они ни были, не пополняют этот список, а другие, возможно, не настолько хорошие, вплавляются в него мгновенно и намертво, и пришел к выводу, что, наверное, дело в созвучии. На него можно списать и тот факт, что лучше всего в "Любовниках" мне запомнился звук – густой, свежий и шероховатый.

После "Любовников" я постоянно забываю, что никогда не был ни в Детройте, ни в Танжере – кажется, я помню не только их внешний вид, но и запах (городских окраин, заброшенных парковок, моря, рыбы и специй). Комфортная захламленность помещений, старые пластинки и книги, разговоры про Тесла, сакральную сущность грибов, космические объекты, шекспировский вопрос и музыку – все это понятно, знакомо и предельно реалистично (в рамках моей жизни, во всяком случае). Я настолько увлекся реалистичностью, что даже кровопийство героев показалось мне не элементом мистики, а метафорой зависимости от веществ.

Интересно, что кто-то увидел в "Любовниках" желание выпендриться, а я — его полное отсутствие. Мне фильм показался ироничным и очень личным – как будто мне показали нечто, чем не принято делиться с общественностью.

@темы: films

---

Глава 1. [Credo].

К сожалению, чтобы продолжить, вроде бы надо начать.
Жанр: драма.
Предупреждение: психологизм, разнообразие психических отклонений и видов ориентаций.
Предупреждение для первой главы: специфическая католическая лексика – со сносками, подростковые загоны, отсутствие беты.
Размер: большой.
Содержание: Четверо совершенно не подходящих друг другу людей из параллельных вселенных, с разным мировоззрением и восприятием реальности сколачивают музыкальную группу.

Эпизод 1. Credo.

– Ну и где он? – снова спросил Патрик.
Это был пятый вопрос о местонахождении Мартина Адерли, который Генри услышал за пятнадцать минут пребывания в ризнице, и если бы не христианское терпение, которое он взращивал в себе с младых ногтей, он ответил бы матом. Прикрыв глаза, он вдохнул и выдохнул, восстанавливая душевное равновесие, после чего продолжил разливать по бутылочкам вино и воду.
– Придет, – ответил он. – Раз сказал, что придет, значит, придет рано или поздно.
В том вселенским спокойствии, с которым Генри это произнес, любой здравомыслящий человек услышал бы призыв закрыть тему раз и навсегда – если не из чувства такта, то из инстинкта самосохранения. Но Патрик презирал опасность.
– Рано уже не получится, – пробормотал он недовольно.
Генри бросил на товарища хмурый, недобрый взгляд. Прямой, высокий и нечувствительный ни к чему, кроме собственного раздражения, Патрик установил служебник на резную подставку и принялся листать хрустящие страницы, раскладывая закладки по нужным местам. Жизнь старшего министранта складывалась из строго отмеренных скоплений минут, как блюдо из ингредиентов, и стоило чему-нибудь нарушить его планы, как день признавался безнадежно испорченным из-за несоответствия рецептуре.
– Может, его собаки съели? – предположил Патрик. – Очень плохо, говорят, с бродячими собаками в тех краях, куда он повадился ходить. Я предупреждал его, между прочим.
– Он придет, – отозвался Генри отстраненно, – даже съеденный и переваренный собаками.
– Пусть только появится, я сам его съем, – пробубнил Патрик себе под нос.
Генри недоверчиво хмыкнул.
– Каннибализм богомерзок.
– Опаздывать богомерзко, – веско возразил Патрик, ожесточенно перевернув страницу служебника.
Генри беспокоиться о Мартине отказывался. Не было ничего из ряда вон выходящего в том, чтобы опоздать на десять минут. И не важно, что Мартин никогда не опаздывал – каким бы пунктуальным ни был человек, он оставался простым смертным, с которым могли случиться транспортные проблемы, очереди, разговорчивые преподаватели или прорвавшие трубы. Навязчивая нервозность Патрика, впрочем, передавалась и Генри – ежедневный просмотр ВВС показывал, что они жили в опасное время, полное пьяных водителей, беспричинных самоубийств и самолетов, падающих на головы случайным прохожим.
Водружая сосуды с вином и водой на поднос, Генри попытаться сосредоточиться на простых и знакомых движениях собственных рук. Отец Дональд как-то сказал ему, что внутреннее равновесие достигается посредством концентрации на простых действиях, и Генри не раз убеждался в правдивости этого утверждения. Из-за двери в алтарную часть храма уже слышался гул голосов прихожан, в то время как под высокими каменными сводами просторной ризницы было прохладно и тихо, как в заводи, которую обходило быстрое течение жизни.
Но вот дверь резко отворилась – Генри вздрогнул, выныривая из своей маленькой медитации, – и в ризницу вместе с ветром и моросью ворвался продрогший, запыхавшийся Мартин – в теплой стеганой куртке и с гитарой через плечо. Генри улыбнулся – и тому, что Патрик теперь будет приставать не к нему, и тому, что не придется добывать лучшего друга из-под боинга.
– Простите, я опоздал, – пробормотал Мартин, проходя к столу и на ходу сдергивая с головы влажный капюшон.
– И чем ты объяснишь эту неприятность? – сухо поинтересовался Патрик.
– В школе задержали? – подсказал Генри другу неплохую возможность избежать конфликта.
– Нет, – крайне неблагоразумно ответил Мартин, взгромождая на стул рюкзак и зачехленную гитару. – Был на репетиции, забыл о времени. У нас послезавтра концерт, и я предчувствую тотальный провал.
Сняв куртку, он повесил ее на спинку стула и провел руками по взбитым волосам.
– Концерт, может быть, и послезавтра, – хмуро произнес Патрик, – но месса – сегодня.
Он пристально смотрел на Мартина, будто выискивая на его лице признаки раскаяния и стыда. Но на лице Мартина была только неуместная отрешенность, как если бы он прибыл в церковь только частично, а частично все еще опаздывал.
– Я торопился, но не успел, – сказал он так, как будто это все объясняло.
Патрик недовольно фыркнул и вернулся к работе с миссалом. Мартин направился к шкафу. Проходя мимо Генри, он склонился к его плечу и тихо спросил:
– Здесь все в порядке?
– Как видишь, церковь еще стоит, – ответил Генри. – А вот ты, по мнению Патрика, готов пасть с минуты на минуту.

