Дождь.

Поутру шел дождь. Вынырнул из сна - о глинтвейне с резким запахом корицы, оказавшемся кровью, моей, приторной и сладковатой, как глинтвейн - на удивление рано. Собственно, как и всегда, когда приходится спать не дома. Не дома - это не сон, это мимолетная передышка, несколько часов с закрытыми глазами, откинув голову назад и отсчитывая секунды, будучи готовым в любой момент вскинуться чутким и бодрым. Сон навострив уши, беспокойный мохнатый сон, а-ля щенок терьера. Проснулся с восходом, тусклым, стыдливым, ноябрьским, спрятанным от нескромных глаз пеленой дождя. Измочаленный, чуть живой свет устало пробивался сквозь занавески, а я глядел в потолок и изучал чужие трещины. Час за часом. Ждал пробуждения Минска.

Насквозь простуженный город встречал меня тяжелым сонным взглядом из-за темных стекол витрин. Шел по улице своей усталой, нетвердой походкой, дождь шел рядом легко и быстро, всем своим видом демонстрируя, что уж он-то выспался как нельзя лучше, и я смеялся насмешливо-ласково его самодовольству и самозабвенно топил ботинки в его ручьях. Дождь, шутя, залазил под зонт и дружески хлопал меня по плечу, брызгал в лицо. "Давно не виделись, - шелестел он по асфальту, капотам машин и черепичным крышам. - Ты выглядишь слишком сухо, давай же я редкими каплями закручу твои волосы кольцами."

В воскресенье в восемь утра Минск пуст, как Антарктида, кроме дождя да пары горожан с тщательно спрятанными под опущенными зонтами лицами никого и не встретил. Лишь маленкий, узкоплечий, тщедушный человек, грузно бродивший у дома в поисках чего-то мне неведомого, улыбнулся мне навстречу.

- Доброе утро, - зачем-то сказал он. - Это все дождь, - и засмеялся совершенно безумно. - Дождь...

"Я сплю", - рассеянно подумал я и пошел дальше.

Дома пахло французской туалетной водой, старыми книгами и влажностью, кот лежал в прихожей, задрав лапы и предоставив ко всеобщему обозрению свой белый живот. Он сделал вид, что вовсе не рад меня видеть, и попросил есть. Поел, гордо задрал хвост и ушел слушать дождь на балкон. Я взял книгу и последовал за ним.

Дождь стучался в окно и бился о раму, обиженно стекая по стеклу слезливыми потеками. Я пожимал плечами, улыбался ободряюще и сидел в проеме окна, четко прочерченным контуром в глазах города.

Собираю коллекцию чужих зонтов.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Бермудский треугольник в минском метро.

Не могу более оставлять без внимания странную закономерность. Когда я еду по Автозаводской ветке метро с родной "Могилевской" в напрвлении центра, то неизменно пропускаю станцию "Пролетарская". Скучая, обдумывая дальнейшие планы или листая книгу, отсчитываю в уме станции - вот уже "Партизанская", "Тракторный завод". А следующая станция у меня получается "Первомайская", выход на правую сторону. "Пролетарской" же, которая должна быть по всем законам физики, отчего-то не обнаруживается. Выпадает она вне зависимости от того, куда и откуда я еду. Но на пути обратно домой она, желая восстановиться в законных правах, попадается раза два.

---

Пересмотрел от нечего делать The Mothman Prophecies, масскультовый саспенс с Р. Гиром.

Есть чувство, что кино для широких масс никогда не сможет стать по-настоящему страшным, и в случае только что просмотренного образца, даже большое число вроде бы страшных элементов в сумме своей все равно дадут ноль, ибо масскульт это и есть ноль - на него что ни умножай, а получишь пустоту.

При этом техника пугания в кинематографе безусловно растет. Но упор на изощренно безобразную внешность, на кровь и фарш, на смерть и хаос вызывают откровенную скуку. Отдельные фильмы способны спровоцировать маломальское нервное напряжение, но настоящий инфернальный страх, который возникает при обнаружении иных реальностей, по-прежнему удел единиц. Чуть было не сказал - "избранных".

