* * *

Почему первый весенний день непременно должен быть до такой степени осенним? Небо за окном серо, как застиранная наволочка. Хочется безнадежно курить на крыльце пустынного в это время суток бара, но я все еще не курю.
* * *
Иногда мне кажется (и в первую очередь я внимательно смотрю на Оскара Уайльда), что мы невольно повторяем элементы судеб своих персонажей — будто заражаемся от них их уроками и смыслами. Возможно, это иллюзия, основанная на том, что мир содержит ограниченное количество историй — и они в принципе то и дело повторяются, меняя форму и контекст. Спонсор этого рассуждения — странный скандал вокруг Сяо Чжаня, настолько несправедливый, что невольно вспоминается его самая известная роль.

@темы: diary

---

Герои моих сов.

Есть ощущение, что в последние недели что-то во мне молчаливо поворачивается, и этот невидимый процесс оттягивает почти всю оперативную память. И единственное его звено, которое поддается осознанию и укладывается в слова, это давно знакомый мне конфликт между моими представлениями о чести и моей же уязвимой психической структурой.

По этому поводу мне пришло в голову вот что. Все мои немгновенные, долгоиграющие истории так или иначе приобретают форму вопроса, которым я задаюсь, и пытаются на него ответить. Однажды я придумал Мартина, чтобы увидеть, как такая вот болезненная восприимчивость может сплестись с честью и мужеством, не рождая конфликта (а рождая музыку). Мартин десять лет кое-как соединял эти нити в единое непротиворечивое полотно, вслепую, как мойра, используя слова и звук вместо ткацкого станка.

Я стал писать про даочжана, чтобы увидеть, как созданная таким образом ткань может быть щедро пропитана любовью (в метафизическом смысле этого слова) и как любовь порождает необъяснимую несокрушимость, и исключительную смелость жить и действовать, и приумножение любви. А еще, похоже, в обеих историях есть тема соединения земной витальности и духовной небесности, своего рода алхимическая свадьба.

Закончится ли когда-нибудь это все или я нащупал какую-то осевую для меня тему — хотелось бы мне знать.

@темы: diary, texts

---

Цветные картинки. III.

Подозреваю, что все, кому того хотелось, уже прочитали "Цветные картинки" до конца на сторонних ресурсах, но во имя мировой гармонии закончу текст и здесь ("Магистр", Сюэ Ян/Сяо Синчэнь, сказ о рыбах, осени и моральной дилемме).
Это был долгий и важный для меня путь (и надо бы отдельно осмыслить и записать, почему).

В предыдущих сериях: здесь и здесь.

Цветные картинки. Декабрь.

15. То, что было потом, Сюэ Ян запомнил осколками. Шумел ветер, снег ледяными иглами царапал кожу. Что-то горькое обжигало горло, что-то горячее касалось груди. Мягкий голос, текучий, как вода, звал по имени, задавал какие-то ускользающие от осознания вопросы, и что-то в Сюэ Яне рвалось ему навстречу из вязкого бессловесного тумана, жаждало найти источник этих звуков, чтобы припасть к нему и уже никогда не отпускать.
Все это перемежалось кошмарами, привычными, монотонными и все равно невыносимыми, как зубная боль, — стол и свеча, гроб и солома.
Как-то раз Сюэ Ян будто бы видел, как даочжан, расплывающийся, трансмутирующий в свет, растерянно и скорбно ощупывал конфету, которую Сюэ Ян хранил на груди много лет. В первую секунду лязгнула зубами злоба: это нельзя трогать! А потом накрыло тяжелой, все смывающей, все уносящей волной умиротворения: все равно ее уже нельзя есть; даочжан принесет новую.
Очнулся Сюэ Ян в незнакомой комнате. Полумрак, серые от старости деревянные стены, простая обстановка. Рядом потрескивает, вспыхивая рыжими угольками, жаровня. В дальнем углу скромный алтарь Гуаньинь, бьются в ногах богини огоньки свечей. За перекрестьем оконных рам синь, долгие сумерки на пороге зимы.
Даочжана в комнате не было.
Сюэ Ян резко сел. В ту же секунду все вокруг поплыло, закружилось в каком-то демоническом танце — и вот он уже лежал, скрючившись и привалившись головой к стене, созерцая рой беснующихся перед глазами мух. Это ж надо было так раскиснуть... Ну ничего. Подумаешь. На стене в отдалении различалось движение — полз куда-то паук — и Сюэ Ян уставился на него с острой, внимательной ненавистью, пытаясь нацепить на него, как на крючок, уплывающую картинку. Он всегда умел быстро прийти в себя. И в этот раз получится.
— Что же ты делаешь... — прошелестел вдруг где-то рядом встревоженный голос даочжана. Сюэ Ян вздрогнул, когда невесомая рука легла ему на спину. Он и не знал, какая откормленная слоновья тяжесть взгромоздилась на его сердце, пока она не упорхнула в одно мгновение, как стрекоза с цветка.
— Даочжан... — прохрипел он, безотчетно шатнувшись на голос и угодив в пропахшие травами волосы, в белый хлопок ханьфу. — Даочжан, что случилось? Где мы?
— В деревне. Успокойся, — вторая рука даочжана перехватила Сюэ Яна поперек груди. — Тревога истощает твои духовные силы.
Сяо Синчэнь уложил Сюэ Яна на спину, и перед глазами всплыло, как луна из-за горизонта, светлое лицо на фоне темного потолка: белая повязка под черными бровями, голубые прожилки вен на висках, серьёзно сжатые губы. Мухи сдавали позиции, и Сюэ Ян попытался усмехнуться.
— У меня этих духовных сил хоть ложкой ешь, — заговорил он, переходя с карканья на шепот. — С рождения. И ядро это, вокруг которого вы пляшете годами с медитациями и прочей ерундой, у меня почти само отросло, как лопух на городской свалке.
— Уже заканчиваются, — покачал головой даочжан.
Это мы еще посмотрим, подумал Сюэ Ян, во все глаза таращась на Сяо Синченя и почему-то чувствуя, будто тот только сейчас действительно, по-настоящему вернулся. Это не зарекайся. Держись.
— Значит, деревня? — прошуршал он, как телега по песку. — Ты меня принес?
— Да. Пришлось воспользоваться мечом.
Значит ли это, что дурацкой идее гулять по миру пешком пришел конец? Было бы неудачно. Не разглядев ответа на озабоченном, призрачном в полумраке комнаты лице даочжана, Сюэ Ян тяжело закашлялся, отвернувшись в подушку, в смятые, грязные волосы, и тут Сяо Синчень сделал и вовсе диковинную вещь — поддернув сбитое одеяло, он укутал Сюэ Яну плечи.
Типичный даочжан и его странные, одновременно невинные, оскорбительно жалостливые и какие-то изуверские жесты, все глубже загоняющие в горло Сюэ Яна крючок. Усталая рука даочжана осталась белеть на сером одеяле где-то над сердцем Сюэ Яна — владелец о ней, видимо, забыл, — и Сюэ Ян растерянно прошептал:
— Что это за дом?
— Он был заброшен и почти нетронут из-за негостеприимного духа умершей хозяйки. Я избавился от призрака и немного прибрал.
Сюэ Яна посетила нехорошая догадка.
— Я что, долго был в отключке?
— Три дня.
— Вот дерьмо, — мрачно усмехнулся Сюэ Ян.
Судя по всему, времена, когда он мог позволить себе бродячую жизнь, закончились. Без крыши над головой за три дня его бы кто-нибудь уже съел — мясо нынче не залеживается ни в лесных чащах, ни на городских улицах, даже такое сухое и жилистое, как Сюэ Ян.
— Что с тобой стряслось за время моего отсутствия? — тихо спросил даочжан. — Ты очень ослаб.
Сюэ Ян закатил глаза. Что рассказать? Про бесконечные холодные ночи у гроба? Про недолеченные раны? Про ночевки на улице в погоне за мертвым, но от этого не утратившим напыщенности идиотом, уносящим мешочек с заветной душой? Про то, как в поисках старухи Баошань Сюэ Ян облазил каждую гору в Поднебесной, поднялся на каждый заснеженный пик, спустился в каждое промозглое ущелье?
— Старею, — усмехнулся он и, выпростав руку из-под одеяла, коснулся кончиками пальцев белого рукава. Страшно хотелось вцепиться, дернуть на себя, схватить. Думая о том, как это могло бы быть приятно, упоительно, Сюэ Ян осторожно погладил мягкую, идеально чистую ткань.
Даочжан недоверчиво приподнял брови и покачал головой. Потом встал — рукав скользнул по сюэяновым пальцам и исчез.
— Что думаешь делать? — поспешно спросил Сюэ Ян, вдруг испугавшись, что даочжан опять засобирается в путь.
— Принесу тебе попить, — недоуменно нахмурился даочжан. Сюэ Ян молчал. Даочжан, уразумев, добавил: — Пока ничего. Останемся на время.
И он ушел, а Сюэ Ян широко улыбнулся ему вслед. Духовные силы у него, может быть, и истощились, но это не мешало ему оставаться самым везучим сукиным сыном в Поднебесной.