Поместив на поднос кувшин и полотенце, Генри унес все это в шум и оживление храма. В проходе толпились люди, где-то у входа взвизгивал ребенок, миссис Торнвуд убирала воск с массивного подсвечника в левом приделе. Многие лица в первых рядах были Генри знакомы, у колонны он заметил Элис – каштановые волосы, зеленая кофта, карие глаза. Она улыбнулась ему и махнула рукой, и он почему-то смутился, отвернулся, уставившись на алтарный крест. Сосредоточиться на подготовке к службе упорно не получалось.
Когда он возвратился, Мартин раскладывал на столе священническую альбу. Он был облачен в литургическое одеяние, которое придавало ему до неприличия благочестивый вид – если Патрика альба делала похожим на строгого средневекового монаха со страниц романа Гюго, то Мартин, переодевшись в литургическую одежду, становился ангелоподобным. Его невысокий рост, тонкокостность и способность выглядеть года на три-четыре младше своего возраста, которая так раздражала его в повседневной жизни, в церкви играла ему на руку, делая его идеальным министрантом, таким, которого ставят в начало процессии, чтобы он вызвал в публике возвышенные чувства. Сам Генри понятия не имел, с кем сравнивать себя, подозревая в глубине души, что он в белом облачении смотрится крайне неорганично. Каждое утро он видел в зеркале физиономию военного – с темным ершиком жестких волос и квадратным подбородком, который в его семнадцать уже приходилось регулярно скоблить бритвой. Одно успокаивало Генри – если его фактурные друзья во внецерковной жизни мгновенно превращались в гиков, то он вполне сошел бы за популярного игрока школьной футбольной сборной.
Генри подошел к шкафу, рядом с которым возился с альбой Мартин, и извлек из него столу.
– Могу я спросить, что на тебя нашло в последнее время? – тихо – так, чтобы не услышал Патрик – поинтересовался он.
– Разве я что-то делаю не так? – спросил Мартин, не отрываясь от своего занятия. – Я не справляюсь со своими обязанностями?
– Справляешься. Но ты даешь людям повод усомниться, что хочешь здесь быть.
Мартин бросил на Генри короткий внимательный взгляд.
– Я сомневаюсь, что хочу здесь быть, – согласился он.
Просто и буднично, как если бы сообщил о том, что не уверен в ответе на задачку по тригонометрии. Его лицо оставалось спокойным и сосредоточенным. Генри не знал, что удивило его больше – признание или его тональность. Несколько секунд он молчал, теребя в руках столу.
– Мартин, колокольчик за тобой, – распорядился Патрик, удаляясь из ризницы. Дверь за ним с коротким щелчком закрылась.
– Так, – сказал Генри. Он вдруг почувствовал, что этот вечер начинает его утомлять. – С каких пор? И что конкретно тебя не устраивает?
Мартин посмотрел на него внимательно, потом выдернул у него из рук столу и аккуратно повесил ее на спинку массивного стула.
– Слушай... Для чего ты здесь? – спросил он. – Что тебе дает пребывание в церкви?
Он присел на краешек стола и воззрился на Генри.
– Я исполняю обязанности министранта, – озвучил Генри очевидную, на его взгляд, вещь.
– Ну и что? – Мартин скрестил руки на груди. – Генри, ты проводишь здесь по нескольку часов едва ли не каждый день. Это немалая часть твоей жизни. Ну давай, скажи мне. Для чего ты это делаешь?
– Я исполняю свои обязанности, – холодно повторил Генри. – Я делаю, что должен, и к тому же провожу время с друзьями.
– Почему должен? Кому?
Генри терпеть не мог абстрактный бессодержательный треп, о чем уже неоднократно говорил с детства повернутому на философии Мартину.
– Прости, но я не понимаю, что именно ты хочешь услышать, – отчеканил он. – И мне не нравится, что ты переводишь разговор на меня. Потому что я-то как раз в порядке.
– Вот именно, – Мартин резко встал, направляясь к шкафу. – И я пытаюсь понять, как ты этого добиваешься. Я думал, может, ты знаешь толковый ответ на вопрос, который остро меня интересует в последнее время. Потому что я перестал улавливать смысл этого всего.
– Этого всего?
Мартин извлек из шкафа орнат.
– Я помню, что он был, – сказал он ровно, встряхивая зеленую материю. – Не так давно я находил все это если не важным, то осмысленным. – Он перехватил орнат рукой, и Генри мимо воли отвлекся на мысль о том, как скверно будет, если он помнется. – Но что-то пошло не так. Я зачем-то ношу туда-сюда предметы, часами стою на одном месте, зачем-то произношу слова, которые больше не имеют для меня значения. Раньше мне казалось, в мире есть незыблемые вещи. Единый для всех правильный путь, – Мартин возвратился к столу и спокойно посмотрел Генри в глаза, так, как будто говорит о погоде. – Теперь так не кажется.
Генри считал, что единственной проблемой Мартина в этой жизни всегда было и будет то обстоятельство, что он слишком много думает. Он попытался вспомнить какую-нибудь меткую цитату из великих на эту тему, но в голову ничего не приходило.