---

С милостивого разрешения автора фотографий Морхин решил продемонстрировать общественности великого и ужасного зверя по имени Иннокентий, сиречь Кё или просто Кеша, который вносит в мою жизнь изрядную долю мягкости, нежности и разбитых цветочных горшков.

---

Тексты.

Некогда мой приятель говорил: "Я согласен продираться сквозь джунгли и густые заросли, но лишь в том случае, если они скрывают собой чистое и прекрасное озеро. А не грязную лужу."

Он имел в виду современные литературные тексты. Медитативные такие, плотные, густые тексты. Каждый второй графоман пишет сейчас такие.

Я с ним совершенно согласен. Я даже готов продираться сквозь густые заросли не ради чистого озера, а ради обычного водопроводного крана, сосуда с ритуальной кровью или просто бутылки освежающего напитка. На вот ради грязной лужи, пожалуй, действительно незачем.

---

Солнце неторопливо погружается в пучину зданий Чижовки, всеобъемлющим пожаром отражаясь в окнах напротив. Из-за горизонта поднимается луна, более всего походящая на свой собственный призрак с синеватыми впадинами глаз и открытым в ужасе ртом. Восседаю на высоком стуле на балконе, бледный, лохматый, усталый и поверженный в тягучую сонную хандру. Перебираю четки из черного хрусталя, в которые влип всею душой, словно муха в паутину, лениво растягиваю фразы Лавкрафта, извилистые, замысловатые и как нельзя лучше вписыающиеся в антураж пустой полутемной квартиры. Ветер, видимо, читает много быстрее меня, ибо беспрестанно шелестит страницами, пытаясь перевернуть их и узнать концовку. Кеша сидит напротив и пристально глядит зелеными глазищами, полными глубочайшей тоски - Кеша мучим жаждой валяться на ковре и грызть мои руки. Нас разделяет журнальный столик и два бокала с недопитым вином. Все - завтра, сегодня же я пытаюсь без потерь восстановить свой привычный унылый уклад жизни, что был повержен в прах радостной суетой прошедших дней. Сонно.

---

Школа.

Буквально вчерашним утром нелегкая занесла меня на окраину района, где я бываю крайне редко и неохотно. Нелегкую звали доктор Водич и несла она меня туда с четкой целью - зайти в поликлинику и оставить там часть своей драгоценной крови, коей и так недостаточно.

Выйдя из затхлого помещения лаборатории на свежий воздух, я почувствовал необходимость простимулировать свой поникший организм и отправился в близлежащее кафе за любым видом кофе. Пройдя мимо остановки, где я некогда садился на траллейбус по направлению к дому, я направился по дорожке, что вела и ведет поныне к моей родной гимназии, в которой я провел солидную часть своей юности - с пятого по одиннадцатый класс. По дорожке этой, как и некогда, сновали молодые люди с сумками, кафе было до отказа забито старшеклассниками. Должно быть, и меня все еще можно принять за старшеклассника, что забрел купить мороженое по дороге с практики. Ностальгия накатила незаметно, в поцессе поедания пирожного - я вспомнил, как в этом самом кафе покупал себе жалкие обеды на свои законные пять копеек от родителей, иногда в компании, но чаще один, ибо в ту пору я был замкнут, отчужен и необщителен. Вспомнилось белое стандартное здание, которое я ненавидел чувством чистым и яростным, тяжелая сумка, значок с надписью "Гимназист. Класс гуманитарных наук.", строгий черный пиджак, беготня за журналом. И гордые ряды учеников на линейке, когда пухлый маленький директор, раздуваясь еще больше, краснея и блестя глазами на весь свет, сообщал нам о нашем объединениии с Академией Сахарова.

В то время я товариществовал с неким юношей Ваней, столь же молчаливым и спокойным, как и я, лучшим учеником биологической параллели. Нескромно замечу, что я изредка претендовал на звание лучшего ученика в своей, гуманитарной области, что, видимо, и сближало нас, типичных зубрил для окружающих. Ваня был очень высокий, очень худой и очень неуклюжий, но его белый лоб и ясные глаза сглаживали впечатление и делали его странно трогательным. С ним мы не разговаривали так, как разговаривают друзья - зная нрав друг друга, мы просто ходили бок о бок к остановке, с улыбкой поглощая булки, и иногда обменивались фразами по существу. Но мы в то время были привязаны друг к другу, в этом я уверен. По окончании гимназии он поступил в БГУ, я - в Лингвист. Больше мы не виделись.

