Лабиринт.

Для Даниэля в качестве небольшой компенсации за отсутствующее доселе письмо.

Вопреки мировой литературной традиции непродолжительная потеря чувств или, во всяком случае, разума, явилась не завершением действия, но его началом. Я простирался на нагретом солнечными лучами каменном полу в сонме тревожных снов, где виделся мне южный склон Храмовой горы, свет сквозь витражи хора, мерещились пилигримы, неторопливое движение сторожевых нарядов, штандарт в руках знаменосца, плывущий над строем, взмывающий и полощущийся на ветру. От сумбурных грез меня пробудил оглушительный грохот. О таких звуках говорят, что они способны поднять и мертвого, практика же показывает, что количество мертвых в последствии увеличивается. Метнувшееся мимо в великой спешке пятно голосом брата Роже посоветовало идти следом, ежели я жив, и оставаться до поры здесь, если уже отошел. В лицо повеяло средневековьем, густым мороком травяных отваров, восточными пряностями, мускатным орехом и кардамоном, шорными лавками, кораблями, полными тканей и зерна, пламенными крестными знаменами. Обретя зрение, я увидел солнце, плывшее над городом в прозрачном от зноя небе, как расплавленный шар в речной воде. На горизонте таяла безнадежно легкая дымка облаков, окаймленных перламутром, и цвело едва различимое красноватое зарево, будто вино, пролитое в море.

Боль в голове не поддавалась никаким словесным описаниям, к которым я всегда был непомерно склонен, чем нарушал Устав, отвергающий праздное многословие, предписывающий разумную лаконичность. Однако наличие этой боли заставляло полагать, что жизнь моя еще не прервалась, посему я стряхнул с сюрко пыль, если возможно назвать пылью остатки обрушившейся на меня кладки, и отправился в сторону пробудившей меня неизвестности.

Читать дальше...

Горячий ветер трепал волосы хранителей стен крепости, ощетинивавшейся тяжелым массивом на фоне издыхающей осады. Пыль, духота, солнце палило нещадно, гремели в сухом прогорклом воздухе железа, внутри резиденции Храма царила подавляемая, смущенная неразбериха. Брат Робер, исцарапанный, темноволосый, с лицом, опаленным яростным палестинским солнцем, бесцельно хохотал мне в ухо и небрежно помахивал кинжалом, умножая упомянутую исцарапанность. С фасадной стены крепости открывался внушительный вид на разоренный неверными город, резвые мамелюки таскали осадные машины и весело суетились в сетке узких улочек. Вдали виднелся турецкий палаточный городок, щиты и шлемы перемигивались с солнцем. По левую руку от меня раскинулась бирюзовая даль моря, тихая и блестящая водная гладь, в которую хотелось окунуться с головою и смыть с себя черный зной наступающего лета. Башни, крутые лесенки, узкие оконца, казармы, где никогда не гас свет, где по ночам ошалелые насекомые роились у тусклых светильников. Город, опрокинутый и опустошенный, как последняя чаша на двоих.

Передо мной ворочалась армия Аль-Ашрафа, со скрежетаньем орудий, с клацаньем мечей, слышались голоса, крики, а на их фоне острое рыдание трубы, долетавшее приглушенно, как через вату. Изможденная чернота лиц и рдяные кресты на вполне еще белых плащах. Скоро в сухую песчаную почву будут втоптаны обрывки знамен, потом - грозы и слякоть, мокрый европейский снег, промозглая сырость подземелий, заря и новый виток. Чем больше я внюхивался в знойный воздух и наблюдал за передвижением султанова войска под крепостью, и за беготней черно-бурых оруженосцев, и за нерушимой водной преградой, я все сильнее ощущал, что уже видел и это, и то, что еще не случилось, и пред лицом безвременья инстинктивно сжимал рукоять меча.

- Эй, Тео!

Тяжелые своды подземелий освещались колышущимся светом факелов, расположенных слева от меня полукругом. Вид этих факелов показался мне мрачно угрюмым и неприятным, я бы даже сказал, враждебным, по сравнению с ним солнце Палестины представало по-домашнему уютным и приветливым. Рядом располагался пылающий очаг, где дымела сырая древесина. Дым забирался мне в легкие и существенно мешал дышать. Законная гибель подбиралась, крадучись, по подземельям моего разума, и я, смирившись с собственой судьбиной, возвел очи горе и стал любоваться неровностями грубо сложенного потолка. Проваливаясь в небытие, заметил краем глаза склонишуюся надо мной черную голову с внимательным прищуром глаз, потом изображение поплыло, картинки заскользили мимо, как цифры под стрелкой часов - косые паруса критских галер, грохот мушкетной пальбы, отсветы парижских салонов, изгибы дороги сквозь метель, сквозь дождь, сквозь зной, дальнего пути без конца и начала.

- Тео! Что ты?

Кто-то ожесточенно рвет мою руку с нескрываемым намерением лишить меня сией полезной детали организма. Вынужденный открыть глаза, я сперва замечаю собственный платок в досадных пятнах крови и только потом госпожу Стефанию, ангелическую деву десяти лет отроду, которая умудряется издеваться надо мной с истинно дьявольским размахом. Обладательница извечно удивленного взгляда, льняных кукольных локонов и цепких ручек, которыми так удобно хвататься за рукава старших товарищей, она сидит напротив меня с довольным видом и самозабвенно уничтожает виноград. Видеть свет или даже то бледное его подобие, что наблюдается вокруг, мягко говоря неприятно, хочется откинуть голову назад, опрокинуться в знакомую темень, в руки внимательно-спокойных, наделенных тонким чувством юмора палачей, в черные подземелья парижского Тампля.
- Ты умрешь? - с нескрываемым любопытством вопрошает Стефания.
- Миргень, - отвечаю я. - Штука смерти подобная, но не смертельная. Тем не менее когда-нибудь я умру, обещаю.