Месса показалась Генри непривычно долгой – он едва не сбился, зачитывая с амвона отрывок из Посланий Апостолов, и заскучал во время причастия. Уборка ризницы подходила к концу, окна были широко открыты во влажную осеннюю ночь. Шумели облетавшие деревья, цепляясь кронами за низкое небо. Генри убирал в шкаф утварь, когда кто-то постучал по стеклу, и окно в рассохшейся раме задребезжало.
– Привет, – сказала Элис. Она стояла под окном и улыбалась, за ее плечом таяла в темноте бледная подружка. Генри почувствовал прилив смущения, резкий, как удар поддых, но усилием воли заставил себя подойти к окну. – Это Иза, – представила Элис подружку. – Она очень хотела познакомиться со всеми вами, мальчики. Иза, это Генри.
– Привет, Иза. Привет, Элис. Не хотите зайти? – Генри попытался улыбнуться ей, но получилось, он нутром это чуял, криво. Дурацкое смущение лишало его возможности полноценно контролировать мимику – из-за этого многие считали его недружелюбным и хмурым.
– Нет, нам пора домой, – сказала Элис. – Уже поздно, а ехать далеко. Мы просто хотели сказать вам «привет». Патрик?
Она помахала Патрику, маячившему в глубине ризницы.
Патрик подошел и сложился пополам, как циркуль, оперевшись острыми локтями о подоконник. Элис повторила церемонию представления Изы. Оказалось, она, как и Элис, мечтает поступить в художественный колледж и заниматься живописью.
– Мне очень здесь нравится, – у Изы нее был высокий и тихий голос. – Раньше я бывала здесь только по праздникам с мамой, а теперь мне хочется приходить каждый день.
– Приходи завтра, – сказал Патрик. – А то сегодня у нас тут немного дурдом.
Генри все еще удивлялся представлениям Патрика о дурдоме.
Элис вдруг рассмеялась.
– Что с тобой, Генри, ты сегодня выглядишь так, как будто вот-вот начнешь жечь еретиков на кострах?
Генри нахмурился и промолчал.
– Он просто смущается, – усмехнулся Патрик. Сам он нисколько не смущался.
– А где Мартин? – Элис схватилась за подоконник руками, обтянутыми пушистыми бордовыми перчатками, и привстала на цыпочки, стараясь поглубже заглянуть в ризницу. – Он тоже смущается? Он не хочет поздороваться со мной?
– Он занимается алтарем сегодня, – сказал Патрик шутливо. – Пусть человек работает, а то совсем отбился от рук.
– Жаль, – Элис издала короткий смешок, а потом сказала: – Передайте ему, мы считаем, что он ангел, – она широко улыбнулась, и скулы ее чуть порозовели. – Ну пока, ребята. Увидимся в школе.
Она схватила подругу за рукав и увлекла ее прочь, через сад к проспекту. Издали послышался их смех.
– Почувствуй себя рок-звездой, – заметил Мартин. Генри пропустил момент, когда он вошел.