16. Выздоравливал Сюэ Ян с упоением. Вставать ему поначалу не удавалось, и он подолгу спал, утопая в тепле, в пропахшем снегом одеяле, в тихом даочжановом присутствии — звуки легких шагов по комнате, шорох углей в жаровне, запахи чая и трав. Все это прогоняло сны, оставляло только оглушающую, лишающую воли негу, черную, как безлунная ночь. Сюэ Ян заподозрил даже, что даочжан злонамеренно кладет в свои отвары какое-то мощное успокоительное, и хотел было возмутиться...
Но не стал.
Изредка сквозь сон он слышал чужие голоса за дверью и с досадой прислушивался. Внимание сочилось прочь из комнаты, ловя подобострастные деревенские интонации. Хотелось, чтобы все сами собой испарились и оставили их с даочжаном в покое. Неужели он просит так много? Никакого мирового владычества и золоченых дворцов. Только Сяо Синчэнь — и ни единой больше души вокруг.
Что ж, как только он встанет на ноги, он хорошенько напугает эту жалкую деревеньку.
Когда Сюэ Ян просыпался, даочжан почти всегда был поблизости. Возможно, это была не случайность — идея хранить своего бывшего злейшего врага от нервных потрясений легко могла прийти в чудаковатую даочжанову голову. Спал Сяо Синчэнь в той же комнате, что и Сюэ Ян, на узкой кровати у противоположной стены. Там же, у алтаря Гуаньинь, поблескивавшего рыжими огоньками, он медитировал. А потом что-то штопал или чинил, расположившись у ветхого столика в центре комнаты. Сюэ Яну нравилось наблюдать за его возней из-за зыбкой дремотной завесы — серьезное лицо в тусклом предзимнем свете, волосы, горными водопадами скользя по плечам, теряются в складках рукавов, бледные руки пытливо ощупывают очередной обветшавший предмет.
Однажды неожиданно ясным днем — хорошо освещенная комната казалась голой и унылой, где-то на улице бодро позвякивали незнакомые голоса — Сюэ Ян, выспавшись на пару лет вперед, ощутил необходимость помыться. Даочжану эта идея показалась преждевременной, но он притащил бочку и подогрел воды. Когда Сюэ Ян раздраженно сдернул с себя чужое бурое ханьфу, пропахшее болезнью, Сяо Синчэнь тактично отвернулся — и на его темные волосы упала золотая трапеция низкого солнца, заглядывавшего в окно.
— Даочжан, ты же ничего не видишь, — рассмеялся Сюэ Ян шепотом, поскольку голос и не думал к нему возвращаться. — Будь рядом. Я болен. Вдруг я пойду ко дну. Это, конечно, будет страшно уморительный конец для человека вроде меня. Спорим, хохотать будут даже в Облачных Глубинах.
Даочжан коротко улыбнулся — то ли шутке, то ли солнцу, к которому снова обратил лицо.
— Как скажешь. Какое полотенце тебе больше понравится, целое, но грубое, или мягкое, но с заплаткой?
Когда Сюэ Ян погрузился в бочку, даочжан уже подошел, набросив на плечо мягкое полотенце с заплаткой, и положил руку на край, обозначая свое спасательное присутствие. Нежась в воде, Сюэ Ян изучал из-под мокрых ресниц его лицо, порозовевшее в облаках пропахшего дубом пара, и ликовал. День был ненормально хорош, все его волокна — тишина и солнечный свет, старый дом на краю мира, тонкое белое изваяние рядом — сплетались в узор почти совершенный.
Нельзя было, конечно, сказать, что Сюэ Ян не мог представить себе ничего лучше. Он с детства обладал раздражающе хорошим воображением и не умел довольствоваться тем, что имел. Было любопытно: есть ли пределы деликатности Сяо Синчэня? И когда можно будет это проверить? И как?..
Та противоестественная, злая зависимость, которой Сюэ Ян жил уже много лет, заставляла его испытывать желания, некогда казавшиеся ему сентиментальной чушью для глупых девиц. Например, хотелось быть ближе, лучше всего — впечататься в даочжана и так провести некоторое благословенное время. Как будто та струна, что неизбывно и требовательно тянула его к Сяо Синчэню, от этого ослабнет и перестанет рвать диафрагму. Сюэ Ян делал так прежде, но даочжан был мертв, даочжана не было внутри его тела, и легче не становилось, как бы крепко он ни прижимался. Теперь, думал Сюэ Ян, все будет иначе.
Когда он сумеет подобраться ближе.
Конечно, хотелось и другого. Но думать о таком было опасно. Сяо Синчэнь ничем не походил на девиц из Ланьлина, и делать с ним то же, что и с ними, было самой богохульной идеей из всех, что когда-либо приходили Сюэ Яну в голову (а в голову ему приходило многое). Но оттого еще более жгучей и волнующей. Владеть тем, кто владеет тобой — в этом была справедливость, и торжество, и какая-то неведомая магия.
Но можно ли в принципе что-то такое делать с даочжанами — или они от этого портятся и хватаются за меч? Стоило расспросить Цзинь Гуанъяо о сути даочжанства, вместо того чтобы яриться и требовать даже имени Сяо Синчэня не произносить всуе.
Бледная рука даочжана лежала на краю бочки, и Сюэ Ян на пробу невесомо скользнул пальцами по его нежным костяшкам. Даочжан едва заметно повернул голову.
— Что такое? Ты уже тонешь?
— Захлебываюсь, — прошептал Сюэ Ян с коротким смешком и откинул голову на край бочки. А потом проследил пальцем вену, плывущую под полупрозрачной кожей в обхваченное белой тканью запястье. — Борюсь за жизнь из последних сил. Уж ты спасай меня поскорее.
Даочжан хмыкнул и покачал головой:
— Ты выплывешь. Я в тебя верю.

17. Когда Сюэ Ян окреп достаточно, чтобы бродить по новому жилищу, выяснилось, что этот дом намного больше, чем похоронный. Видимо, когда-то здесь обитала зажиточная семья. Но даочжан привел в порядок только одну комнату и кухню, а все остальные помещения, пыльные, ледяные, таинственные, оставались идеальной колыбелью для призраков и древесных жуков.
Дня за окном практически не случалось, сумеречная синь сменялась ночной чернотой. Периодически шел колкий ледяной дождь, стучал в стекло, озерцами собирался в щелях старых оконных рам. Под подоконником колыхалась голая печальная бузина, а дальше, за диким, пустынным двором, простиралось болото. Оно было покрыто кое-где пятнами подтаявшего снега, из которых, как волосы из бородавок, скорбно торчали бурые веники высохшей травы, и это напоминало какую-то дурную болезнь.
Пейзаж был таким мрачным, что воспринимался почти как шутка, гротеск, и Сюэ Ян, созерцая его, посмеивался:
— Даочжан, я тебе почти завидую. Только гляну из окна — сразу хочется ослепнуть.
О том, насколько более приятной способностью становится зрение, если смотреть в противоположную сторону, Сюэ Ян умалчивал.
На досуге Сюэ Ян размышлял о том, что предпринять дальше. Время было добыто, осталась малость — сделать так, чтобы оно превратилось в навсегда. Такие хитрые задачи с таким малым количеством вариантов решения Сюэ Яну еще не выпадали. Напрочь отсутствовала возможность прибегнуть в случае чего к простому и действенному насилию, потому что оно несло результат, прямо противоположный желаемому: даочжан не только перестанет идти на с таким трудом добытый контакт, но и, чего доброго, снова расхочет жить, а с этим дерьмом Сюэ Ян категорически отказывался снова иметь дело.
Нет, нужно было действовать тоньше. Отвлечь, заговорить, успокоить. "Ты мне нравился", — вспомнил Сюэ Ян и улыбнулся. Уж он-то знал: прошедшее время легко превращается в настоящее в умелых руках. Нужно было только ловить возможности.
И они не заставили себя ждать. Как-то даочжан скользнул в комнату с необычайно заинтересованным видом и сунул Сюэ Яну под нос стопку книг.
— Посмотри, что я нашел на втором этаже. Прочти, пожалуйста, что это.
Сюэ Ян, который сидел на циновке у жаровни в распахнутом на шее ханьфу — прогретая комната стала упоительно теплой — и лениво чинил сапог, вздохнул, отложил шило и сгрузил пыльную стопку на колени.
— Какие-то стишки. Еще стишки. Что-то даосское, скукотища, наверное. "Как следует жить" — немножко претенциозно, тебе не кажется, даочжан? Откуда какому-то мужику с горы знать, как мне следует жить? А вот сборник сказок. Сказки я люблю.
— Почитаешь вслух? — спросил даочжан, плавно, как лебедь на озерную гладь, опускаясь на циновку напротив.
Сюэ Ян бросил на Сяо Синчэня пристальный взгляд исподлобья. Тот был воодушевлен: лицо едва заметно порозовело, лоб разгладился.
— Раньше ты любил читать, да, даочжан? — поинтересовался Сюэ Ян.
Даочжан нахмурился и коротко кивнул. И Сюэ Ян спросил:
— Слушай, а один глаз отдать можно? Это вообще сложная процедура?
Его вопрос озадачил его самого. Продолжать утрачивать комплектацию было немножко жаль. Но вид застывшего, изумленно вспыхнувшего даочжана того стоил. Сюэ Ян нюхом почуял, как резко изменилась, полыхнув теплом, атмосфера в комнате.
Даочжан потрясенно молчал, до белизны сжав руки на коленях, брови над повязкой застыли парящими крыльями, и Сюэ Ян строго добавил:
— Но не два! И не проси. Я и так слишком добрый.
— Не говори глупостей, — пробормотал даочжан сдавленно. — Пожалуйста, никогда больше ничего такого не говори.
И как демонстрировать такому человеку добрые намерения, раз уж появился повод их заиметь? Между тем Сюэ Ян уже представил себя с черной повязкой на глазу и решил, что выглядел бы лихо и зловеще. Почти захотелось, чтобы даочжан это увидел. К тому же была какая-то сложноуловимая эротическая ирония в том, чтобы вставить часть своего тела в Сяо Синчэня.
Теперь по вечерам Сюэ Ян смиренно читал сказки, пребывая где-то между недоумением в адрес тропинки, которая привела его к такому занятию, и жгучим, болезненным удовольствием. Горела свеча, шумел за окном ветер, слабо светились за перекрестьями рамы звезды Белого Тигра Запада. Улыбалась на алтаре погруженная в полумрак Гуаньинь. Даочжан сидел на постели, скрестив ноги, расчесывал свои бесконечные волосы и слушал.
Во многом все становилось как прежде, как будто время свернулось змеей и укусило себя за хвост, и Сюэ Ян периодически испытывал диковатое опасение, что помешался. Сны и бодрствование как будто поменялись местами, сознание перевернулось вверх дном. Потом даочжан шуршал одеялом, осторожно опуская на холодный дощатый пол босые ноги, предлагал чай — и становилось все равно.
Даже если это безумие или какой-то вид посмертия, — какая разница?