9 ноября года от Рождества Христова 1896-го. Десять часов вечера. Я сижу, привалившись к витым лестничным перилам, в полумраке чужой приемной. Высокие часы в углу оглушительно тикают, пробивая стрелками виски, со временем творится черт знает что, впрочем, с ним всегда это происходит. За массивной резной дверью разрывается новенький рояль, мучимый юным отпрыском дружественного польского семейства. Окно открыто настежь, по озябшим улицам бродит промозглый ветер, сплетенный с горьким запахом дыма - в парке через квартал жгут отсыревшую, загнивающую листву. Сквозь прерывающиеся фортепианные переливы слышен стук копыт, невнятное бормотание сонного извозчика. Извинившись перед дородной хозяйкой, под сокрушенные вздохи, под любопытные взгляды покидаю дом и бреду сквозь усыпанный листвой и скупыми дождями город в свою каморку под крышей, чтобы всю ночь марать бумагу важными не мне письмами. Но пока я иду сквозь город, наблюдаю тонкие шпили готических соборов, копьями врезающиеся в небо, колокольни над океанами крыш, пронизанный туманом сумеречный воздух, графичные изгибы чугунных оград, обрамляющие темные озера парков и скверов, настороженные взгляды распахнутых окон, обнаженные ветви тополей и верб, дуги мостов на поросших мхом сваях, качающиеся на ветру уличные фонари. Компании муз в мраморных туниках на входах театров и Святая Дева в полумраке арки на фасаде кафедрального собора. Темная река устало ворочается в своих гранитных оковах, луна угрюмо нависает над головой и отражающается в холодной воде, лик ее по обыкновению выдает непримиримую скорбь, на полумертвой желтоватой физиономии голубыми прожилками вен проступают лунные кратеры. У порога терпеливо мерзнет бродячая кошка.

На чердачном этаже затопленного осенней сыростью домика над рекой играют очередную партию, легко и скоро, как вальс по слоновокостным клавишам рояля. Комбинация изящна, мат близок, финальный аккорд будет выразителен. Колышутся в пределах нотного стана ахроматические клавиши рояля, по которым спешит - две клекти вперед, одну направо - движимый невидимой рукой недоумевающий белый рыцарь. Наощупь пробравшись по темным лестничным пролетам, он войдет в сизый полумрак комнаты, отражаясь в оконном стекле, узкокостный, сероволосый, в педантично разглаженном черном фраке, на который ушли последние деньги, он бросит на стол перчатки, выглянет за белую оконную занавесь, ощупает пасмурным взглядом ночь, сбрасывая напряжение, он лениво проведет рукой по переносице, позволяя себе выдохнуть и прислушаться к мутному шевелению ночи. В серых потемках, наполненных назойливой вереницей шуршаний, поскрипываний, позвякиваний, он будет заглушать посторонние звуки шелестом бумаги, непроизвольно подслушивая тихую беседу старых приземистых зданий.

Утро наступит с присущей ему внезапностью. Он оставит перо и прикроет покрасневшие веки, когда сквозь мутные стекла польется рассеянный свет нового дня. Дворник под окном с горделивой небрежностью отругает замерзшую рыжую кошку и станет звать ее, незадачливую, к себе в дворницкую, где у него припасены хлеб и водка на двоих. Кошка останется непоколебима, предпочитая мороз изысканному угощению. Небо расцветет розой рассвета. Он поднимет прищуренные глаза к пыльному оконному стеклу, глядя в лицо поднимающемуся солнцу, и отбарабанит нетерпеливый марш по краю стола. Он ждет, пока гроссмейстер разминает свои точеные пальцы.

Когда я отдернул шторы, за окном начинало светать. Медленно, тускло, неопределенно и мрачно. Солнце, казалось, не испытывает ни малейшего желания вновь лицезреть мой погрязший в зиме город и мечется в борьбе между личной неприязнью и чувством долга. Я тем временем сделал нехитрый вывод, что истратил целую ночь на неубедительное подобие работы, восстанавливая из руин свои полуразрушенные воспоминания. Не случайно так адски, убийственно болела голова. Я отыскал остатки прошлогоднего цитрамона, полежал минут пятнадцать, дожидаясь притупления боли, убедился в тщетности подобных ожиданий, прибрал заваленный книгами письменный стол, проветрил комнату, выбросил увядшие цветы. За стеной пожилой джентльмен изволил оглушительно кашлять вот уже несколько часов кряду, на шестом этаже роняли стулья, шкафы, слонов, стучали молотками о стены, где-то тявкала собака, судя по голосу, небольшая, длинношерстная и приятная в общении. В поисках выхода из сложившейся ситуации я воспользовался обычной дверью и спустился на заиндевелую улицу. В рассветных сумерках круглые шляпы фонарей еще испускали слабое свечение, служившее фоном танцующим вокруг них хлопьям снега.

Развеялись как сон призраки средневековья, растаяли запахи и звуки, сокрылся Иерусалим, остались только неразборчивые перешептывания зданий - покряхтывает старинный комод с потемневшими ручками, скрежещет древесный жук в книжных стеллажах, рамы растрескиваются от предвечерней волглой стыни, облупливается штукатурка, стонет кладка. Но рано или поздно, так или иначе моя партия снова подойдет к своему завершению. И я в который раз вернусь к истории раскаленных дней, прожитых под ярым светилом осады, где поет труба, где тяжесть меча в руке дарует ощущение спокойной ясности, и абсолютное безвременье приятно царапает душу.

@темы: texts, слова

---

* * *

Два часа назад за окном послышался размеренный бой индейских барабанов. Соседи призывали покинувший мир так внезапно и скоро ноябрь, но сумели призвать лишь всеобщее неудовольствие. Мадам Елена вышла на балкон растрепанная, бледная, и в знак постигшей ее печали выкрикнула несколько гневных фраз в колкий морозный воздух. Молодой человек, проживающий на шестом этаже, избрал местью более изощренную пытку - он снова включил Любэ. Пожилой джентльмен с клюкой возобновил барабанный бой, колотя чем-то крупным и тяжелым в потолок. Не спалось.