Когда уборка ризницы была закончена, Патрик уселся в углу с книгами, а Мартин обходил помещение, закрывая окна.
– А помнишь, – сказал он, задвигая последнюю щеколду, – как лет шесть назад миссис Торнвуд оставила это окно открытым на всю ночь? Сюда тогда влезли какие-то хулиганы. Утащили канделябр, а когда я попытался по-человечески с ними поговорить, убежали, разнеся попутно полздания.
– Помню, – Генри с педантичной аккуратностью складывал свою альбу. – Здесь потом все месяц только это и обсуждали. Мартин – храмовое привидение. Специальная противоугонная модель. Подкрадывается во мраке весь в белом и замогильным голосом говорит «Извините, но это не ваше».
– Все потому, что в левом приделе эхо, – усмехнулся Мартин.
В ризнице было свежо и холодно, единственным источником света служила тусклая настольная лампа, под которой, низко склонясь над книгой, трудился Патрик.
– А знаешь, иногда, когда я остаюсь здесь один, – медленно сказал Мартин, созерцая темные заросли акации, – я думаю, а вдруг они были правы. Вдруг я действительно привидение.
Генри бросил усталый, скептический взгляд на бледный профиль новоявленной нежити. Если бы он не знал Мартина десять лет, он, возможно, и купился бы на этот спокойный, даже мечтательный тон и на сценку из готического романа девятнадцатого века, но долгие полные страданий годы общения поведали ему многое об извращенном чувстве юмора и об эффекте шуток, произносимых с невозмутимым выражением лица.
– Что-то ты разошелся сегодня, Март, – сказал он, одергивая рукава альбы. – Я уже начинаю нервничать по этому поводу. Начинаю думать, не вызвать ли тебе... кого-нибудь. То ли врача, то ли экзорциста.
– Можешь, чтобы далеко не ходить, окропить меня святой водой. – Мартин развернулся и присел на подоконник, сложив руки на груди. – Вдруг поможет. Заодно проверим теорию с призраками.
– Сам себя кропи. Я живу по принципу «Не кропи ближнего своего почем зря».
Мартин уставился на Генри, как удивленный лемур, прижал руку ко рту и затрясся от беззвучного смеха. Извращенное чувство юмора давало о себе знать – невозможно было предсказать, что именно рассмешит человека. Генри вздохнул, обозрел идеально сложенную альбу и провел ладонью по белой ткани, оправляя последнюю складочку.
– И поверь мне на слово, ты не привидение. Если бы ты им был, я бы это заметил и тут же тебе об этом сообщил. Громко. Возможно, я бы даже убежал, крича об этом на всю округу. В общем, сделал бы все, чтобы ты понял.
– О, ты настоящий друг, – одобрительно заметил Мартин, все еще посмеиваясь.
– Это правда.
– Но ты не можешь быть уверен. Вдруг я хорошо конспирируюсь? Просто представь, Генри, все это время ты дружишь с привидением.
– Я всегда подозревал, что ты мой воображаемый друг, – Генри положил альбу в шкаф и недовольно обозрел кое-как сунутое туда же одеяние Мартина. – Ты слишком удачно занял место мышонка Дэнни. Мышонок, между прочим, так тебя и не простил.
– Я не виню его, – сочувственно кивнул Мартин.
– Но знаешь, факты противоречат этой версии, – Генри понадобилось недюжинное волевое усилие, чтобы отвести взгляд от неверно сложенной альбы и закрыть шкаф. – Удивительное спокойствие миссис Адерли, например. Как она могла не заметить, что ее отпрыск – привидение?
– Возможно, мама скрывает факт моей безвременной кончины из слепой материнской привязанности, – предположил Мартин.
– По-моему, она скрывает факт твоей долбанутости.
– Моя долбанутость – секрет Полишинеля, – без тени сожаления сказал Мартин, зябко ежась.
В старые окна тянуло.
– Так или иначе, на привидение ты не похож, – надевая куртку, Генри скептически оглядел Мартина с ног до головы. Ноги были в кедах, на голове красовалась отросшая битловская стрижка. – Живоватый ты какой-то.
Мартин нахмурился и уставился куда-то в темный угол ризницы.
– Это точно, – рассеянно подтвердил он.