Был у нас в классе весьма любопытный экземпляр, Блатницкий - громоздкий парень с круглым лицом и въедливыми глазами. В каждой, даже самой хорошей школе должен быть хотя бы один хулиган, и Блатницкий взвалил обязанность сию на свои плечи. Нес он ее вполне достойно, тщательно мешая жить всем более-менее нормальным людям. Таких же, как я или Ваня, отделенных от общества и чурающихся общества, он ненавидел с особой силой. Вымазанные сумки, вырванные из книг страницы и постоянная нервотрепка - то, что я помню от этого джентльмена. Я, правда, выносил все это с завидным спокойствием, ибо осознавал, что изменить что-либо не в силах, и старался игнорировать существование Блатницкого на этой планете. Ему со мной было скучно, я не вопел и не плакал, и он быстро находил себе другие жертвы. Однажды, однако, он оказался способен на разговор. Я, будучи окончательно взбешен, не нашел ничего лучшего, как спросить, зачем он все это делает. Ответ был неожиданно глубокомыслен:

- Но ведь теперь иначе нельзя. Ты, например, повзрослеешь и станешь вшивым интеллигентишкой, и все о тебя будут ноги вытирать. А у меня будут власть и деньги, потому что я умею строить людей.

Думаю, в его случае возможны два варианта - либо он имеет и власть, и деньги, и людей, либо сидит на нарах. Второе более правдоподобно.

С девочками в ту пору я не общался вовсе. С девочками мы не понимали друг друга, и я привык не видеть их вовсе. Не так давно группу студентов от Лингвиста направили в педагогический колледж на практику, и там я повстречал одну из своих бывших одноклассниц. Она сидела на коленях у смуглого веселого парня и смеялась. Завидев меня, удивленно вскинула брови и помахала рукой. Я же думал об одном: отчетливо помню фамилию - Бондарь, как звать же не помню совершенно. Не вспомнил до сих пор. Скупо рассказали друг другу об основных событиях жизни.

- Знаешь, ты как-будто стал нормальнее, - сказала она под конец.

Я искренне не понял фразы.

- Раньше совсем странный был, - замялась они и слегка покраснела. - У нас весь класс тебя стороной обходил, поговаривали, что ты тронут слегка.

На самом деле я был обычным зубрилой. Закомплексованным, зажатым эскапистом. И обходили меня не потому, что я был странный, а потому, что я так хотел. Но, разумеется, легче выдумать легенду, чем задуматься над истинной мотивацией своих не всегда доблестных поступков.

Мои преподаватели в большинстве своем были люди славные. Историк, правда, выпивал. Преподаватель русского была фанатично религиозна и всякий раз ласково попрекала меня в гордыни. Рюрик, наш классный и учитель химии, любил говорить нам, что мы бестолочи, раз гуманитарии. Боле всего я не любил математика за вечную нежность интонаций и полусогнутую спину, что раз и навсегда сделало его в моих глазах мелким подхалимом.

Вспоминая сейчас то время, я понимаю, что ненавидел школу не столько за то, какой была она - видимо, наша гимназия все же е самое худшее среднее учебное заведение. Я ненавидел ее за себя в ней. Я слишком многого не умел и не знал тогда, школа вышла моим черновиком жизни - с кучей помарок, крестами перечеркиваний, замазанным чернилами и потрепавшимся по краям. Многие, ностальгируя о школе, скучают по прежней жизни, я же никогда не пожалею о том, что те годы закончились. Отмучился, слава Богу.

---

Себе на заметку.

Joel-Peter Witkin. Хорошая подборка, очевидно не новая, но мною впервые обнаруженная. Особо впечатлительным и принимающим пищу любопытствовать не советую.