Погода, что характерно, всегда скверная. Не успел стихнуть хор тех, кто был опечален общей ноябристостью нынешней зимы, как пошли возмущенные толки о внезапных, непредвиденных заморозках, так поразивших общественность в конце января. На второй день морозов главред сообщил, что зимой он сыт по горло, и выразил свою досаду грохотом закрывающейся двери. Стылые и гулкие аудитории университета, громадные, полупустые, обшарпанные, давили на плечи, карандаш выпадал из онемевших пальцев, рваные строчки едва ползли по страницам конспекта, мысль, спотыкаясь и падая, кубарем неслась к цели. Мигрени усилились и приняли угрожающую форму, что поспособствовало раскрытию новых способностей выданнного мне организма. Вечерами - тишина, спокойствие и книжная пыль. Черный бархат и червленое золото. Серебристая латинская вязь.

---

* * *

В Минске царит сугубо английская атмосфера. Туманы сменяются дождями, снег мокр и непродолжителен, ветер пахнет так, будто только что прибыл с берегов Ла-Манша, и даже люди, что самое удивительное, не спешат разрушить хрупкую иллюзию британских будней. Те, с кем я имею удовольствие общаться, переполнены английским флегматизмом, очевидно, вследствие необычной погоды, отнюдь не располагающей к бодрости и веселью, а также от сессионного переутомления.

Ни дождь, ни снег, ни землетрясение не в силах отвлечь ответственного студента от изучения материала к ближайшему экзамену. Стоя на остановке в ожидании автобуса, мы с приятелем читали толстые фолианты и старались запомнить их сумбурное, перегреженное профессонализмами содержимое. За этим занятием мы были застигнуты шквальным ветром. Схватившись за ближайший столб, дабы избегнуть участи юной леди из Канзаса, повиснув на нем, отрываемые от земли плотными воздушными потоками, мы несмотря ни на что продолжали читать.
- Все же есть что-то такое в этих бурях, - покричал, наконец, приятель сквозь завывание стихии. - Что бы там не говорили, согласитесь, это бодрит.

---

Красный кабинет.

Во время виртуальной беседы об интерьерах я обмолвился о том, что однажды продемонстрирую широкой общественности мое собственное, в трудах созданное обиталище. Исполняю.

По стечению обстоятельств желание работать настигает меня именно тогда, когда в этом нет никакой необходимости, тогда же, когда такая необходимость есть, я охотно заперся бы в четырех стенах и предался чтению книг на интересующую меня тему или размышлениям о несущемся мимо меня человеческом потоке. Красный кабинет был создан для того, чтобы обеспечить человеку подобного склада подходящее рабочее пространство. Глубокий красный цвет, приводящий в раздражение подавляющее число представителей рода человеческого, бодрит меня, как крепкий кофе. Бордовые драпировки и обилие нижнего света хранят в комнате полумрак, способствующий концентрации. Обилие книг умиротворяет. Рабочий стол, полный конспектов, блокнотов и недописанных текстов, активизирует совесть.

---

Рождественский снег.

В период относительной свободы я накопил изрядное количество мелких обязательств, благополучно погребенных в пыльных безднах моего сознания и всплывших на поверхность благодаря насильственной активации всех умственных ресурсов включая память. Если не ошибаюсь, я задолжал сказки, истории, фотографии и даже орденские уставы некоторым благородным людям, наблюдающим мою эстонскую медлительность с добродушным английским флегматизмом. Так как заниматься делом при наличии минимального досуга мне по мистическим причинам недосуг, я пришел к выводу, что должен заняться им в сессию, когда досуг полностью отсутствует.



Несколько недель назад я намеревался поведать широкой общественности о происшествии рождественской ночью, но, будучи рассеян как табуретка, позабыл обо всем. Теперь, когда сумрачные времена наступили не только в природе, но и в жизни любого студента, я не могу отказать себе в удовольствии вспомнить этот эпизод.



Ночью двадцать четвертого декабря мы с Варенькой находились в красном как тряпка тореодора кабинете, занавешенном красными портьерами, и пили красное вино. Этот этюд в алых тонах мог бы продолжаться до утра, но Варенька, девушка, наделенная тонким чувством юмора и неистребимым любопытством, пожелала непременно лицезреть меня в хмельном состоянии. От красного вина к тому моменту осталась только зеленая бутылка. Мы с моей леди, движимые жаждой приключений и когнитивных диссонансов, променяли уют красного пристанища на мрак и чернь сырой декабрьской ночи.



Городская окраина, слабый фонарный свет, смутные силуэты деревьев и столбов, малоотличимые друг от друга, блестящий асфальт, грязь, сырость и тлен. Низкое небо, красновато-черное, нависшее над землей, как надбровные дуги доисторического человека. Мы шли по мокрому тротуару, вели бессодержательную беседу и радовались абсурдности происходящего. Но единственный знакомый мне ночной магазин оказался по невыясненным причинам закрыт, и нам пришлось повернуть обратно, не исполнив задуманного. Эта иррациональная закрытость заведения подобного толка, должно быть, и была увертюрой к чуду.



По дороге в мою скромную обитель погода стала меняться со скоростью, достойной голливудского фильма. Налетел порывистый ветер, воздух стал значительно холоднее. И внезапно с неба повалил густой рождественский снег. За пять минут, которые мы провели в дороге, снег покрыл фонари, кусты и деревья, грязно-черный ландшафт стал белым, полностью соответствующим распространенным представлениям о рождественской ночи. На моей шляпе образовался первый за эту зиму минский сугроб. Снег летел в лицо и предательски таял, я был мокр, лохмат и счастлив, как ирландский сеттер на прогулке, твердил что-то про Рождество и чувствовал себя причащенным. Закончился вечер все в том же красном кабинете, дополненном варенькиными мокрыми волосами и раздобытым в закромах родины согревающим коньяком.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

"Наши страсти — цитата". (с)

Вынужден буду разочаровать тех, кто полагал, что я провожу дни в празднетствах и весельи. Напротив, всю минувшую неделю я был возмутительно трезв и успешно трудился, приготовляя духовную пищу для тех гордых товарищей с железными нервами, которые все еще читают наш еженедельный вздор. В минуты досуга я размышлял о безобразном однообразии моей жизни и в который раз вознамерился изменить собственное существование самым кардинальным образом. Среди прочего мне виделась карьера таинственного театрального критика, окончательное преображение в домашнего кота с вечным поселением в Риге и паломничество в Иерусалим. Уперевшись в извечный вопрос выбора, я отложил решение до лучших времен.