18. День был хмур, ветрен и холоден, над деревней сердито клубились низкие тучи. Но дышалось легко. Воздух пах морозной стынью с легким отзвуком дыма. Сюэ Ян, тренируясь с Цзянцзаем, весело топтал подернутую инеем, похрустывающую под ногами листву. С тех пор как он выздоровел, его то и дело касалось мягким крылом опасное чувство, будто после чересчур затянувшегося, изматывающе тяжелого путешествия он вернулся домой. И какой бы ни была погода, как бы ни остывал ночами чужой полузаброшенный дом, это чувство не отставало, просачивалось в кровь, как даочжанов отвар, обнимало острым, болезненно нежным покоем и лишало бдительности. Сюэ Ян замер на полпути между ощущением, что доверять такому чувству опасно, и желанием ухнуть в него целиком, как в прохладную воду в знойный день.
Время расправляло легочные меха, наполняясь пульсирующей жизнью: моменты торжествующей радости сменялись минутами беспокойного нетерпения. Еще недавно само присутствие даочжана, хрупкое, как крыло зимней бабочки, ощущалось достаточным, но с каждым днем хотелось все больше, все глубже, все основательней. Сюэ Ян носил воду, готовил чай и полностью взял на себя костер у болота, что служил источником углей для жаровни. Он даже был сравнительно любезен с проходившими мимо крестьянами (что не мешало им благоразумно держаться от него в стороне). Чего не сделаешь для достижения цели.
Когда даочжан показался на дороге, Сюэ Ян спрятал меч и подошел к покосившейся калитке — встречать. Отпускать даочжана куда-то одного было новым опытом, к которому оказалось сложно привыкнуть.
До чего же глупо ходить в белом! Бросив руку на подгнившие брусья и подперев подбородок ладонью, Сюэ Ян залюбовался даочжаном издали. В зимней буро-серой хмари Сяо Синчэнь сиял белизной, как луна в ранних сумерках. Его одежда призрачным саваном хлопала на ветру, взлетала в сизом воздухе юркая ленточка.
Он шел не торопясь. Рядом с ним семенила женщина.
Или, скорее, девушка. Узкое длинноволосое существо в практичных темно-серых одеждах, она несла в руках корзинку и что-то говорила. Даочжан слушал, склонив голову, и, кажется, улыбался.
Сюэ Ян прищурился. Ему совершенно не понравилось, с каким плотоядным интересом девица таращилась на его Сяо Синчэня. Посмотреть, конечно, было на что — но это следовало делать с должным почтением, о котором в этой забытой всеми богами деревеньке, кажется, не слыхали отродясь.
Что ж, они услышат.
К дому девица не подошла, остановилась вдалеке и с нелепой церемонностью распрощалась с даочжаном, напоследок метнув на Сюэ Яна вызывающе пристальный темный взгляд. Сюэ Ян фыркнул и ангельски улыбнулся, воображая, сколькими небанальными способами может ее убить, не привлекая внимания.
— Дай догадаюсь, за тобой увязалась деревенская ведьма, — с усмешкой пропел Сюэ Ян, когда даочжан подошел.
Сюэ Ян приоткрыл калитку, та болезненно скрипнула, и Сяо Синчэнь вошел домой, такой белый и посвежевший, что глазам становилось больно.
— Она поделилась со мной кое-какими травами, — примирительно сказал он. — В моих запасах обнаружились бреши. А ты что же, тренировался? Попробуем вместе?
— Давай ты постараешься не забывать, что сделала эта девчонка, — и не подумал сменить тему Сюэ Ян.
Он захлопнул калитку, и та, взвизгнув, покосилась пуще прежнего. Придется чинить. Крепкая калитка — первый знак деревенским, что за ней им не рады.
— Я помню, — даочжан направился к дому. — Как и то, что сделали ты и я.
Сюэ Ян, оценив абсурдность этого тройного сравнения, фыркнул.
— Скажу тебе как начинающему и напрочь бездарному злодею, что у нас не то чтобы принято трогательно между собой дружить, — заметил он, нагнав даочжана у крыльца.
— Я не дружу, — пожал плечами даочжан. — Просто стараюсь больше не судить, не разобравшись. Мы ведь пока не знаем, что именно произошло. К тому же травы нам нужны.
Очевидно становилось страшное: даочжан на основе пережитого зла становился не жестче, а мягче. Сюэ Ян не мог и представить, как это у него получается.
— Обещаю, что буду осторожен, — добавил даочжан, улыбнувшись, и мягко коснулся плеча Сюэ Яна, спокойный и слегка выцветший, как зимнее небо. — Не волнуйся за меня. Пойдем, я сделаю чай.
Сгущались сумерки, и в доме было темно. Пока даочжан ставил воду, Сюэ Ян занялся розжигом свечей на столе.
— И кстати об этом. Я давно хотел спросить тебя... — даочжан уложил в чайник мяту и продолжил абсолютно некстати: — Мне сказали, что ты много лет провел в городе И с призраком А-Цин. Почему ты не изгнал ее?
Сюэ Ян замер с горящей палочкой в руках.
— Она от меня пряталась, — прошелестел он еле слышно, внезапно утратив голос.
— Ты хороший заклинатель, — покачал головой даочжан. — Ни одно привидение не хочет быть изгнанным, но обычно мы справляемся.
— Да не было толку бегать за девчонкой! — злым полушепотом, как яд, выплюнул Сюэ Ян. — Никакого желания не возникало заниматься такой ерундой!
— Или ты хотел, чтобы она осталась?
Даочжан стоял у стола напротив Сюэ Яна, и казалось, будто он пристально смотрит на него своей белоснежной повязкой.