---

Удивительно, насколько при моем вынужденном непрерывном контакте с человечеством я умудрился потерять с ним связь. В памяти остается почти все - виды, запахи, звук голосов, текстура предметов, но лица и речи проходят мимо, не задевая сознания. Взгляд скользит и срывается; не воспринимаю, как не воспринимаешь картины после трех часов хождения по художественной галлерее.

Пресыщенность, видимо. Потребляя слишком много человечины, теряешь к ней вкус. Нельзя сказать, чтоб я был недоволен.

---

Не успеваю. Не успеваю даже говорить. Не успеваю видеть людей, не успеваю привычно раздражаться толпам, не успеваю даже не любить лето. Возвращаюсь домой тогда, когда неприлично уже звонить. Мне не звонят, ибо я не успеваю слушать. Не успеваю прислушиваться. Пить кофе под навесом и смаковать каждое предложение новоприобретенной книги, уставать, опаздывать, не успевать - не успеваю.

Июнь сжался, скукожился и прогнил прошлогодними листьями, как старый башмак, стрелки на часах судорожно торопятся, с трудом поспевая за улетающим временем, и кажется, вот-вот обвиснут от усталости усиками сонного насекомого. Кеша, милосерднейший и праведнейший из котом, намедни проникся скорбным видом часов в прихожей и завязал им стрелки на бантик, видимо, будучи не в состоянии отгрызть их окончательно.

---

Академия искусств.

Белорусская Государственная Академия Искусств снаружи выглядит весьма презентабельно - старое здание, массивные двери, высокие окна, которые для человека с воображением непременно кажутся скрывающими тайны творчества. Небольшой холл украшен мраморной статуей исполинских размеров колосса, огромная белая лестница с тяжелыми перилами сделана в классическом дворцовом стиле. Эдакое начало, думается, предвещает и дальнейшие красоты, которыми, несомненно, обладает заведение, носящее столь гордое название.

Но на поверку мраморный колосс скрывает помещения, пропитанные Советским Союзом и реформой образования. Голые стены коридоров, в которых зачастую вовсе нет окон за ненадобностью, редко обвешаны репродукциями или фольклорными композициями, двери в кабинеты - обшарпанные, плохо запирающиеся, пол выстелен потерявшим свой цвет, вероятно, еще при царе Николае линолеумом. В пустынных коридорах холодно, в аудиториях обстановка самая небрежная и унылая. Я промолчу о туалетных комнатах, которые, несомненно, целиком являются раритетами и музейными экспонатами, что, видимо, и приобщает их к храму искусства. Проще говоря, антураж даже хуже, чем в родном Лингвистическом. Побывав как-то в частном преуспевающем экономическом университете, я был немного опечален внешним обликом собственной Альма Матер, что уж говорить про Академию.

Но все же Академия Искусств полнится именно теми красотами, о которых говорит обладающему фантазией путнику ее строгий внешний вид. По исшарпанному линолеуму гуляют высокие дамы со строгими прическами и тяжелыми веками, в каждом движении которых сквозит величие стареющей актрисы. На днях общался с дедком, до боли напоминающим Льва Толстого в его лучшие годы, вот только снежно-белая борода была слегка перемазана краской, по поводу чего бедняга страшно сокрушался. Начал дедок с поиска нужной мне аудитории и закончил бурной дискуссией о творческом пути Битлз. Студенты в рваных джинсах, красочных кофтах и полосатых носках глядят подчас совершенно безумно. Тамошние девушки знают, кто таков был Меркьюри и не падают в обморок от ужаса при имени Кобэйн. Нынче поймал себя на том, что чтаю студенту третьего курса Максу Блейка и Верлена.

И мне, собственно, осталось два экзамена до того, чтобы окончательно влиться в весь этот чудовищный бардак.

---

О Нобелевской премии.

Крайне сложное дело – найти человека, читавшего книги Тони Моррисон. Еще сложнее – найти ту прослойку, где ее книг ждут и обсуждают, хотя бы в том степени, в какой обсуждают Павича или Олди. Наверное, не менее сложно найти людей, читавших этого... постколониалиста, забыл как зовут... которому дали Нобелевскую премию в 2001-ом, если не ошибаюсь. Одна манерная дама, которая считает себя лучшим знатоком мировой литературы, сказала мне, что «он - известный». Может и известный. Только не читала она его, вот беда. Блеснуть эрудицией может, знанием первоисточника - нет.