Заканчивался октябрь. Темные облака, низкие и тяжелые, быстро неслись над крышами приземистых домиков исторического центра. С неба сыпалась мелкая морось, и мостовая масляно блестела от влаги, а волосы Мартина, намокая, завивались на концах. Путь к автобусной остановке они преодолели, не перемолвившись ни единым словом, – Генри овладело мрачное настроение, а Мартин, видимо, впал в нередкое для него состояние патологической неразговорчивости. В таком состоянии заставить его общаться могли только соображения вежливости, которые на Генри по дружбе не распространялись.
Прибывший автобус был почти пустым. Пожилая пара сидела у водительской кабины, в хвосте расположилась шумная компания подвыпивших неформалов – парни в коже, девушки в коротких юбках и высоких сапогах. Мартин, стащив с себя зачехленную гитару и рюкзак, упал на свободное сидение и уставился в запотевшее окно. Генри сел рядом и, достав платок, аккуратно протер стекла очков.
– Во время мессы, – начал он, упершись взглядом в мерно покачивающуюся старомодную шляпку сидящей впереди женщины, – я подумал кое о чем, – он бросил на Мартина короткий взгляд и обнаружил, что тот обернулся к нему, посчитав его, видимо, более интересным объектом созерцания, чем станция "Музей флота". – Задумался о том, что ты нес сегодня, о твоем утерянном смысле эт сетера.
Мартин молчал, но взгляд его сделался заинтересованным.
– Ты прав, конечно. Я появляюсь в церкви не только для того, чтобы увидеться с друзьями, – Генри надел очки, и Мартин сделался четче. Теперь Генри видел вены у него под глазами. – Хотя друзья имеют значение, и тебе, между прочим, не мешало бы иногда об этом вспоминать.
Мартин медленно моргнул.
– Я забыл про друзей? – спросил он почти виновато.
– Это скорее тенденция, чем свершившийся факт, – Генри, пытавшийся произнести это небрежно и иронично, прозвучал официально. Мартин, впрочем, отличался от всего прочего мира тем, что понимал его вопреки избранному тону, а не в соответствии с ним. – Но я продолжу, – продолжил Генри. – Церковь нравится мне не только из-за возможности созерцать старых друзей, витражи...
– Еще более старые, – вставил Мартин, не к месту веселея.
– ...И странные штуки на чердаке.
– В общем, я понял, что в первую очередь в церкви тебя интересует всякое старье, – расслабленно улыбнулся Мартин. – Но помимо этого?..
Генри вздохнул и сказал:
– Скажем, там я чувствую, что расходую силы правильно и лучшим из способов. Чувствую причастность к чему-то большему, чем я сам.
Почувствовав интимность реплики, тактичный Мартин отвел взгляд, посмотрел куда-то в обивку сидения впереди него, а потом снова в окно. Там проплывала землисто-серая полноводная река, начинались жилые застройки. Автобус качнуло на повороте, позади раздался вскрик и взрыв смеха.
– Мой ответ что-то для тебя прояснил? – спросил Генри хмуро.
– Во всяком случае, он дал мне понять, что именно не так. У меня то есть. Потому что ты и правда в порядке.
– Ты не чувствуешь причастности к чему-то большему? – уточнил Генри, решив разобраться в ментальном состоянии человека, прежде чем разворачивать кампанию по его спасению.
– Я... – Мартин посмотрел куда-то себе под ноги, на потертые носки синих кед. – Как бы тебе сказать, чтобы не обидеть... В общем, я не уверен, что это большее существует.
В задней части автобуса поднялся шум, и Генри обернулся, чтобы увидеть, как парень со спутанными черными волосами пытается усадить к себе на колени рыжую красотку. Девушка смеялась и отбивалась. Мартин покосился на парочку со смесью раздражения и любопытства.
– Если так, почему бы тебе не перестать искать в событиях что-то большее, чем в них заложено, и не воспринимать их такими, какие они есть? – предложил Генри самый рациональный, на его взгляд, способ решения любой проблемы.
– Потому что мне не нравятся события, в которые ничего не заложено, – ни секунды не потратив на обдумывание его предложения, ответил Мартин. – Зачем они нужны?
Генри находил раздражающей способность Мартина фиксироваться на абстрактной ерунде.
– Может, стоит отслужить за тебя мессу? – подумал он вслух.
– Заупокойную, – насмешливо сказал Мартин. – Я настаиваю, чтобы первой мессой, которую станут за меня служить, была заупокойная месса. И желательно последней, но это необязательно. Вдруг я все-таки стану однажды привидением.
– Хочешь, помогу? – спросил Генри, которому как раз захотелось посодействовать.
– Спасибо, но не сегодня, – вежливо отказался Мартин. – У меня вдруг появилось одно очень странное желание... Возможно, нелепое, и наверное, я передумаю дня через два. Но именно сегодня мне хотелось бы, знаешь, пожить.
– Ну ты эксцентрик, – покачал головой Генри. – Оригинал.
– Я бы попросил пока держать это в тайне. Вдруг меня отпустит раньше, чем я сделаюсь полным аутсайдером.
– У тебя просто сложный возраст, – тоном доброго дядюшки сказал Генри.
– А у тебя возраст какой? – ехидно спросил Мартин.
– Я потверже некоторых. Думаю, все у тебя в голове устаканится, если ты доживешь до двадцати, не вдарившись в какой-нибудь сатанизм.
Дождь усилился, по стеклу наискось стекали крупные капли. За окном плыли аллеи и маленькие ухоженные домики, прибитые дождем кусты роз, пожелтевшие сады, детские качели и велосипеды.
– С чего сатанизм-то вдруг? – с некоей обреченностью в голосе поинтересовался Мартин.
– Не отпирайся, – сказал Генри. – Я видел, как ты читал Алистера Кроули.
Мартин вздохнул.
– Вообще говоря, я не очень понимаю, почему учение Кроули считается сатанизмом, – сказал он мягко. – Лично я не нахожу в Телеме ничего сатанинского. Ну то есть — вообще. Во-вторых, как я уже говорил тебе, принимая чью-либо сторону, всегда полезно услышать противоположную точку зрения...
Генри устало прикрыл глаза и немножко подождал. Мартин продолжал говорить, и Стоун несколько раз обреченно кивнул в надежде, что делает это не очень невпопад. Когда он решился вновь соприкоснуться с реальностью, Мартин взваливал на плечо рюкзак и гитару.
Он перебрался через длинные ноги Генри и сказал:
– Ну ладно, до скорого.
– Увидимся, – согласился Генри, и дверь автобуса с шипением открылась. Мартин выпрыгнул в дождливую ночь и зашагал по пустынной сумеречной аллее. Генри остался в тесном прямоугольнике света.