Главред тем временем рвет удила. Кажде утро он встречает меня приветствием, которым можно было бы глушить рыб в провинциальных озерах, и тем самым лишает всякого желания работать. Мне порой кажется, что я совершил роковую ошибку, сделав графоманию своей профессией, ибо как справедливо говорил незабвенный Оскар, журналистика - это то, что нечитабельно, а литература - это то, что не читают. Кроме того, удовольствие от законной оплачиваемой работы в наше время может показаться просто неприличным, потому я соблюдаю этикет и скорблю, подумывая снова сменить университет и научиться наконец чему-нибудь полезному.



Новогодняя неделя ознаменовалась встречей с друзьями семьи, которые в пылу политического диспута поразили меня свежим мнением о том, что человек двадцати лет отроду не имеет права дискутировать с умудренными житейским опытом господами и обязан сохранять почтительное молчание, прислушиваясь к мнению старших. Таким образом демократические свободы были жестоко попраны прямо в моем гостеприимном приюте. Можете себе представить, какое гнетущее впечатление произвел этот инцидент на человека с тонкой душевной организацией. В целях борьбы с деспотизмом я стал дискутировать много чаще чем прежде и обрел покой только в "Старом Менске" в компании моего доброго товарища, обладателя длинных ресниц и меланхолического темперамента, с которым мы вели беседу на такую неизбитую тему, как природа нежных чувств, и пришли к довольно интересным выводам.

---

Рождество.

Минувшее Рождество было богато чудесами, о которых я непременно напишу сразу после того, как Новый Год, что несется на меня с яростью дикого мустанга, отбудет на запад. Тем временем Кэтти сумела лаконично и изящно передать атмосферу ушедшего праздника. Не могу не поделиться и снова благодарю за подарок. Еще раз поздравляю с наступающим.

---

* * *

Всю минувшую неделю, когда город рыл копытами землю и рвал удила в предновогодней лихорадке, Деды Морозы сравнялись количеством с заполонившими магазины розовыми свиньями, а мужчины с бубнами с удивительной экспрессией вопили в уши шарахающихся прохожих новогодние песни, я в пику ошалевшей общественности пребывал в безмятежной лености и тихом блаженстве. В минуты досуга, складывавшиеся в часы и дни, я бродил по городским культурным местам, нес чушь и валялся где-то под разряженной к Рождеству сибирской елью в состоянии кромешной расслабленности. В обществе Вареньки, оказавшейся в действительности личностью еще более волшебной, чем мне представлялось, я жил идиллической кошачьей жизнью, парадоксально сочетая полную бессмысленность существования с рассеянным довольством собой и миром. Вместо того, чтобы складывать слова из льдинок, я с воодушевлением варил макароны и жарил яичницу. Тем не менее события как мистические, так и просто забавные, посещали меня с завидной регулярностью, и я, вероятно, заставлю себя написать об этом подробнее, когда найду завалившиеся куда-то силы.

Теперь, когда я снова остался один в своей пропахшей сигаретным дымом юдоли скорби, на меня наконец обрушились предновогодние заботы, под которыми я нынче благополучно погребен. Запоздало поздравляю моих католических товарищей с минувшим Рождеством, абсолютно всех поздравляю с наступающим Новым Годом, желаю успешно танцевать между падающих кирпичей судьбы, и однажды солнце растопит тундру.

---

* * *

Неубедительный проблеск вялой и апатичной зимы, если верить моей внутренней метеорологической службе, намерен снова смениться ноябрем в самом ближайшем будущем, ибо голова ноет, как гигантский больной зуб, и периодически ее хочется вырвать. Город мокр, вял и простужен. В этом прискорбном состоянии он пытается удержать достоинство, храня равнодушно-пренебрежительный вид. Спрятав под шляпой платок, препятствующий расколу черепа, я угрюмо перемежаю работу и приступы лености, успокаивая себя мыслью о том, что не за горами Рождество, глинтвейн и Гольшанский замок, полный тоскующих у окон в ожидании моего возвращения призраков. Графично топорщатся на фоне грязно-белого неба кроны озябших деревьев, моркый асфальт отражает тусклый неоновый свет рекламых щитов, под тонкой пленкой тающего снега съежилась весенняя зелень. Кот бегает кругами и бьется в стекло, как перепуганная муха. Сквозняки ходят по дому, шаркают подошвами, шепчутся в портьерах, кряхтят в оконных рамах и раздраженно хлопают дверьми.

По этому поводу решил перевести для русскоговорящей общественности несколько забавных эпизодов-анекдотов средневековой жизни из исследования Льва Козлова.

Дасцiпны люд паспалiты.

Приказал однажды пан своему повару испечь гуся и сразу подать к столу. Когда блюдо было уже готово, повар, дегустируя его, увлекся и съел гусиную ножку. А пан, приступив к обеду именно с ножек, сразу увидел недостачу, отчего страшно разъярился и отругал повара. Тот в оправдание стал утверждать, что у птицы и была только одна нога, но довод этот не убедил пана, только разозлил его пуще прежнего.

Поехали они через пару дней по делам в местечко. По дороге повар обратил внимание на череду гусей, многие из которых (ибо дело было поздней осенью) стояли на одной ноге, поджав другую, чтобы погреть.

- Вот видите, пане, - оживился повар, - сколько гусей одноногих.