19. То, что произошло потом, Сюэ Ян запомнил плохо. Новая даочжанова попытка раскопать то, что поросло быльем и представляло интерес только для могильных червей, взбесила его. Кажется, он без обиняков высказался на эту тему, а потом отправился на прогулку — и вдруг оказался на другом краю деревни, у кромки леса, где билась о камни быстрая речка, а ветки деревьев корежились, будто в судорогах. На одной из них сидел ястреб, и некоторое время они с Сюэ Яном недобро таращились друг на друга. Потом птица сдалась и улетела, глухо хлопая крыльями в сумеречном воздухе.
Там же, при свете вылезшей из-за горизонта луны, толстой, неповоротливой и налитой красным, Сюэ Ян повстречал ведьму — до отвращения миловидную девицу с огромными черными глазами и драматически невозмутимым лицом. Бродя в сумерках у реки, она что-то напевала, и от ее голоса, звучащего низко и монотонно, у Сюэ Яна мурашки пробежали по коже. По этому поводу он остановил ее и дружелюбно, ласково и подробно рассказал, что именно с ней сделает, если хотя бы заподозрит, что она подбирается к его даочжану. Ведьма хмыкнула, и вздернула подбородок, и сверкнула глазами, но все же убежала, обнажив аккуратные маленькие сапожки под темным подолом.
Что-то такое было.
Потом Сюэ Ян вернулся домой — полузаброшенное строение у края болота удивительно быстро стало именоваться домом — вошел в кухню и нашел там остывший мятный чай.
О том, как он нервно исследовал впотьмах дом и двор, он тоже помнил урывочно. Все было будто во сне. Сюэ Ян не мог бы объяснить природу своего состояния: он не опасался, что даочжан молча уйдет, был твердо уверен, что такого не случится, не теперь. Его пугало что-то другое, что-то намного более ненормальное — какое-то подспудное, необъяснимое опасение, что даочжана не было здесь вообще.
Иногда Сюэ Ян гадал, как случилось, что Сяо Синчэнь воскрес. Он испробовал все способы, что могли прийти в голову, а потом и те, которые не могли, он прибегал к самой черной магии из самых редких книг (проникновение в Облачные Глубины было затеей дурной, но веселой), он молился неведомой штуке, даже имени которой не знал, стоя коленями в снегу на высокой горе, чтобы было слышнее, и не совсем понимал, умоляет или угрожает.
Ничего не сработало.
Это не значило, конечно, что возможностей не было — возможности были всегда. Наверняка возвращению даочжана есть простое и внятное объяснение. Но каждый раз, когда Сюэ Яну приходило в голову задать вопрос, он этого почему-то не делал.
Мало ли что.
И вот теперь даочжана нет, объяснения его недавнему присутствию тоже — и дом кажется мертвым, опасным, жаждущим вытеснить живое.
Было темно, только в кухне оплывали никому не нужные свечи. Во дворе сонно шевелились локвы — все остальное оставалось неподвижным, оцепеневшее, скованное морозом. В небе плыла побледневшая луна, и ее слишком яркий свет, скользивший по земле невесомым, осторожным касанием, будто обнажал ночь до костей. Когда Сюэ Ян снова вошел в тошнотворно пустой дом, в окне комнаты, выходившем на болота, мелькнуло что-то тонкое и белое, как сталь клинка, — и Сюэ Ян без раздумий рванулся на этот короткий скупой свет.
Даочжан существовал. Он неподвижно стоял среди болот, опустив голову. Призрачная луна светила над обнаженной землей неистово и ясно, будто насквозь, и Сяо Синчэнь в ее свете казался тонким белым деревцем в безоглядной ночной пустыне. Сюэ Ян не помнил, как оказался рядом, но когда это случилось, он рывком развернул даочжана к себе и вжался в него всем телом, как мечталось, и звезды громадным куполом поплыли над ними, продолжая свой вечный путь.
Непонятно было, чего хотелось больше, поцеловать или задушить. Сяо Синчэнь точно заслужил небольшое удушение. Сюэ Ян займется этим — чуть позже. Когда не будет так занят.
Он не знал, сколько секунд или лет прошло, прежде чем рука даочжана мягко легла ему на спину.
— Я страшно виноват перед ней, — тихо сказал Сяо Синчэнь, обдавая волосы Сюэ Яна теплом дыхания. — Не могу не думать об этом. Мой долг был ее защищать — а я ее бросил. Теперь ничего не вернуть.
— Ну, это я ее убил, — на Сюэ Яна вдруг навалилась усталость, сминающая все привычные защитные барьеры в бессмысленное острокраее крошево. Гори оно все огнем. — Ты еще можешь отомстить. Хочешь, отомсти. Повеселимся.
— Ты не виноват в том, что сумасшедший, — пробормотал даочжан, будто прислушиваясь к чему-то. — Судя по всему, я и тебя подвел.
Сюэ Ян нервно хмыкнул, крепче обхватывая Сяо Синчэня за талию.
— Это кто еще из нас сумасшедший, — даочжановы волосы, дрожащие на ветру, лезли в нос, липли к губам, пахли чем-то дурманящим, мешали говорить. — Тебя послушать, так ты первый монстр в Поднебесной. Хотя, если кто меня спросит, так и есть. Заканчивай взваливать все на себя, вот мой тебе совет. Оставь хотя бы мое мне, я, в конце концов, жадный. И не вырывайся, у меня не хватает рук тебя удерживать. Прояви уважение к калеке.
Даочжан положил вторую руку на талию Сюэ Яна, укрепляя их объятие. Его ладонь сквозь ткань ханьфу ощущалась парадоксально горячей, будто нагретой июльским солнцем.
— И все-таки я ужасно ошибся, — вздохнул он.
— О, это уж точно! — Сюэ Ян был до такой степени солидарен, что нашел в себе силы поднять лицо из темноты волос к белому даочжанову уху и жарко зашептал: — Только попробуй что-то такое опять вытворить, я тебе клянусь, я поубиваю половину Поднебесной. Устрою тут такую кровавую баню, что о ней будут вспоминать лет тысячу. И орать буду всем в лицо, что во всем виноват лично ясный ветерок, прохладная луна. Или наоборот? В общем, только попробуй.
Даочжан фыркнул и отстранился, уперев руку Сюэ Яну в грудь. Лицо его было бледным и почти спокойным, но повязка обильно пропиталась кровью, на нижней губе алела трещинка, которую хотелось облизать.
— Ты хотел, чтобы она осталась? — настойчиво спросил Сяо Синчэнь.
— Да что ж тебя зациклило-то! — зашипел Сюэ Ян, обиженный тем, что лишился пьянящей тесноты контакта. — Ладно, допустим, мне не нравилось там одному. Было очень тихо. Ты лежал и молчал. Наверное, я хотел, не знаю, чтобы она стучала иногда под окнами своим идиотским шестом. Пытаешься вытянуть из меня, что я жалел? Ладно, я жалел. Иногда. Нечасто. В конце концов, это ты виноват, ты меня взбесил. То есть нет. Нет, ты не виноват. Я сам взбесился.
— Я понимаю, — даочжан скользнул рукой от груди Сюэ Яна к его плечу, мягко сжал. — Ну, успокойся. Тебе нельзя так нервничать.
И почему-то от этого жеста ощущение, что белый, изящный и с виду безобидный человек напротив пытается вскрыть его, как устрицу, только усилилось.
— Ну, чего еще ты хочешь, изуверина? — спросил Сюэ Ян, устало прикрыв веки. — Видишь, я спокоен как кусок дерева. Не томи. Вываливай сразу все.
Глупо было разыгрывать независимость: свое уязвимое положение Сюэ Ян, привыкший мнить себя исключительным хитрецом, ничтоже сумняшеся выдал даочжану с потрохами. Многократно.
Даочжан помолчал, раздумывая, потом сказал:
— В прошлый раз мы с тобой стали причиной ужасных событий. Это не должно повториться. Ты же сможешь?
— Нет, я лопну от жажды злодействовать и забрызгаю кровью стены, — закатил глаза Сюэ Ян. — Хорошо, даочжан, хорошо. Ни с чем таким ты больше не столкнешься, я же пообещал.
Больше нет. Я сделаю так, что твоих полупрозрачных ушей не достигнет ни одно сомнительное слово. Оставь всю грязь мира мне. Ты будешь жить в доме у болота такой же белый и незапятнанный, как сегодня. У тебя всего будет достаточно, и все будут с тобой обходительнее, чем с верховным заклинателем. Иначе...
— И не обманывай меня больше. Пожалуйста.
А вот это было сложнее.
— И насчет мяты нельзя? — попытался отшутиться Сюэ Ян. — Ненавижу мяту. Не хотел тебя огорчать, но ты меня вынуждаешь.
— Пожалуйста, — не меняя тона, собственным эхом повторил даочжан.
— Ну ладно, — вздохнул Сюэ Ян. — Но тебе на будущее: обещать не врать — это абсурд.
— Знаю, — даочжан криво, болезненно улыбнулся, раньше он так не умел. — Я решил рискнуть.

20. А потом луна ушла за гору, и над болотом немо повисли звезды, знаменуя зимнюю ночь, черную и бескрайнюю, как океан. Дом плыл в ней тихо и невесомо, как старый щербатый корабль, и казалось, вокруг его схваченных теменью стен нет ничего, кроме многоглазой пустоты. У борта корабля слабо светился притухший костер — забота Сюэ Яна, о которой он благополучно забыл.
Сяо Синчэнь казался вымотанным, но удивительно нормальным, не отнимал руки, которую Сюэ Ян нагло и неумолимо взял. Они шли по подернутому льдистой коркой болоту молча, только Сюэ Ян периодически коротко и едко комментировал недостатки местности и драматическую склонность некоторых слепых даочжанов носиться в мороз и ветер по трясине, без шеста, рискуя ухнуть в рытвину и переломать себе ноги.
Добравшись до дома, Сюэ Ян занялся добычей углей для остывшей жаровни. Когда он закончил, в кухне уже грелась вода, а даочжан зажигал в их комнате свечи, света которых видеть не мог, — на алтаре Гуаньинь, у окна, на столике, все царапины на котором помнились как выученное в детстве стихотворение. Было тихо и светло, и дом казался убежищем, затерянным в бесконечной мировой темноте.
Сюэ Ян извлек небольшой запас вина, добытый еще до болезни.
— Давай выпьем, даочжан, — сказал он, когда Сяо Синчэнь опустился на кровать, и сел у его ног на циновку. — Не знаю как тебе, а мне хочется чуток расслабиться. Ты мне сегодня чуть ли не в горло влез.
В ответ даочжан аккуратно положил на Сюэ Яна одно из своих одеял и накинул себе на плечи другое. От алкоголя он отказался.
Где-то залаяла собака, и теперь казалось, что она, испуганно заливаясь, барахтается в океане ночи вместе с домом.
— Давай перевяжем тебе глаза, — Сюэ Ян глотнул вина и отставил его в сторону. — Ты выглядишь жутко.
Он потянулся было за лентой, но даочжан перехватил его руку и мягко ее отвел.
— Я сам.
— Да брось, — пользуясь случаем, Сюэ Ян положил ладонь даочжану на колено. — Чего я там не видел. Ты же понимаешь, что я не раз тебя перевязывал? И переодевал. И чего только с тобой не делал. — Даочжан приподнял брови вопросительно, и Сюэ Ян довольно усмехнулся. — Ничего неприличного, не пугайся. Вкус у меня, конечно, своеобразный, но не до такой степени. Видел бы ты себя тогда. Холодный, синий и непривлекательный. Не делай так больше. Вот сейчас ты красивый.
Даочжан хмыкнул.
— Ты минуту назад сказал, что я жуткий.
— И красивый.
— Не смеши меня, — улыбнулся даочжан.
— Я буду молчать, как гнилая рыбина, если дашь перевязать себе глаза.
Даочжан покачал головой.
— Делай что хочешь.
— Ты такое уже говорил, и это звучит непристойно, — пропел Сюэ Ян, ухмыльнувшись. — И как тебя воспитывали на твоей горе?
В результате даочжан согласился и терпеливо, смиренно, но напряженно сидел, пока Сюэ Ян осторожно обмывал его кровавые глазницы смоченной в теплой воде тканью. Вода в тазу быстро стала красной, зато очистились туманно-белое лицо, сумеречно-голубые прожилки вен, тенистые провалы под резкими штрихами бровей. Даочжан казался таким красивым, открытым и ранимым, что хотелось отвлекать его шутками, тормошить и целовать.
Этим, кроме последнего, Сюэ Ян и занимался.
Когда посвежевшее лицо даочжана было заново перетянуто белоснежной лентой, а плечи наконец расслабились, тот с заметным облегчением уселся, скрестив ноги, на кровати и согласился немного выпить. Сюэ Ян подтащил жаровню поближе и устроился в пожертвованном ему одеяле на полу, закинув локоть на белый даочжанов подол.
— И как ты вернулся? — решился он.
— Я не знаю, — даочжан отпил немного вина и отдал бутыль Сюэ Яну. — Этой весной я очнулся в гробу в доме, в котором когда-то гостил у шисюна Сун Цзычэня. В запертом чулане. Никого не было рядом. В общем, это был странный день, а за ним пришел другой странный день. Я еще долго ничего не понимал.
— Вот мерзавец! — недобро усмехнулся Сюэ Ян, имея в виду Сун Ланя.
В свое время тому удалось обставить все так, будто он сжег тело Сяо Синчэня, а душу отпустил. Сюэ Ян нашел в могиле с именем Сяо Синчэня прах — и забрал его. Чтобы теперь убедиться, что это была горстка бесполезного пепла. Высокомерный засранец оказался предусмотрительней и ироничней, чем можно было ожидать.
А ведь урна до сих пор лежит где-то в вещах. Сюэ Ян совершенно перестал о ней думать с тех пор, как встретил даочжана. Надо выбросить ее и забыть о том, что она существовала, — ничего кроме омерзения Сюэ Ян к ней теперь не испытывал.
— И у тебя нет догадок? — полюбопытствовал он, глотнув резковатого пойла.
Было приятно, что теперь его Сяо Синчэнь не только самый чудной, но и самый загадочный человек в Поднебесной.
— Сначала я решил, что это было чудо, — пожал плечами даочжан, смыкая на коленях белые руки. Сюэ Ян уже некоторое время лениво следил за их движениями, как кот за клубком. — Моя наставница говорила, что иногда, очень редко, случаются вещи, которым нет и не может быть объяснения. Но теперь у меня есть другое предположение. Ты что-то делал, чтобы меня воскресить, прошлой весной?
— Я... Да в общем-то много чего.
— Видимо, что-то сработало... — прошептал даочжан.
Сюэ Ян замер.
— Ты думаешь... — проговорил он с сомнением, пытаясь уразуметь услышанное. И приподнялся, насторожившись. — Погоди. Когда именно, ты сказал, это все произошло?
...К утру пошел снег, накрывая землю и дом хрупкой невесомой белизной, стирающей грубые отметины прошлого, несущей перерождение. Сюэ Ян лежал, разомлевший, уткнувшись лицом в такую же белизну даочжанова подола, и изучал краем глаза его рукав, по краю которого плыл бледный рыбный узор, а Сяо Синчэнь нес какую-то даосскую галиматью про карму, неслучайность чудес и про то, что ему и Сюэ Яну суждено было снова встретиться, но пока до конца не ясно, зачем.
— И какие у тебя идеи? — лениво поинтересовался Сюэ Ян.
— Мне кажется, возможно, я что-то должен сделать... с тобой.
— Это опять звучит непристойно, даочжан, — рассмеялся Сюэ Ян, поворачиваясь лицом вверх. — Ладно, сделать со мной что? Я не стану сопротивляться. Начинай.
— Вот не шути, — даочжан, вопреки собственным словам, фыркнул. — Ты ведь тоже делаешь что-то со мной. Мне не всегда это нравится, но, очевидно, такова судьба.
Пока Сюэ Ян глазел на него снизу вверх и в подробностях представлял, что именно хотел бы с ним сделать и как сильно постарался бы, чтобы ему понравилось, рука даочжана, прохладная и тонкая, сама легла ему на щеку, коснулась уха, ненавязчиво и нежно провела по растрепанным волосам.
Знакомо, симптомом привычного недуга, сжалось пустившееся вскачь сердце. Сюэ Ян замер, уставившись на Сяо Синчэня. Золотой свет догорающих свечей скользил по его распущенным волосам и белой шее, на нижней губе все еще алела трещинка, и так легко было представить на языке ее ржавый вкус. Сюэ Ян облизнул пересохшие губы, хмыкнул и потерся лбом о руку даочжана, стараясь не сделать чего-нибудь глупого и импульсивного. Он нюхом чуял: еще рано.
Нужно было продолжать быть паинькой, раз уж это доставляет даочжану удовольствие. К тому же стоило присмотреться к ведьме. Сюэ Ян чувствовал: здесь кроется и общественная польза, о которой радел Сяо Синчэнь, и личный интерес.
Когда-то, когда он, ошарашенный, потрясенный, пошел за даочжаном, его единственным страстным желанием было не упустить — и вот у него есть так много. Но он всегда был жадным. Еще в детстве он мечтал, что заполучит однажды даже самое сладкое, самое чистое.
Время придет.