______________________
Миссал – богослужебная книга, содержащая последования мессы с сопутствующими текстами. Выглядит так.
Министранты – мальчики-миряне, которые прислуживают священнику.
Альба – белое литургическое одеяние. Выглядит так.
Стола – широкая шелковая лента, расшитая крестами, носится поверх альбы под орнат. Например.
Колокольчик – министрант, который выходит первым, в начале мессы звонит в колокольчик – и других обязанностей на службе у этого министранта нет. То есть это скучная участь.
Орнат – расшитая риза без рукавов. Надевается поверх альбы и столы. Может быть разной в зависимости от времени года.

@темы: texts, fishes

---

Аполлоническое и дионисийское в жизни Мартина.

Ненаписанная история упорно не желает меня отпускать - какая-то она исключительно долгоиграющая и навязчивая в сравнении с прочими. Поэтому я, видимо, продолжу время от времени говорить о ней и рисовать по ее мотивам. И если мне удастся визуализировать не только Мартина, но и хоть кого-нибудь еще, это, безусловно, будет прорыв.

Everything that kills me makes me feel alive.
(с) One Republic

На мой взгляд, противоречие аполлонического и дионисийского в отдельно взятой человеческой психике до смешного трагично.

Очевидно, рок-музыка с ее культом свободы - тотальной и порой несовместимой с жизнью - до крайности дионисийский вид искусства. Требование постоянного духовного обновления, бунт против любых законов вплоть до законов гармонии, экстатические настроения, царящие на любом уважающем себя рок-концерте, мистицизм, чувственность, аппелирование к подсознательным, архаическим механизмам психики - Эросу и Танатосу, то бишь к сексуальности и саморазрушению - все это Дионис как он есть. В то время как мир Мартина - интеллигентный, околонаучный и околорелигиозный - предельно аполлоничен: практикует порядок, гармонию, спокойствие и некоторый аскетизм.

И если с Мэттью и его природой все более или менее понятно - он самая классическая рок-звезда из возможных и от стихии Диониса не только не испытывает какого-либо дискомфорта, но и получает удовольствие, то Мартина от крайне неорганичного сочетания его воспитания и восприятия мира с одной стороны и его глубинных желаний и стремлений с другой рвет на куски.

Культурный слой в Мартине очень толст, тяжел и массивен. Но под культурным слоем, как под городом, построенном на воде, пролегают стихийные силы, такие как музыкальная творческая энергия, дионисийская по своей сути, мистицизм и своеобразная гендерная двойственность. Мартиновский культурный слой с одной стороны подавляет в нем естественное и живое, с другой - защищает его, как броня, как от внешнего мира, так и от личной слабости. Без него он как улитка без ракушки - до нелепости ранимый. Архетип Диониса, проникая в жизнь Мартина, уничтожает его ментально и физически со скоростью и изяществом потерявшего управление грузовика.

Фактически противоречие между дионисийским и аполлоническим в Мартине выливается в противоречие банального инстинкта самосохранения и несколько менее избитого, но не менее мощного творческого инстинкта. Между тем Юнг однажды прозорливо заметил, что творческая энергия гораздо могущественнее, нежели ее обладатель, и бороться с ней - все равно что бороться с течением реки. Стремление к созиданию разрушает. Мне всегда нравился этот парадокс.

@темы: texts, fishes

---

О ненаписанной книге.

Как я уже говорил несколько месяцев назад, это, должно быть, странно - придумать персонаж, который работает в музыкальной сфере, и вместо того, чтобы записывать его историю, сочинять диссер по его творчеству - по несуществующему творчеству несуществующего человека. Поэтому ограничусь не диссером, а парой фактов.

Абстрактная живопись - нечто среднее между изобразительным искусством и музыкой. Наверное, поэтому Мартину - чьи таланты пролегают где-то посередине между изобразительным искусством и музыкой - всегда нравился абстракционизм и экспрессионизм, в которых он видел возможность рисовать не предметы, а эмоции и суть. Возможно, если бы он не стал музыкантом, он попытался бы добиться успехов именно на этой ниве (или, что более вероятно, стал бы дипломатом, порисовывал бы в блокнотиках на скучных собраниях и скатывался в цинизм).

Но даже будучи музыкантом, Мартин остается чистейшим визуалом. Он патологически часто обращает внимание на цвета - именно поэтому альбомы его группы называются незамысловато, но максимально точно с его точки зрения - Синий, Белый, Красный и так далее. Песни, которые он пишет, объединяются в группы не по тематике, а по присущей им цветовой гамме. Говорят, наевшись психоделиков, человек начинает видеть цвет музыки - Мартин видит его трезвым, с оттенками, градиентом и текстурой.

Обложки альбомов он оформляет сам и в соответствии с цветовой концепцией сборника. Как и при выборе названия, в этом деле он предпочитает простоту и ясность, геометрическую четкость линий и чистые цвета. Образы, возникающие на его обложечных рисунках, обычно ненавязчивы и призваны, так сказать, углубить впечатление. Чаще всего они абстрактны. Иногда на них появляются внезапные образы - рыбы, меланхолично огибающие фонарь, космические объекты и прочая бессодержательная (или чрезмерно содержательная) чушь. Исключение составляет Синий альбом, на котором, как известно, изображен глаз. Естественно, синий. Естественно, Мартина.