Шойинку никто не читал. Перл Бака тоже. Гарри Льюис – кто такой? Сюлли-Прюдом, с которого все началось, вообще забыт намертво.

Возможно, я рассуждаю как крайний невежа, но мне кажется, что все-таки мировая литературная премия должна подчеркивать некую всемирность признания литератора. Маркес и Хемингуэй - всемирны. Генрих Белль - всемирен. Грасс всемирен, даже Кавабата в некотором роде всемирен. С этими вышеозначенными мне как-то непонятно. Неочевидная какая-то у них всемирность. Заслуженные, наверное, люди, а читать не хочется. Хемингуэя с Маркесом хочется. Почему так? Или это поколенческое?

Мне кажется, Нобелевскую премию дают не за литературу как таковую, а есть еще какая-то тендециозность, что ли.

---

Небо сонное, холодное, низкое, то и дело с шумом и плеском падает на землю дождями. Я же, как заправский герой сентиментального романа, протягиваю в него руку, мучимый извечным вопросом: "Интересно, если лошадь ляжет в туман, она захлебнется?" Иногда во мне поднимается беспричинная уверенность, что лето благополучно закончилось и солнце не выглянет уже никогда. Чувствую кратковременные приступы нездоровой радости, вспоминаю название месяца и вновь впадаю в апатию. Был болен, нервно смеялся и нес какой-то бред, пересказывал всем, кто желал слушать, семейные байки и недавно прочитанные книги. Название своей болезни произносить не хочу, надеясь, что она боле меня не коснется, хочу только сказать, что желание выкинуть голову на помойку впервые в жизни посетило меня всерьез. Но все же голова - вещь полезная, и ее в результате таки починили общими усилиями доктора Водич и доктора Врач. Последний предлагал ментальную лоботомию.

Недавно совершил вынужденную прогулку по Минску, где-то в районе станции метро Автозаводская отчетливо почувствовал, что я в Питере. Ощущение провала во времени было настолько реальным, что я минут пять ошалело оглядывался по сторонам. Пожилая женщина с туго завязанными волосами подошла ко мне и тронула за плечо.

- Вы в порядке? - строго и недоверчиво вопросила она.

Я ответил, что прекрасно себя чувствую. Женщина посмотрела на меня странно и ушла, унося в руках коробку конфет "Петр Первый".

Должно быть, я нездорово хочу в Питер. Жажду глотнуть белых ночей, невской прохлады, Достоевских с Маяковскими и запаха ладана в тяжелом, суровом, словно античном Казанском.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Я сегодня с особенной силой не люблю людей.

Всех этих громко разговариваюших, шаркаюших подошвами, пьющих воду и одеваюшихся по погоде. С прическами и оголенными спинами. С прищуренными глазами, смуглой кожей и пивными бутылками. Особенно ненавижу, когда они смеются.

Но ненависть моя достигает своего апогея, когда они меня касаются. Чувство, сродни той брезгливости, что я бы испытал, ползи по мне большой рыжий смеющийся таракан с пивной бутылкой.

---

20-30 мая 2005-го. Накопившееся.

Картина мира уже нарисована. Кант, Фрейд и Мичурин приложились к этой граффити так, что нам, смертным, осталось не столь много шансов добавить что-либо значимое, не перевернув всё это к едрене фене. Однако мы каждый день совершаем какие-то незначительные открытия, дорисовывая штрихи к субъективному портрету Вечности, я же, самостоятельно лишив себя возможности излагать все развернуто и постепенно, решил наслаждаться полной кашей с маслом. Страшные открытия, совершенные лично мной без контакта с предшествующими мыслителями за последние сколько-то там дней и ранее.



Запах: У шпал - особенно притягательный запах.

Времяпрепровождение: Чем никчемнее фигня, тем она увлекательнее.

Манеры: Наглая физиономия и приятнее и полезнее невинной.

Страховка: Бог, вне всякого сомнения, страхует безмозглых. На остальных у него может не хватать времени.