21. На столе, подтекая белесой сукровицей, оплывала свеча. Но тьмы ей было не разогнать, и в комнате толпились многоголовые тени, жались друг к другу и подступали ближе, будто в жадной рыночной очереди. Все виднелось неясно, зыбко: деревянные стены, покрытые паутиной трещин, по углам сушатся травы, висит на ведре грязное полотенце, бурое, пропахшее железом. В центре комнаты гроб, набитый соломой. Тихо — ни мышиной возни в подполе, ни присвиста ветра за окном.
Замерев у стены, будто дикий зверь, Сюэ Ян силился понять: с какой стати ему так страшно? Казалось, если он увидит то, что лежит в гробу, что-то в нем порвется, сломается непоправимо. Смешно: он ведь точно знал, что там. Он мог ясно это представить. Даже запах легко вспыхивал в памяти. Когда-то он любил спать, обхватив это руками — твердое, холодное, молчаливое. Свое. Так почему проще было выколоть себе глаза, чем посмотреть?
Нужно было уйти — найти другой дом, другую комнату, которая, он знал, ждёт его где-то вовне. Он оглянулся, крутанулся вокруг своей оси, ощупывая цепким взглядом стены, пытаясь отыскать дверь.
Но двери не было.
Не было и окон.
И вдруг Сюэ Ян с сокрушительной ясностью понял — никакого внешнего мира тоже нет. Внешний мир — это сон, выдумка, ложь, фантазия отчаявшегося идиота. Единственная реальность — здесь, в этой комнате с её пересушенными травами, ведром и окровавленным полотенцем.
Эта комната — тоже гроб. Душа Сюэ Яна упокоится здесь навеки.
Сюэ Ян покачнулся, как от удара. Все закружилось, задергалось перед глазами, и как будто ниже стал потолок, как будто сгустился удушливый, тяжелый воздух. Врезавшись спиной в стену, Сюэ Ян взвился, будто ужаленный, нелепо заметался по комнате, что-то опрокидывая, чем-то гремя. Остановился — и захохотал.
Чего ему бояться? Разве не случилось уже все, что могло бы его напугать?
Он метнулся к гробу. Там — вот неожиданность — белело мертвое, источавшее сладковатый дух смерти тело Сяо Синчэня: серые руки уложены на груди, горло пересекает уродливый шрам, глазницы, не скрытые повязкой, чернеют пустотой. Веки сухие и серые, похожие на осенние листочки, схваченные первым морозом.
И, глядя в это неподвижное, окаменевшее лицо, Сюэ Ян вспомнил то, что давно знал и чего не хотел, не умел знать: Сяо Синчэнь никогда не вернется. Он всегда будет лежать здесь, перед Сюэ Яном, в комнате, кроме которой ничего, ничего нет. Они двое вечно пребудут вместе: Сюэ Ян и смерть Сяо Синчэня.
Вцепившись в волосы, в бессильном ужасе Сюэ Ян закричал. А потом все поплыло, померкло, исчезло...
Сюэ Ян проснулся.
Вскочив, он одним движением зажег свечу у изголовья и бросился к соседней кровати. Даочжан лежал на спине, слегка повернув голову на бок, скулы порозовели, распущенные волосы рассыпались по подушке, лента на глазах сбилась. Он шевельнулся и еле слышно спросил:
— Это ты?
Потрясенный, завороженный этой благословенной картиной, Сюэ Ян низко склонился над даочжаном, разглядывая его широко открытыми глазами и вдыхая мягкий травяной запах. Даочжан недоуменно поднял руку, слепо коснулся волос Сюэ Яна, провел по подбородку, задел дрогнувшую нижнюю губу. Пальцы у него были тонкие, но твердые.
— Что такое? — сонно прошелестел даочжан. — Что с тобой?
Сюэ Ян не ответил, не помня не только слов, но и самой концепции говорения, и между бровей даочжана легла тревожная складка. Он опустил руку и, прислушиваясь, приподнялся на локте, оставив между ними только короткий фрагмент замершей в ожидании тишины. Чересчур близко. Нужно было совсем мало, чтобы преодолеть это последнее расстояние, и слишком много, чтобы этого не сделать.
Сердце все еще колотилось заполошным барабанным боем, когда Сюэ Ян в каком-то оглушенном безмыслии совсем чуть-чуть наклонился и коснулся губ даочжана.
Они были сухие и теплые, как вечер в середине лета.