Помещик, ничего не говоря, взял да как свистнул. Гуси с перепугу помчались со всех ног. Тогда пан злорадно вопросил:

- Ну, что ты теперь, шут, скажешь?

- А то скажу, уважаемый пане, что нужно было Вам и тогда свистнуть, может нога и появилась бы.



Запряг крестьянин пару лошадей и поехал в лес по дрова. Поставил воз и пошел выискивать, что потребно. А в это время по той же лесной дороге ехал монах в повозке, наполненной податью. И захотелось ему завладеть одной из ломовых лошадей. Выпряг он лошадь, привязал к своему возу и повелел фурману ехать дальше. Сам же влез в хомут и стал ждать хозяина.

Вернулся крестьянин и з ужасом уставился на такую перемену.

- Что же это? - воскликнул он наконец.

- Это воля Божья, - молитвенно сложив руки, ответил монах. - Я когда-то очень согрешил, за что был наказан - превращен в лошадь. Долго я со всей моей добросовестностью работал на тебя, и вот Бог смиловался, вернув мне человеческий облик.

Выслушав объяснение, селянин помог былому грешнику выбраться из хомута, а вернувшись в село с большим жаром рассказывал про это "чудо".



В средневековье существовал обычай: если кого-то вели на виселицу, а девушка из толпы кидала на него свой рантух (верхний платок), осужденному даровали жизнь, освобождали и сразу же женили на избавительнице.

Сперва все было именно так. Эскортировали некоего молодого и красивого преступника к месту казни. В зловещей процессии шел и палач, известный всем Якуб. Вокруг - сотни любопытных, ибо тогда бесплатно можно было взглянуть только на два массовых зрелища: наказание смертью на площади и пожар.

Внезапно из толпы выскочила баба не первой молодости и кинулась со своим рантухом к осужденному молодцу. Он же, когда увидел, что за судьба его ждет, метнулся и испуганно закричал: "Пане Якубе, быстрей к виселице!"



Встретились как-то иезуит и арианский священник. Арианин хромал на одну ногу, что вызвало насмешки представителя общества Иисуса:

- Вижу, брат мой, хромаешь ты не только в вере, но и в обыкновенной ходьбе.

- Так лучше, хромая, вступить в Царствие Небесное, чем здоровыми ногами - в ваш Орден, - отпарировал арианин.



По дороге, что вела к городу, ехал на коне шляхтич. Был он толщенный, из-за чего конь его постоянно сбивался на неторопливый шаг. Вечерело, нужно было спешить, ибо городские ворота на ночь обычно запирали, и тогда сколько не проси - не пропустят.

Когда до ворот было уже совсем недалеко, навстречу нашему всаднику попался селянин в повозке, который возвращался домой.

- Послушай, - обратился к нему шляхтич, - смогу ли я въехать в город?

Селянин, внимательно осмотрев фигуру встречного, ответил:

- Я с фурой сена проехал, думаю, Ваша милость как-нибудь протиснется.

---

Фрагменты шизофрении. Потоп.

Данный фрагмент, записанный мной в то время, как я должен был готовиться к грядущей сессии, и явившийся плодом безудержной лени, адресован брату И.

Сквозь узкое решетчатое окно виден был заснеженный замковый двор, где пылали костры, тревожно ржали лошади и звенели на морозе певучие голоса крепостных женщин. В библиотеке пылал камин, слишком слабый, чтобы обогреть огромное помещение в лютые зимние вечера. Высокие своды, темный дуб стен, тяжелый стол, заваленный пергаментными трубками, громадный глобус, обхваченный медным блестящим обручем, кресла, обтянутые выцветшей от старости кожей, огромные шкафы мореного дуба и множество книг в нишах за деревянными решетками. Холод, тишь и книжная пыль.

- Будет Вам, отче, – молодой пан Теодор Милошевский, чей отец некогда защищал Хотин под предводительством великого гетмана Яна Кароля Ходкевича, а брат в настоящее время отбивал нападения восставших казаков, зябко повел плечами и сцепил пальцы в замок. – Я ценю Ваше участие, но нынче уже поздно, холодно и, откровенно говоря, бесполезно.

- Пане, - терпеливо увещевал монах в черной бенедиктинской рясе, высокий, угловатый человек, заостренный, как кинжал - острый взгляд, острые скулы, мощный орлиный нос, глубокие морщины на резком костлявом лице, сухие жилистые руки. – Мне казалось, принятое Вами несколько лет назад решение было твердым. Ко всему прочему оно было единственно разумным. Очевидно, что на войне Вы не протянете и пары недель, - святой отец, неожиданно отбросив свой проповеднический тон, сказал это жестко и равнодушно. - Коли чудом выживете в бою, так почите в бозе от лихорадки, голода, грязи и усталости.

Прищурившись, бенедиктинец для пущей убедительности наклонился к Милошевскому, и в тусклом свете очага резче проступили на его лице тени, придавая ему сходство со скульптурой.

- Поговорим откровенно, - улыбнулся Милошевский. - Вы рассчитываете получить от меня в пользу ордена имущество моей семьи, полагая, что моего брата зарубят казаки?

- Я рассчитываю на Ваш здравый смысл, - жестко сказал бенедиктинец. – Ваш патриотизм похвален, но потребно ли государству Ваше самоубийство?

- Не кажется ли Вам, что Вы с чрезмерной уверенностью прочите мне смерть? Такие предсказания на свой счет я слыхал неоднократно, но еще ни разу не бывало, чтобы они сбылись, и потому я более им не верю.

- У смерти женские повадки, пане. Ей нравится приходить именно тогда, когда мы перестаем ее ждать. Вы уверены, что должным образом владеете мечом?

На этот раз Милошевский нахмурился.

- Вы заговариваетесь, - сказал он с неистребимой в среде родовитых магнатов небрежной властностью. – Подите спать, доброй Вам ночи.