Грамота: Скоростное чтение развивает не эрудицию, а орфографию.

Искренность: Нет более искреннего пожелания, чем «да чтоб ты...»

Ответственность: Что бы ты ни делал, всегда будешь виноватым.

Ограниченность: Милиционеры не считают, что с крыш открываются потрясающие панорамы.

Обществоведение: Примерное поведение - это когда при обыске не находят ножей.(с) препод

Профанация: Видимость успеха - его залог.

Наивность: Разгильдяйство без веры в последний шанс утрачивает свой шарм.

Самодостаточность: Люди, способные часами говорить ни о чем - не умеют прислушиваться.

Семантика: Некоторые слова воздействуют прямо на подсознание, например слово «офонареть».

Психология: Чистосердечность - верный признак ограниченности.(с) препод

Имидж: Джинсы можно штопать до тех пор, пока ткань еще видна.

Экономия: Есть - вредно, после этого совсем не остается денег на книги.

Бонус: Еще пять грамм мороженного можно получить, отжав оберточную бумагу.

Иррациональное: Самые невероятные и ненужные вещи люди постоянно носят с собой «так, на всякий случай».

Производственное: Между должен и не должен есть тысячи не относящихся к делу возможностей.

История: Сопромат - это эпоним - собственное имя инквизитора, ставшее нарицательным, как, скажем, меценат.

Вдохновение: Энтузиазм действует до тех пор, пока мозги не забьются до отказа всей этой билибердой.

Романтика: Это когда в мае в теплой ночью на колючем сеновале ты зубришь философию, стараясь не отвлекаться на звезды.

Возможности: Двадцать чашек кофе - это не предел.

Экономика: За три дня до зарплаты денег остается ровно на одну булку.

Иллюзион: Спускаться по лестнице отрицаний, думая, что возвышаешься.

Реклама: Недостаточно просто забраться на гору, нужно еще убедить всех, что это была самая что ни на есть та самая гора.

Менеджмент: Впервые в жизни слышу это слово - «честность».(с)

Несовместимое: Неизвестно в чем большее заблуждение - чувствовать, что думаешь, или думать, что чувствуешь.

Неинформированность: По канату безопаснее идти с закрытыми глазами.

Мотивация: Чем лучше знаешь чего ты ищешь - тем ну его на фиг!

Дискурс: Отмахиваться от собственных мыслей вслух.

Убеждения: - Ваши убеждения? - Легко!

---

Не вполне понимаю, что здесь происходит, пока не происхожу я. А происходить я стал чрезвычайно редко, реже, чем хотелось бы. Я умеренно потерян и абстрактно раздражен. Ищу свою иссохшую и потемневшую прошлогоднюю сущность между страниц Книги Бытия. Прошлой осенью, когда она была яркой и сочной, я вложил ее в этот немалый трактат, дабы мумифицировать и сохранить. Теперь же не могу найти - то ли страницы склеились, то ли она рассыпалась и превратилась в пыль на переплете.

---

Каррент.

Прорытые временем

лабиринты -

исчезли.

Пустыня -

осталась.

Немолчное сердце -

источник желаний -

иссякло.

Пустыня -

осталась.

Закатное марево

и поцелуи -

пропали.

Пустыня -

осталась.

Умолкло, заглохло,

остыло, иссякло,

исчезло.

Пустыня -

осталась.

(с) Федерико Гарсиа Лорка

---

О падении.

Один парашютист рассказывал мне, что прыгнуть без парашюта, пролететь дистанцию, сцепиться в воздухе с другим парашютистом и приземлиться с ним вместе - есть крайне простой трюк. Технически простой. Мастера парашютного спорта проделывают обычно более сложные вещи. Однако психологически на это способны единицы. Разумеется, имеются в виду единицы опытных парашютистов, а не простых смертных, то есть избранные из избранных.

Я думаю, из людей, проделавших подобный трюк, можно было бы составить некий орден, при этом само падение без парашюта выполняло было роль инициативного ритуала. Возможно, это был бы самый дееспособный орден, потому что любая другая инициация лишь символизирует второе рождение, формально причисляя человека к братству, в то время как падение на землю есть настоящее сознательное второе рождение.