22. На мгновение мир исчез в солнечном жаре — нежном, влажном, немножко шершавом — все потонуло в лихорадочном тепле и перестало иметь значение. А потом что-то грохнуло, стало темно — и в ту же секунду Сяо Синчэнь дернулся назад, отталкивая Сюэ Яна, так что тот покачнулся и едва устоял, уперевшись ногой в пол.
— Подожди... — пробормотал даочжан. — Что ты...
Осознание реальности впечаталось в Сюэ Яна резко, как оплеуха. Только что из его руки упала свеча. Он был опасно близок к тому, чтобы сделать что-то, что ему не простят.
Сюэ Ян исчез из комнаты мгновенно и бесшумно, как тень.
Надо же быть таким идиотом, злобно думал он, ныкаясь за углом дома с его пыльными пустыми комнатами, прячась в темноте, точно дикая тварь. Он не помнил, чтобы был когда-то так ярко и мучительно возбужден — и как же до смешного мало для этого оказалось нужно. Он целовался не раз — без особого удовольствия, в качестве подготовки к более активным действиям. Но в даочжане была какая-то магия — от недолгого, почти целомудренного соприкосновения губ все в Сюэ Яне было вздернуто, все горело и хотело больше.
Привалившись больным плечом к стене, он с силой сжал себя через ткань штанов и зашипел от дикой смеси удовольствия, стыда и злости.
Почему даочжан не хочет? Когда-то Сюэ Яну часто говорили, что он привлекателен, и даже после всех мытарств, измученный и безрукий, он набрел в Илине на девицу, что не давала ему проходу, жалась к нему грудью и шептала, что он красивый. Для даочжана, выходит, нет? Или дело в том, что Сюэ Ян низок, грязен и по горло замаран в чужой крови? Не то что тот индюк с метелкой — вот он был возвышен до тошноты, одна незадача — мёртв.
Пахло сырой древесиной и снегом. Сюэ Ян прижался к стене лопатками, привычно слившись с тьмой. Глядя на нависший над болотами купол звезд, высокий и холодный, прорезанный, будто рекой, Млечным путем, на черный силуэт далекой, поросшей лесом горы, он с какой-то глухой обреченностью спустил штаны и сжал себя, кусая губы, чтобы не застонать.
А ведь он мог бы и заставить. Он пытался сделать все по-хорошему, но ничье терпение не безгранично. Он не был сильнее даочжана, но был хитрее, он нашел бы способ, заманил бы его в ловушку. Уже завтра. От мысли о том, что он мог бы делать с даочжаном уже завтра, кружилась голова.
Ягодицы неприятно терлись о холодную неровность бревен, и Сюэ Ян дернул бедрами вперед, откидывая голову на стену.
Но заставлять не хотелось. Хотелось, чтобы сам. Чтобы обнимал белыми руками, сорванно дышал в губы. Чтобы запрокидывал голову, подставляя шею. Чтобы прижимался, и можно было его ласкать, слушая стоны и просьбы не останавливаться. Хотелось сделать так, чтобы безупречный, такой воспитанный и умеренный Сяо Синчэнь выгибался и кричал, как никогда, как ни с кем другим.
Прокусив губу до крови, Сюэ Ян зарычал, и на минуту мир померк в тяжёлой дымке удовлетворения.
Потом он с брезгливостью вытер ладонь о снег и поправил штаны. Ноги заледенели до бесчувствия, в теле звенела усталость, но в голове прояснилось. На улице была ночь, все молчало, укрытое снегом, ветер гнал по болоту поземку. Вдали что-то встявкивало — птица или гуль. Сюэ Ян зачерпнул снега с ветки притаившейся рядом бузины и протер им пылающее лицо.
Ничего. Даочжан все равно будет его. Последние две недели Сюэ Ян подбирался к Сяо Синчэню, как кот к птице, медленно, мягколапо, неумолимо. Он даже спас какого-то тупоголового ребенка, рухнувшего в колодец, и даочжан был так ласков и улыбчив в тот вечер, что Сюэ Ян задумался, не столкнуть ли в тот же колодец еще пару человек. Тонули в этой деревне обескураживающе редко.
Эта ночь не станет помехой. Может быть, она даже будет подспорьем. Нужно только грамотно ее использовать.
— Сюэ Ян! Где ты? — позвал вдруг даочжан со двора, и Сюэ Ян вздрогнул. — Вернись домой.
Голос звучал беззлобно и обеспокоенно. Сюэ Ян прикрыл глаза, выдыхая, и улыбнулся.
...Они прошли в комнату впотьмах, и Сюэ Ян скинул влажную от снега одежду и, нагишом замотавшись в одеяло, лег. Было холодно, в голове искрилась черная ясность, не давала сну ни единого шанса. Сюэ Ян спрятал лицо в шершавые одеяльные складки, отбросил со щек мерзкие мокрые пряди, слизнул с ноющей губы железистый вкус. Комната пахла углями и деревом, волосами даочжана и немножко, на грани восприятия, сыростью и землей.
На секунду Сюэ Яна посетило тянущее чувство, будто он всю жизнь петляющей дорожкой шел в эту дряхлую комнату на краю мира, одну из спален какой-то мертвой семьи — домой.
Мысли толпились в голове, наступая одна на другую. Настойчиво всплывали подробности того нечаянного поцелуя — каждое движение, каждая грань запаха и вкуса, и думалось, вот если бы не упала проклятая свеча, может быть, он тянулся бы и тянулся, как золотой закат над колосящимся лугом. Как знать? Не так уж быстро отпрянул даочжан. Совсем не сразу. Сюэ Ян готов был поклясться: на короткое время Сяо Синчэнь тоже почувствовал тот медовый солнечный жар.
Сюэ Ян повернулся на спину и положил руку за голову, вглядываясь в темень. С кровати даочжана не доносилось ни звука, и это было немножко язвяще и весело — даочжан не спал. Его беспокойные думы витали в комнате так осязаемо, что казалось, Сюэ Ян мог в один прыжок поймать пару и съесть, как жирных мышей.
И вдруг решительно прошуршало одеяло, вспыхнула свеча, зажженная даочжаном не для себя, и Сюэ Ян уставился на его порозовевшее лицо и мятые со сна волосы, на кое-как накинутое ханьфу, в горловине которого белела кожа. Сюэ Ян остро вспомнил, как она пахнет.
— Я заметил, тебе часто снится что-то плохое, — сказал даочжан примирительно, тихо, будто вода пробежала по камням. Он подошел, прикрывая ладонью огонек, и контуры его руки казались прозрачными, сотканными из света. — О чем оно? Давай поговорим. Не запирайся от меня, мы же...
Он не договорил, и Сюэ Ян, приподнявшись на локте, насмешливо взглянул на его озадаченное лицо. Даочжан сам не знал, кто они. Сюэ Ян не без злорадства дал ему поразмышлять над наименованием их связи, а потом обреченно вздохнул — не отстанет ведь — и сказал с досадой:
— Мне снится, что ты мертв, даочжан. И что я должен всегда смотреть на твою смерть. Без надежды.
Даочжан выдохнул, побледнев. А потом поставил свечу на пол, сел рядом и опустил руку Сюэ Яну на плечо, коснувшись спутанных волос, еще влажных от снега.
— Я тебя обидел? — Сюэ Ян старался звучать легкомысленно и небрежно, будто речь шла о мелкой бытовой неурядице. Но отказывать себе в удовольствии пожирать даочжана взглядом не было причин.
Тонкое лицо Сяо Синчэня отразило сложную работу мысли.
— Ты меня... смутил. Не будем об этом. Я уже не смущен.
— Смутить тебя еще раз? — с вызовом пропел Сюэ Ян, усмехнувшись, но сердце позорно затрепыхалось в груди.
Даочжан замер, потом криво улыбнулся.
— Не надо. Знаешь... — он чуть подвинулся, соприкасаясь с Сюэ Яном. — Мне ведь тоже иногда снятся плохие вещи. О том, что случилось с Сун Цзычэнем и А-Цин. Но, наверное, так правильно. Это заслуженная боль, и в чем-то она очищает. В чем-то делает следующий день более честным и выносимым.
Он умолк. Узкая кисть легко и тепло лежала на обрубленном плече: присутствие, близость. Слышно было, как где-то далеко за окном продолжает постанывать зловещая птица-гуль. Пахло углями, сыростью и Сяо Синчэнем — травы и вода. В голову пришла бредовая и в то же время необходимая идея взяться утешать даочжана по поводу смерти людей, которых убил сам Сюэ Ян. Вот этими руками. Точнее, рукой, одна из его обагренных кровью конечностей уже превратилась в перегной. Интересно, если он отрубит вторую, даочжан станет снова смеяться сколько положено?
— Мы разве еще не договорились? — Сюэ Ян сел, отбросил со лба волосы, чувствуя себя дураком. — Ты не виноват. Я виноват. Сойдемся на этом.
— Мы оба виноваты, — строго сказал даочжан, смешной в криво повязанном ханьфу. — Ты пойдешь со мной по тропе покаяния?
Предложение прозвучало до нелепости серьезно, и Сюэ Ян рассмеялся.
— Да какое мне дело, как называется эта сраная тропа. Я с тобой везде пойду. Что по тропе, что без тропы. Плевать. Через ежевичник покаяния. И самое смешное, что это, похоже, не шутка. Не очень она такая, тропа твоя. Заросла, нет дураков ходить. Но я пойду. Я же сказал. Ты иногда как глухой, даочжан.
Сюэ Ян закусил и без того израненную губу, чтобы не добавить: "А с виду вроде слепой" — но даочжан фыркнул.
— Я знаю финал твоей шутки.
— Какой шутки? — с деланным возмущением поднял брови Сюэ Ян. — Я серьезен, как второй Лань. Хорошо, что ты не видишь моих вытянутых щек.
Даочжан улыбнулся.
— Ты слишком выразительно промолчал.
— Цени мою деликатность, чудовище, смотри, как ты меня запугал. Слово боюсь сказать.
— А в том месте, что тебе снится, есть свет?
— Свеча на столе, — не сразу ответил Сюэ Ян, сбитый с толку резкой переменой темы.
— Свеча... — задумчиво повторил даочжан. — Что если поджечь ею что-нибудь? Что если сжечь все? Тебе всегда хорошо удавались такие вещи.
— Я не могу выйти из комнаты, даочжан, — усмехнулся Сюэ Ян, внутренне присвистнув от мрачной даочжановой радикальности. — Я тогда тоже сгорю.
— Во сне. А потом проснешься здесь, невредимый. Без этой комнаты внутри, — Сяо Синчэнь коснулся костяшками пальцев одеяла там, где билось сердце Сюэ Яна. — Я слышал, что далеко на западе есть легенда о птице, которая обновляется в огне. Она сгорает и из пепла рождается снова.
...Небо над болотами светлело, темнота истончалась, разбавляемая невидимым присутствием солнца, перетекала в густую синь. Кругом ширился мир, в котором сновали призраки, копошились в тине речные гули, мирно спали в согласии с правилами Облачные Глубины, танцевал в золоте и огнях веселый Ланьлин; где Сун Лань был благополучно упокоен, мир праху его, в игре под названием жизнь кто-то неизбежно проигрывает.
В этом мире Сяо Синчэнь был жив.
Иногда делалось жутко: как легко даочжану затеряться среди и лесов и гор, исчезнуть в многолюдье, как цветку в поле сорной травы. А ведь он оставался единственным явным исключением из законов мироустройства, с детства хорошо усвоенных Сюэ Яном, единственным, рядом с кем Сюэ Ян почему-то не был прав. И это раздражало, как свора взбесившихся блох, смешило, вызывало желание немедленно поставить на место. И это сбивало с толку, и обезоруживало, и привязывало странной нездешней нитью, протянутой сквозь жизнь, и смерть, и бессмертие.
И пусть Сюэ Ян был зло — именно он восстановил в мире эту хрупкую исключительность. Не для мира, конечно, — тот ее упустил, едва заметил, забыл о ней, стоило ей потухнуть.
Только для себя.