Клипы Мартин тоже делает самостоятельно, совмещая видео с рисовкой. В клипах он пытается визуализировать музыку, ее настроение и посыл, и так как настроение и посыл музыки Мартина как правило иронично-мрачные, клипы получаются такими же. Интересно, что клипы для Белого альбома действительно были белыми, точнее, черно-белыми, целиком нарисованными Мартином с явным влиянием Бердслея. С тех пор нарисованные тушью члены группы регулярно появляются на сценических экранах во время концертов.

Мартин немного повернут на чувстве меры и категорически против присутствия лишнего в визуальном потоке. Лишним он называет все, что не имеет значения. Поэтому любой предмет на обложках, бутлегах, в клипах или в сценическом оформлении имеет какой-то смысл. Не всегда, правда, ясно, какой именно. Отвечать на вопросы журналистов о значении тех или иных визуальных фишек Мартин отказывается или отвечает как можно более абсурдно и невпопад - нет лучше способа отвязаться от неуместного вопроса, чем ответить на него смешно.

Мартин никогда не признается в этом, но первым, что он заметил в будущем фронтмене своей группы, была не его харизма или подача себя, а его цветовая гамма. Мэттью - это черный, белый и красный. Алхимическое сочетание, яркое и обращающееся напрямую к подсознанию. Оно, как ему и полагается, дало Мартину и золото, и вечную жизнь.

Себя Мартин часто называет бесцветным, но это не так. Его цвета - синий, зеленый и серый. Наверное, именно цветовая гамма заставляет Мартина питать страсть к северным морским пейзажам и еде из травы.

@темы: texts, fishes

---

* * *

Пока во всей стране оттепель, у нас в офисе отключили отопление. Обогревателями при этом пользоваться нельзя, поскольку в здании бродят люди, желающие обезопасить нас от пожаров. Благодаря им пожары нам не грозят - мы погибнем во льду, и снег укроет павших.

В свободное от работы и замерзания время я упарываюсь по Толкину, причем меня традиционно и довольно быстро унесло в Первую эпоху. Величие Первой эпохи сложно переоценить, но меня в первую очередь привлекает ее схематичность. Лаконичные описания персонажей и событий дают гигантский простор воображению. Бессистемно читаю неоконченные предания, провожу вечера за беседами о периферическом зрении у эльфов и о том, до какой степени они однолюбы, о природе орков и иногда о смысле жизни. (Интересно, к слову, почему практически любой разговор, если он длится больше трех часов, в какой-то момент начинает крениться в философскую сторону, как Пизанская башня?)

Низкое небо кажется светлым и мягким, особенно в сравнении с мерзлой обледенелой землей. Оно и Poets of the Fall существенно улучшают мрачный зимний пейзаж. Мало цвета, но много воздуха.

@темы: diary

---

С Новым годом!

Все вокруг подводят итоги, но у меня, боюсь, их нет. У меня, помимо нового года, есть новая работа, новый быт, новые планы и возможности, и главное - совершенно новое для меня состояние бодрящей неопределенности, которое не дает мне расстраиваться по поводу новых цен и нового курса доллара. Уходящий год ознаменовался множеством перемен, знакомств и перспективных задумок. Буду надеяться, все, чему он положил начало, продолжится в будущем - и именно так, как хочется.

Лучшее, что я выношу из уходящего отрезка времени: история, которую я - впервые за долгое время - могу назвать полностью своей, и мягкий дождливый Стамбул с его музыкой под окнами, азаном и запахом специй. Традиционно благодарю судьбу за друзей, которых не отпугивают мои тараканы, за данное мне время и за все то, что я еще могу сделать.

С наступающим, товарищи. Мира и чудес.

@темы: diary

---

No night is too long.

Над городом, как летний смог, повисла атмосфера массовой нервозности, связанная с нововведенным налогом на покупку валюты. Я пытаюсь от нее отрешиться, но она щемится в окно вместе с запахами снега и бензина. Хочется коньяку.

Вчера была самая длинная ночь в году, в которую по традиции говорилось о сказках и мистике. Под воздействием "Хоббита" разговор зашел о душах гномов - о том, куда они уходят после смерти, и о том, могут ли они, подобно человеческим привидениям, должным образом распоясаться и прийти в самую длинную ночь в мир живых, чтобы взглянуть на старых друзей. В результате родилась грустная и жутковатая история в стиле По - о хоббите, который ночь напролет сидел, склонившись над картами и свитками, и боялся оглянуться.

Помнится, я нес что-то о феях, которые плетут в ветвях деревьев сети из фонарного света, чтобы ловить в них тени отжившего. Потом я уснул, и мне снилось, что я жду кого-то в кромешной темноте в маленькой вильнюсской комнатке. За окном была метель, и я не до конца понимал, почему мне нельзя включить свет и с какой стати я использую вместо стола спиритическую доску.

@темы: dreams, diary

---

"Битва пяти воинств".

Интересно, войдет ли в орочьи легенды тролль, убивший себя об стену? На месте орков я сложил бы о нем балладу. Чем больше я думаю об этом секундном эпизоде, тем более гениальным его нахожу.