Святой отец, не отказав себе в удовольствии одарить собеседника мрачным взглядом пророка, прощающегося с обреченным, вышел, оставив пана Милошевского наедине с собственными сомнениями. Теодор в свои восемнадцать лет был счастливым обладателем типичных для этих мест светло-пепельных волос, фамильного тонкого носа с легкой горбинкой на переносице и обширной Милошевской пущи. Он был удивительно для своего возраста бледен, удивительно для своей мягкой натуры упрям и, что самое удивительное, все еще жив. Это последнее вызывало недоумение потому, что помимо неубедительной угрозы быть уничтоженным многочисленными родовыми проклятиями у Теодора существовали вполне веские основания умереть. Еще в младенчестве он был крайне слаб здоровьем, худ, хил и фиолетов лицом. Местный медикус пророчил ему неизбежную смерть в самом ближайшем будущем. Отец окрестил его и похоронил в сердце своем, заполняя минуты ожидания истинных похорон войной, с которой так и не возвратился, а нежная душа матери, сперва отданная во владение веселому и здоровому старшему сыну Яну, через некоторое время отлетела на небеса. Теодор же вопреки ожиданиям не торопился в мир иной.



Молодой пан Милошевский несмотря на всю свою набожность готов был без колебаний, представься ему такая возможность, отдать душу дьяволу в обмен на обыкновенное спокойствие. Возросший в обществе старшего брата, славившегося своей стремительностью и кипучей энергией, вынужденный наблюдать ежедневные истерики больной матери, которая в минуты скорби прицельно метала столовое серебро, и терпеть шум и суету шляхетских съездов, устраивавшихся с единственной целью обменяться слухами о соседях, он мечтал исключительно о покое. В майорате это диковинное благо можно было отыскать только в костеле, и Теодор паломничал туда с завидной регулярностью, вызывая тем самым удивление брата и умиление крепостных. В результате личное счастие в сознании молодого пана Милошевского оказалось тесно переплетено с религией, рай же приобрел очертания монастырской кельи.

Мирская жизнь Теодора на данный момент подходила к концу, его ждало либо служение Господу, либо служение государству, что по справедливому замечанию бенедиктинца значило для него смерть. За окном стонала и волновалась Речь Посполитая. Многочисленные войны разоряли страну, прежде мирные соседи становились все менее мирными, глядя на ослабевающую с каждым днем державу, война проникла в самое нутро государства и переродилась в гражданскую, народ голодал, роптал и все чаще бунтовал, присоединяясь к отрядам Богдана Хмельницкого. Где-то под Мозырем в составе войска Януша Радзивилла рубился с казаками двадцатидвухлетний Ян Милошевский. За окном, за бездонным рвом, полным мутной зеленой воды, под непроглядно черным небом светилась звездами болотных огней бурая трясина. Пан Милошевский впервые так ясно ощутил глубинную кровную связь с этим местом, впервые почувствовал, будто по его стылым венам вместо больной человеческой крови течет вода этих болот, густая, гнилая, полная тины. Трясина и вересковые пустоши, темный еловый лес, ветхий замок, погруженный в воспоминания о седой старине. Холодный покой в жилах, полный сумеречного, непонятного чужеземцу морока буро-зеленых болотных равнин.

***

Шляхетское войско под предводительством гетмана Януша Радзивилла стояло на берегу Припяти, воды которой были щедро разбавлены кровью погибших в отгремевшей у ее берегов битве. Силы полковника Галоты были разбиты, казачьи войска снова потерпели поражение. Шляхтичи мрачно радовались победе и подсчитывали потери.

В воздухе пахло речной водой, промозглой весной и пролитой кровью. На берегу реки стояли два человека, похожие статью и чертами лиц, но резко различавшиеся повадками. Оба были тонкокостные, сероглазые, с длинными пепельными волосами, острыми высокими скулами и узкими лицами, но один старше, выше и шире в плечах, второй – моложе и мягче. Лицо старшего сейчас казалось жестким. Младший, добродушный, томно-изможденный, казалось, пребывал в мире и покое несмотря на бушевавшую кругом войну.

- Отчего ты сердит, Ясь? - спросил он небрежно.

- Оттого, что не уверен, - усмехнулся Ян Милошевский, ибо это был он. – Я привык драться за свою страну, но теперь, когда народ встал против короля, а шляхта поднялась против народа, я потерял ориентир. За кого мы сражаемся?

Теодор пожал плечами.

- Воюют обыкновенно не за кого-то, а за что-то. Кто за идею, кто за территории и золото.

Ян хмыкнул.

- За что воюешь ты, Тео?

Младший Милошевский неопределенно махнул рукой, указывая на север, где на многие километры раскинулось древнее Великое Княжество. Где-то далеко позади осталась черная громада замка, высокие башни, тонущие в тумане, узкие окна, острые кровли из свинцовой черепицы, холод огромного неотаплимаевого каменного строения, ров, полный мутной воды, густая еловая Милошевская пуща и бесконечные просторы болот.

@темы: texts, слова

---

Магнитные бури?

Тем временем офисные будни напоминают живописнейший водевиль. Призрачное спокойствие наблюдается только в первые минуты после прибытия. Офис встречает нового посетителя слабой вспышкой притворного гостеприимства, лихорадочным приветствием, призванным создать иллюзию безопасности, дабы не вспугнуть незадачливую жертву. Отраженный свет сомнительного комфорта происходит из густого запаха кофе, льющегося из кухни, и размеренного гула допотопного принтера.

Сразу после того, как Вы совершите несколько роковых шагов вглубь помещения, Вы рискуете быть атакованным внушительных размеров человеком, который вынырнет из небытия и понесется прямо на Вас, как бешеный мустанг, крича тривиальное:

- Я больше ни секунды! Вы будете умолять!

Едва избежав гибели под копытами журналиста Антона, я обнаружил себя в вихре плотно исписанных листов, обрывков газет и документов, смешанных с человеческой составляющей, пребывающей в перманентной активности. Журналисты, сохраняя на лицах суровую сосредоточенность, прицельно метали бумагу, погружая офис в измазанные чернилами сугробы. Мой коллега Иван забился в дальний угол и с острым подозрением взирал оттуда на мир, вновь погруженный в хаос. Выходить он наотрез отказался, мотивировав это дурным самочувствием и жаждой уединения.