@темы: texts, mo dao zu shi

---

Дыбр.

Мой аккаунт на дыбре на случай схлопывания дайри: тык.

@темы: diary

---

* * *

Парадоксально, каким разговорчивым я становлюсь во время приступов головной боли, и это при том, что каждое слово рождается в моем мозгу будто из кровавой пены, как дьявольская Афродита.

Впечатление, будто я смотрю на ткань мироздания — и она расползается, как прогнивший хлопок, и под ней обнаруживается пустота и тайна, их сплетение и союз, вечное отсутствие и вечное присутствие. Я не питаю, конечно, никаких мистических иллюзий на этот счет и знаю, что смотрю на собственное сломанное сознание. Но мне все кажется, будто я вижу что-то очень важное, что-то из разряда (о)снов.

@темы: diary

---

* * *

Весь этот четырехдневный год я чувствую какое-то ясное зимнее спокойствие: пустое высокое небо, медленный ток схваченной льдом воды.
Январь — время принудительной осознанности. Не защищенный обычной планетарной суетой, ты оказываешься лицом к лицу с космосом. Космос смотрит на тебя из-за каменных углов многоэтажек, висит над светящимися вывесками магазинов и кадящими трубами, плывет в трамвайных окнах, хитро поблескивает звездами, напоминает о твоей мгновенности и своей неизбежности.
В этом есть беспощадность, но и честность тоже есть.

@темы: diary

---

Цветные картинки. II.

Я пропал в текстах, но существую. И периодически мне все еще хочется довести свой фанфичный замысел до финала, поэтому вот продолжение "Цветных картинок" ("Магистр", Сюэ Ян/Сяо Синчэнь, сказ о рыбах, осени и моральной дилемме, все еще не закончено).

В предыдущих сериях: здесь.

Цветные картинки. Ноябрь.

9. Всю ночь Сюэ Яна душил кашель. Утром он проснулся поздно, не обнаружил даочжана в комнате и, в одно мгновение перепугавшись до темноты в глазах, как был, босиком, в штанах и рубахе, выскочил из дома.
Даочжан сидел на дощатом крыльце, скрестив ноги, и как ни в чем ни бывало пил чай: темные волосы аккуратно уложены, на колени накинуто одеяло, тонут в мягких складках нежные длиннопалые руки, на низком столике пышет паром глиняный чайник. Обернувшись к Сюэ Яну, даочжан невозмутимо сказал:
— Доброе утро.
— Не что чтоб очень, — усмехнувшись, проворчал Сюэ Ян.
Голые стопы обжигало холодом. Хотелось без лишних разговоров связать Сяо Синченя и положить на чердак, как мешок с сухой мятой.
Но было нельзя.
Даочжан сгреб с коленей одеяло.
— Возьми. Замерзнешь.
— Сиди уж, — отмахнулся Сюэ Ян. — Еще заболеешь и опять помрешь. Возись с тобой потом.
Он вернулся в дом и накинул высохшее за ночь ханьфу, сунул нос в стряпню, что готовила старуха, распорядился о количестве специй, нашел корзинку, полную булок, и взял одну. Откусив кусок, снова вышел к даочжану. Тот, спокойный, здоровый и живой, хоть и укутанный по-прежнему в странную оглушенность, мелкими глотками цедил чай.
Перед ним стояли две чашки.
Настроение было сложным: непривычная раздражающая растерянность соседствовала с какой-то эйфорической легкостью. Сюэ Ян налил себе чаю — желтоватая жидкость дохнула ароматным паром — и уселся, оперевшись лопатками о балку крыльца и с наслаждением вытянув ноги на ступеньки.
Дождь закончился, стало теплее, в разрывах быстро плывущих облаков мелькало прохладное солнечное золото. Старые локвы во дворе сбрасывали на землю последние листочки, и раздетый мир казался прозрачным, как вода. На болоте что-то крякало, откуда-то пахло костром. Даочжан белел справа, время от времени постукивая чашкой.
Конечно, все то, что Сюэ Ян, переполошившись, наобещал прошлым вечером, он выполнять не собирался. С походом пора было заканчивать — хотя бы потому, что даочжан вел себя настораживающе и в любой момент мог выкинуть что угодно. Сюэ Ян не собирался смиренно ждать этого, опустив то, что осталось от его рук.
За выступом крыльца колыхалась, привлекая внимание, одинокая травинка. Покончив с чаем, Сюэ Ян сорвал её и сунул в рот.
Поселение было симпатичным, живописным, обрамленным горными хребтами. Людей мало, но дома не бедные, есть куры и козы. К тому же зимой отсюда наверняка не выбраться без меча. Чем меньше шансов у даочжана снова предаться блажи шататься по миру под дождем, тем лучше.
Сюэ Ян, жуя травинку, размышлял о том, как проверить наполненность старухиных погребов, когда Сяо Синчень сказал:
— Так пахнет листвой, что у меня голова кружится. Расскажи, что ты видишь.
Сюэ Ян глянул на даочжана с недоумением. Тот казался задумчивым и каким-то разомкнутым, будто в нем приоткрылось что-то, еще вчера наглухо заколоченное. Сюэ Ян вздохнул — до чего же даочжан смешной — и закинул ногу на ногу.
— Ну... Ввижу локвы, старые, похожие на плешивых старикашек. За локвами болото: настолько угрюмое, насколько можешь представить. Не щади фантазии. Дальше гора, внизу бурая и лесистая, сверху черная каменная. На ней туча, как шапка на Цзинь Гуанъяо, — Сюэ Ян покосился на Сяо Синченя. — Еще даочжана вижу. У него белая одежда, длиннющие волосы и съехавшая лента поперек лица.
Даочжан ожидаемо нахмурился и вскинул руку, чтобы поправить идеально повязанную ленту. Сюэ Ян улыбнулся.
— Готов спорить, его легко облапошить. А ты как думаешь?
Сяо Синчень, усмехнувшись, уронил руку в одеяло. Сюэ Ян решил, что если до весны не вытряхнет его из меланхолии, то будет в себе разочарован.
— Позавтракаем — и пойдем дальше, — сказал даочжан.
— Куда? — без особой надежды, просто для поддержания беседы спросил Сюэ Ян.
Но даочжан внезапно ответил.
— На горе недалеко отсюда есть уединенный монастырь. К вечеру будем там.
Сюэ Ян насторожился.
— И что тебе там нужно?
— Покаяние, — пожал плечами даочжан.

10. Действовать надо было быстро, поэтому перво-наперво Сюэ Ян, отлучившись к соседям за луком, организовал на указанной даочжаном тропе камнепад. Пришлось попотеть и до полусмерти замерзнуть на черном, как уголь, ветреном горном склоне, но Сюэ Яну нужно было время.
Было ясно, что к монастырю даочжана подпускать нельзя — потом не выкуришь и за сто лет. И что тогда делать Сюэ Яну? Шататься под стенами, бросая тоскливые взгляды на окна в надежде увидеть белый силуэт? Картины глупее и не придумаешь. Самому проникнуть в монастырь, изобразив благочестие? Этот вариант не стоило отбрасывать. Но Сюэ Ян не был уверен, что у него хватит актерских способностей на долгое представление и, главное, терпения, чтобы не прирезать между делом пару лицемерных монашков.
Таким образом, держа даочжана подальше от монастыря, Сюэ Ян заботился о жизни и благополучии его обитателей. Похвалив себя за милосердие и душевность, Сюэ Ян улыбнулся.
Когда дело было сделано, он взглянул на крошечное поселение, потерянное в безграничной буро-коричневой осени, как монетка в потоке, подумал о том, чем занят внизу его даочжан, и почему-то почувствовал себя сказочно сильным, хитрым и способным на что угодно.
Когда он появился на пороге старухиной хибары со связкой лука в руке, в деревне уже разгорался переполох. Сяо Синчень был во дворе, занятый неумелыми попытками подлатать крышу бабкиного курятника. Вскоре крики о камнепаде достигли его порозовевших на холодном воздухе ушей, и даочжан нахмурился, выпрямился. Несколько секунд казалось, будто он пытливо смотрит на Сюэ Яна отсутствующими глазами.
— Ладно, — сказал он наконец, касаясь лба тыльной стороной ладони. — Пойдем в обход. Получится на пару дней дольше.
Над белоснежной даочжановой повязкой отпечатался грязный след. Кровельное искусство так и не далось Сяо Синченю — курятник выглядел скорбно.
— Не ты ли сказал, что на тропе покаяния каждая случайность это знак судьбы? — не вынеся этой душераздирающей картины, Сюэ Ян отбросил выполнивший свою миссию лук на край старой телеги и направился к курятнику. Не то чтобы ему было дело до каких бы то ни было хозяйственных построек в Поднебесной, но его собственный даочжан совершенно не обязан был о них мараться, а способов остановить его, помимо помощи, не существовало.
— Верно, — кивнул даочжан. — И судьба говорит, что надо идти в обход.
— Давай хоть еды возьмем побольше, — предложил Сюэ Ян, брезгливо ковыряясь в прогнивших стропилах. — И одеял. Подержи, здесь нужно чуть больше рук, чем у меня есть.
Слепо пошарив перепачканной ладонью по покрывавшим крышу курятника связкам сухой травы, даочжан коснулся пальцев Сюэ Яна, нахмурился и замер.
— Да, здесь, — ухмыльнулся Сюэ Ян, довольный тем, что это идиотское занятие принесло хоть какую-то пользу, и, неохотно достав руку из-под даочжановой, легонько и как бы невзначай погладил напоследок тыльную сторону его ладони. — Так вот подумай, изувер. В дичь идем беспросветную. Ни одного села на много ли.
Даочжан помолчал. Плотоядная курица рылась в земле у его ног, пожирая трупы жуков, и задевала дерзким хвостом край белого ханьфу.
— Дело в том, что у меня нет денег, — признался он наконец в очевидном.
— Что ж, зато у тебя есть я, — улыбнулся Сюэ Ян, прикручивая к стропилам связку сухой травы. — Я как раз узнал о возможности подзаработать человеческим способом. Если ты, конечно, не решишь, что болотных гулей тоже состряпал тебе я. Это, конечно, позор, но держать живых людей в трясине я еще не научился.
Даочжан болезненно нахмурился — шутка ему не понравилась. Что ж, у Сюэ Яна были другие.
Он уже готов был изложить свой план, когда выглянуло солнце — и в волосах даочжана коротко блеснула пыльным осенним золотом одинокая соломинка. И вдруг что-то дернулось в груди, сдавило горло, мир качнулся, съеживаясь и серея, теряя краски и звуки, и Сюэ Ян не раздумывая ухватил жуткую былинку и отбросил ее в грязь, как мерзкое насекомое.
Даочжан удивленно разомкнул губы и отпустил связку сухой травы, которую придерживал. Та, печально прошуршав, шлепнулась на землю.
— Ненавижу солому, — прошипел Сюэ Ян прямо в изумленное, порозовевшее лицо Сяо Синченя.
И аккуратно стер с высокого лба грязное пятно.