Похоже, я не способен сегодня на полноценный отзыв и скажу только, что фильм оставил у меня двойственные впечатления. С одной стороны, пафос оказывает должное воздействие только в малых дозах, и когда его слишком много, эффект становится комическим. И Торин с мечом в лучах солнца появился ровно тогда, когда мы постановили, что сейчас по всем законам жанра должен появиться озаренный солнцем Торин с мечом. С другой стороны, я люблю эту вселенную и простил бы ей и большие недостатки, чем способность заставить меня смеяться в не предназначенных для этого местах. В фильме масса прекрасных эпизодов, которые я захочу пересмотреть, традиционно безупречный Бильбо и самый аутентичный Шир из возможных.

@темы: films

---

Sensitive, unappreciative, Pisces. (с)

Чувствую себя героем криминального фильма, ежедневно находящим в своей постели голову мертвой лошади. Это уже не сюрприз, это рутина - просто еще одна голова, косящая на тебя пустым блестящим глазом. Нервы онемели, и раздражает только, что слишком быстро заканчиваются мешки для мусора.

Роль крестного отца исполняет мой работодатель, озверевший по поводу моего решения уйти. Никогда не думал, что в издательстве можно столкнуться с угрозами и шантажом - в конце концов, это не разведка, не правительство, не крупная торговая корпорация и даже не американский блокбастер. Я не уношу в большой мир тайное знаньице и контракты на миллиарды долларов. Но, очевидно, мои представления о мироустройстве все еще нуждаются в корректировке.

Это именно тот момент, когда стоило бы порадоваться, что я все еще не способен открыто и по-человечески выражать свои эмоции. Представьте, я до такой степени задолбался, что посмотрел фильмы о капитане Америка.

@темы: diary, personal

---

Dream On.

Ночному транспорту посвящается.




Прослушать или скачать Waiting For The Night бесплатно на Простоплеер

@темы: dreams, art, fishes, is-art

---

О несуществующем.

Любопытно, насколько это ненормально – придумать персонаж, который работает в музыкальной сфере, и вместо того, чтобы записывать его историю, сочинять диссер по его творчеству. По несуществующему творчеству несуществующего человека. "Тема отчужденности в ненаписанной музыке выдуманного автора".
* * *
В процессе написания текстов время от времени сталкиваешься с проблемой претенциозности. Текст кажется претенциозным, в то время как описываемая ситуация воспринимается как совершенно естественная. Не могу разобраться в сути явления. Видимо, дело в моей собственной скрытности, которая всегда казалась мне не только вопросом идиотского воспитания, принуждающего нас стыдиться собственных эмоций, но и вопросом вкуса. Есть вещи, которые нейтральны по сути, но становятся претенциозными при озвучивании. Это, похоже, одна из них.
* * *
Снилось, что мертвый Курт Кобейн растерянно бродит в темноте моей квартиры, очевидно, не понимая, как сюда попал. Я тоже не понимал, как в мою квартиру попал призрак Курта Кобейна. Наверное, не следовало смотреть на ночь "Последние дни" Гаса Ван Сента и слушать вдогонку Nevermind.

@темы: dreams, diary, fishes

---

Paint It Black.

Прослушать или скачать The Rolling Stones Paint It Black бесплатно на Простоплеер

@темы: art, fishes, is-art

---

"Сны одной августовской ночи".

Сегодня по пути на работу я попал под, мягко говоря, ливень. Хляби небесные разверзлись и тьма обрушилась на город, дороги превратились в реки, а зонт стал транспортным средством в страну Оз. Я шел сквозь весь этот хаос абсолютно мокрый, и мне почему-то было смешно. Не каждый день доводится оказаться в эпицентре локального апокалипсиса. Сейчас за окном ясно и сыро, как в норвежских горах, я сушу ноги на батарее и совершенно не могу сосредоточиться на будущем учебнике по юриспруденции. Поэтому зафиксирую здесь очередную идею.

Была жара, и спал я плохо. Каждые полчаса меня будило гудение вентилятора, чье-то нетрезвое исполнение "Арии" под окнами или упражнения соседа с электрогитарой (у человека, кстати, неплохо получается мрачноватый, тревожный и полный диссонансов саундтрек к местной действительности). Просыпаясь по десять раз за ночь, я запоминал сны, и под утро у меня накапливалось немало причудливых воспоминаний. В результате родилась идея написать сборник фантастических рассказов "Сны одной августовской ночи".

Сборник начинался бы с истории о пешем пересечении Луизианы, мрачных американских закусочных и призраке конного индейца. Дальше рассказывалось бы про дождь, настолько долгий и масштабный, что в нем завелись рыбы, про изнаночный Минск и про Дэвида Боуи, решившего издать мемуары в моем издательстве. Заканчивалось бы все историей о том, что галактики – это гигантские светящиеся животные вроде медуз, дрейфующие по космическому океану и грезящие о чем-то чуждом и фантастическом, например, о том, как старушка на рынке придирчиво выбирает огурцы.

@темы: dreams, diary, texts