По результатам сегодняшнего дня я могу констатрировать, что мир это склеп, офис - дом умалишенных, кофе уходит в небытие с невероятной скоростью, усталость неизбывна, мигрень неизлечима и даже Париж не вымощен батистовыми платочками, в наших же болотных краях эти последние безнадежно редки.

---

Часы.

Нынче утром произошло событие, показавшееся мне не менее зловещим, чем вид торфяных болот или грядущая сессия. Все часы в доме пошли вразнобой. Общим количеством в пять штук, они до сей поры имели обыкновение ходить военным шагом, в ногу друг с другом и со временем. Сегодня показания каждых отличались от показаний последующих минут на пять-семь, таким образом, самые торопливые опережали самые медлительные примерно на полчаса. Запаздывающие пуще других, что характерно, располагались в библиотеке, впереди всех бодрым галопом неслись те, что на мониторе.

Сизый утренний туман затянувшегося ноября пах серой. В открытое окно библиотеки вошел и остался почти осязаемый запах гнили, плесени и ржавчины. Кот отмалчивался, домовые отсутствовали. У господина с тростью, проживающего за стеной, глухо звучал невнятный блюз, из чего несложно было сделать вывод, что его часы опережают самые поспешные из моих еще на полчаса.

Некстати вспомнилось, как минувшим вечером в библиотеке перегорела лампада, и я вынужден был завершать вечер при керосиновой лампе, светившей неубедительно и пахшей, не побоюсь этого слова, керосином. Ощутив надвигающуюся печаль, я позвонил в справочную службу и выяснил, что прав был господин с тростью, мои же приближенные всем коллективом безбожно врали, передвигаясь с каждой минутой все медленнее и намереваясь вот-вот пасть, как загнанные в длительной гонке лошади.

---

* * *

Осень шелушится, истончается и обещает со дня на день сорваться в зиму. В офисе произошло несколько безосновательных восстаний, организованных местной фрондой то ли со скуки, то ли из лени. Несколько раз на дню кто-нибудь объявляет себя эксплуатируемой жертвой антигуманного общества, творцом и поборником справедливости, загнанным в рамки жестокой цензуры, и уходит курить. Общественность смотрит на это с апатичным равнодушием, но в воздухе витает предчувствие назревающей революции. Вид у всех исключительно мученический, и я с замиранием сердца предполагаю, что сам я, будучи красноглаз и фиолетоволиц, являюсь достойным венцом этого скорбящего коллектива.

- Почему бы мне не уволиться? - спросил я вчера у Ивана. - За время моей работы в автомобильной газете автомобили так и не перестали делиться для меня всего на две категории - легковые и грузовые.

Иван, печальный и настороженный, в этот момент поглощал свой сухой корм в величественном молчании. Некоторое время он задумчиво жевал лапшу быстрого приготовления, потом поднял на меня мутные, подернутые томной поволокой глаза.

- Я полагаю, что человеку, желающему качественно отрекламировать некую вещь, лучше всего знать о ней поменьше, - меланхолично ответил он. - Тогда в рекламе больше искренности.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

О сложностях работы в коллективе.

- Дохловат, приятель, - Антон радостно хлопнул меня по спине своей гигантской конечностью, и я, едва не врезавшись лицом в стол, пролил кофе на клавиатуру и окончательно потерял мысль. Антон тем временем взгромоздился на край моего рабочего стола и погреб под собой весь бумажный хлам, неупорядоченный, но необходимый мне для успешного функционирования.

С тех пор, как я сплю по два часа в сутки, я стал значительно более асоциален, ибо весь мой внутренний ресурс уходит на качественное и оперативное исполнение моих прямых обязанностей. Кроме того меня мучит предчувствие грядущего апокалипсиса. Мир внушает некоторые опасения, которыми я не стану делиться во имя общечеловеческого спокойствия, но сам я в редкие минуты досуга исподтишка наблюдаю за жизнедеятельностью вокруг меня, оставаясь ни в чем не задействован, как зритель в кинотеатре, и заглушая остатки мыслей хрустом печенья "Юбилейного".

Главред, будучи невелик ростом, круглолиц и круглотел, оставил свой кабинет и носится по офису, будто танцуя на пуантах. Он прыгает от одного стола к другому с профессиональной ловкостью циркача и способствует уплотнению повисшего в воздухе напряжения. Антона тем временем взволновала застывшая непроницаемость моего лица, поэтому он считает необходимым время от времени отрывать меня от работы. Я способен сосуществовать с ураганами, обвалами и метелями, землетрясениями и извержениями вулканов, даже с необходимостью править чужие тексты, но искреннюю привязанность энергичного современного журналиста двухметрового роста просто боюсь не пережить.

- Возможно, если бы ты был немного менее импульсивен, я стал бы носить синяки только под глазами, - заметил я, пытаясь уцепиться за хвост ускользающей идеи.

- А тебе бы не мешало поднабраться импульсивности, - невинно сообщил мне Антон. - Вероятно, это помогло бы избавиться именно от тех, что под глазами.

В целом Антон являет собой завораживающее зрелище. Я всегда с искренним восхищением относился к людям энергичным, эмоциональным и умеющим без труда налаживать контакт, особенно если эти люди не делают попыток вытряхнуть мою едва закрепленную душу из переполненного кофе тела.

---

Бессонница.

Около полуночи в единственном светящемся окне дома напротив появился лохматый человек неопределенного возраста, сел на стул и уставился вдаль. Вдали как на грех оказался я. Я мирно отдыхал в глубоком кресле, выдумывал сюжетец для обещанной сказки и за неимением лучшего объекта для внимания также смотрел вдаль, говоря точнее, на лохматого человека. В пятнадцать минут второго мой неизвестный собрат по несчастью закурил, продолжая равнодушно взирать в мое окно. Ровно в два он скрючился на стуле, положив подбородок себе на кулак, и закрыл глаза, очевидно, устав от однообразного зрелища.

Под подъездом продрогшие юнцы безо всякого энтузиазма, даже с некоторой скорбью кричали песню о любви. Молодой поклонник Любэ с шестого этажа издавал глухие монотонные звуки, и я думал, что он, должно быть, эдак меланхолично бьется головой о стену. Это отвлекало меня от сюжета, который приобретал очертания киберпанка с элементами абсурда и оттенком сартровской тошноты.

Минуту назад лохматый человек из дома напротив аккуратно переложил голову со спинки стула на подоконник. Через три часа я должен буду выйти в офис, где меня ждет нервный от необходимости снова работать главред, зеленые зимой и летом волосы Ивана и его неизменное, бессмертное как бабушкина швабра "и" во втором слоге слова "непременно".

---

Туманно, господа, да.

Нет сил спать, нет желания варить кофе, и весь я с ног до головы лохматый бледный Кай - складываю слова разной степени цензурности из смятых записок и оберток от конфет. Ждал, что со мной случится что-нибудь достойное быть записанным, но ничего не случилось, посему пишу о недостойном.



Дни проходят в беспрестанной офисной суете, ночи – в вялой борьбе с бессонницей. Вечерами в городских парках светятся мутные пятна фонарей, расплывающиеся в молочно-белом воздухе, расчерченном резкой графикой ветвей тополей и кленов. Из дверей вечерних кофеен струится горячий пар, пахнущий лимоном, корицей и коньяком. Туман оседает на плечах и коварно пробирается в квартиры. Ошалевшие от неизбывной сырости кошки рассыпались по подоконникам и безразличными ноябрьскими сосульками свисают в опустевшие дворы. Над головой раскачиваются черные верхушки осин, облепленные вороньем, где-то в белесом небе, над ржаво-красной черепицей крыш горят золотом кресты костела Симеона и Елены. Усталый таксист раздраженно барабанит пальцами по рулю, ожидая под подъездом припозднившуюся пассажирку. Густой, вязкий воздух закручивает волосы в африканские прически, вздувшаяся Свислочь ползет прочь из Минска.



В квартире по улице Некрасова тем временем танцуют вальс. Комната невелика, пуфы, кресла, журнальные столики и стены поминутно встают на пути у вальсирующих, но те смеются, потирают ушибленные лодыжки и продолжают танец. Часами скользят начищенные до блеска туфли по старому выщербленному паркету. Гостеприимный хозяин с узким, энергичным лицом и крупным носом, воинственно увенчанным ленноновскими очками, лениво варит глинтвейн. Его белые пальцы мелькают над столовыми приборами, как пальцы пианиста-виртуоза над клавишами рояля. Поворот деревянной ложки в темном напитке отпускает нам грехи.

- Как-то занятно все окосело, согласитесь.

- Вот уж заранее соглашаюсь. Но все же уточните подробности.

- Посудите сами, я употребляю "ты" по отношению ко многим по сути посторонним людям и говорю "Вы" абсолютно всем, кто мне близок.

- Пустое "ты" сердечным "Вы"... В сторону, Мишель, они танцуют прямо на нас!



Нестройный блюз наигрывает дождь на обшарпанной клавиатуре подоконников, ветер-саксофонист импровизирует в миноре. Я пью пропахшее бочкой мерло и некоторым образом путаюсь во времени. Чаю ночных прогулок, рижских набережных и прочих мелких радостей, могущих растопить тундру.

---

* * *

Минувшая неделя прошла в бесконечных битвах с поселившимся в моем компьютере василиском, который по примеру дождевого червя, будучи разрубленным на куски, только умножался количеством. Этим и было обусловлено мое длительное отсутствие в виртуальном пространстве, а вовсе не окончательным уходом от мира, как предположили некоторые особенно ехидные товарищи. Вчера я одержал-таки сокрушительную победу над животным и, успокоенный, отправился почивать на лаврах.

Тем временем город наш настиг тот благословенный и удивительный период, когда даже столица, по уши потонувшая в грязи, напоминает милое моему сердцу болото. Офис временно переехал на Площадь Победы, и оттого я почти ежедневно посещаю Дворец Искусств - за новыми книгами, и костел Святого Роха - за отдохновением души. В бонус к новому месту обитания я получил часть чужой работы. Хотел было взбунтоваться, но взглянул в лицо главреду и пришел к заключению, что лучшая черта журналиста - скромность и умение промолчать когда следует. Я полагаю, маньяк в моем шефе давно уже бодрствует, таким образом я, приняв на себя лишний груз, сохранил жизнь и даже здоровье.

Тем не менее перманентный аврал в сочетании с общей шизофренией коллектива порой дурно сказывается на моем душевном состоянии. Я все больше мечтаю о монастырском скриптории и все меньше, что крайне дурной знак, о племяннице богослова.

---

* * *

По причине перенесенного заболевания лишился на несколько дней способности говорить. Это во-первых уплотнило преграду между мною и миром, так как общение по телефону было исключено из списка возможных в дополнение к общению личному, и во-вторых ввергло меня в философический бред. Сейчас пью крутую арабику в занесенном снегом доме и пытаюсь восстановить утерянную связь с внешним миром. Хочу писать длинные письма тем немногим, жечь ароматические палочки и выдумывать сказки о флоре и фауне местных болот. В конце концов нынче макабрь, месяц, когда даже сантехник с третьего этажа призывает снежные бури, перемежая заклинания заливистым матом.

Стремление уйти в аббаты тем временем окрепло. С удивлением обнаружил, что уединение усиливает желание уединения. Мир это склеп, как известно со слов господина Дюма, необходимость работать в том сумасшедшем доме, который представляет собой редакция, несколько меня угнетает, кофе постоянно заканчивается, лекарств от мигрени не существует, в конце концов здесь натурально холодно, а у местных богословов как на грех нет племянниц.