11. Погода портилась. Усилился ветер, на востоке клубилась туча, фиолетовая, как гигантский кровоподтек на обиженном лице неба. Бредя рядом с даочжаном по знакомому болоту, которое еще позавчера мечталось никогда не увидеть вновь, Сюэ Ян бросал на нее одобрительные взгляды. Впервые с тех детских пор, когда сапожник в Куйджоу позволял ему в непогоду прятаться в теплой подсобке, пропахшей свежей кожей, Сюэ Ян был рад надвигающемуся шторму.
Правда, в одну такую ненастную ночь тот сапожник навалился на него, спящего, и стал елозить руками по его телу, сдирая одежду. Сюэ Ян вывернулся и полоснул мерзавца тупым ножом по щеке. А через пару недель сжег его обувную лавку. Полыхало празднично, на весь Куйджоу.
Сюэ Ян улыбнулся воспоминаниям.
Даочжан, легко ступавший по вязкой темной жиже, напоминал парус в штормовом море — белое ханьфу хлопало на ветру, взлетала в волосах легкая ленточка. Лицо у даочжана было сосредоточенное, прислушивающееся.
— Не видно ничего, кроме грязищи, — сообщил Сюэ Ян, выплевывая лезущие в рот волосы. — Бесконечной бурой грязищи с редкими пучками вернувшейся с того света травы. При виде нее я чувствую какое-то страдание вот здесь, — он взял белую руку даочжана и приложил к черной, влажной ткани на груди. — Возможно, это бьется в агонии мое чувство прекрасного.
Даочжан скупо улыбнулся и отнял руку.
— Не видишь ничего похожего на гулье гнездо?
— Ты знаешь, вижу, — рассмеялся Сюэ Ян. — Примерно, дай-ка поточнее определить направление, везде, — он пнул прыгнувшую ему под ноги жабу, и та влажно шлепнулась в тину в паре метров впереди. — Если бы я восстал из могилы в любом качестве, я поселился бы прямо в тех соплях, где сейчас застрял мой сапог, и больше ничего бы не искал. Местечка уютнее не придумаешь.
Даочжан фыркнул и усмехнулся. Потом отвернулся куда-то к дальним горам, и перед глазами Сюэ Яна забилась в смятении белая змейка в черной паутине волос.
Готовясь к походу, Сяо Синчень подробно расспросил местных жителей о гулях, которые периодически появлялись в деревне. Выяснилось, что каждый год село приносит обитающей в болоте нечисти что-то вроде дани: чаще всего еду, посуду и ткани. Несколько раз приходилось жертвовать детьми. А заведует инфернальным налогообложением местная знахарка, сведущая в темных искусствах.
Сюэ Ян восхитился хитрости этой стервы. Нечисти, нуждающейся в еде, он еще не встречал.
Даочжана девица ожидаемо обходила стороной, но старуха, у которой они жили, оказалась ей родственницей. Вцепившись в даочжанов рукав, бабка битый час причитала о том, как помогает людям знахарка, как бесценны ее лекарские навыки и как благороден риск, которому она подвергает себя ради деревни. Даочжану едва удалось объяснить, что он не собирается вмешиваться в дела людей.
А вот Сюэ Ян подумывал вмешаться. Хитрые стервы могут быть опасны, особенно если отобрать у них кормушку.
Примерно об этом размышлял Сюэ Ян, когда темный горный пейзаж перед его глазами метнулся вверх, а потом сменился мокрой вонючей темнотой.

12. Пару раз глухо булькнула грязь — и звуки исчезли. Осталась только мокрая безвоздушная тишина. Что-то вцепилось Сюэ Яну в ногу и тянуло вниз, сладострастно елозя скользкими отростками по бедру. Что-то мертвое. Сюэ Ян щелкнул пальцами — и хватка разжалась. Он рванулся вверх. И внезапно что-то дернуло его за плечо и поволокло.
Свет и воздух одновременно ворвались в его глаза и легкие, ослепляя и оглушая, и он не сразу разглядел за расплывающимися белыми бликами тревожное лицо даочжана.
— Живой? — быстро спросил тот, слепо его ощупывая.
В ответ Сюэ Ян, глянув за даочжаново плечо, прохрипел:
— Сзади.
Лицо даочжана исчезло, сверкнула в сумрачном воздухе ледяная молния Шуанхуа.
Сюэ Ян тяжело поднялся, опираясь на Цзянцзай. Быть мокрым с ног до головы на пронизывающем ветру ему не понравилось. Зато понравилось смотреть на даочжана, иномирно белого в этом темном аду — рубя гулей одного за другим, он весь был рок и неумолимость. Наконец-то какое-то подобие вменяемого Сяо Синченя, настолько в своем уме, насколько позволяла природа. Сюэ Ян улыбнулся. Когда-то, он помнил, эта картина одновременно бесила его до жути и возбуждала какой-то зудящий азарт: уж он справится с этим самопровозглашенным лунным божком, уж он его проучит.
Кто мог знать, что эта история приведет его в ту лужу, в которой он сейчас находился?
Взглянул под ноги Сюэ Ян не зря. Из ямы, в которой он только что искупался, вынырнула гнилостная черная голова, потом другая. Обе уставились на Сюэ Яна пустыми глазницами с нескрываемым вожделением. Сюэ Ян с досады пнул одну из голов сапогом, и та треснула, как перезрелый арбуз.
Потом он срубил обе, достал талисман и запечатал гнездо.
Никакого покоя.
Гулей оказалось много. Они ползли из ям, язвами покрывавших землю, дружескими компаниями, как посетители из таверн перед наступлением комендантского часа. Шуанхуа метался по пронизанному болотными миазмами воздуху, как хищная птица. Даочжан, ослабевший без практики, отступал.
Какая-то наглая гнилушка посмела схватить его сзади за талию, и Сюэ Ян мстительно щелкнул пальцами. Гуль послушно отошел и в несколько мощных хрустящих ударов оземь самоликвидировался. Даочжан на мгновение удивленно обернулся на звук.
Надо было ему помочь.
При этом стоило поменьше использовать темную ци.
Сюэ Ян вздохнул — ну почему все так сложно? — и, повертев в руке Цзянцзай, врезался в драку.
Когда последнее гнездо было запечатано, даочжан — в заляпанной белой одежде, порозовевший, со сбившимися волосами и дыханием — сказал:
— Спасибо. Ты цел?
— Я грязный, — со смешком протянул Сюэ Ян, пряча меч. — Ты почище. Ничего не меняется, даочжан.
— Это не гнездо, а целый город, — не отреагировал Сяо Синчень на подначку. — И я бы не поручился, что здесь только он.
— Вот тебе ничейные земли под монастырской опекой, — развел рукой Сюэ Ян. — Разве твоим разлюбезным монашкам есть дело до каких-то жалких крестьян? Это ж отвлечет их от самосовершенствования. Придется пожертвовать вечерней медитацией.

13. Даочжан был неумолим. После поразительно мирного ужина Сюэ Ян нашел его во дворе, в ветреных синих сумерках, укутанным в плащ и отбывающим в путь.
— Даочжан, ты с ума сошел? — оторопел он. — Темнеет. Погода портится.
— Поэтому я и не могу ждать, — даочжан опустил голову, решительный и порозовевший. — Дороги заметет.
— Тебя тоже, — откликнулся Сюэ Ян с недобрым смешком. — А потом ты умрешь. И знаешь что, это будет уже неоригинально.
— Я справлюсь. Если хочешь, останься.
Сюэ Ян в ответ только закатил глаза и пошел собираться.
Он кошмарно устал, то и дело кашлял, чувствовал себя отвратительнее некуда и был так зол, что спалил бы какой-нибудь город. Ненадолго ему показалось, что даочжан стал почти прежним, почти таким, каким бывал вечерами в их похоронном доме. И вот это невесомое, но драгоценное ощущение упорхнуло, как бабочка. Любопытно: с какой это стати даочжан вдруг так заторопился в свой монастырь, словно за ним, лязгая гнилыми челюстями, гналась армия мертвецов старейшины Илин? Что его вспугнуло?
Сюэ Ян дорого заплатил бы, чтобы узнать, что творится в голове у Сяо Синченя.
Нагнать даочжана не составило труда. Он шел медленно: то ли из естественной осторожности, то ли потому, что ждал. Слева — высоко вверху — черная громадина горы и сизая громадина тучи объединялись в величественный великаний союз. Справа — внизу — еще мелькали между нагими стволами уютные огни деревеньки. Деревья испуганно шевелились под порывами ветра, что-то умоляюще шептали и постанывали. Пахло снежной свежестью и горечью догнивающей листвы, скорой зимой.
Сюэ Ян как мог вкрадчиво спросил:
— Даочжан, тебя разве не беспокоит эта их ведьма, что облапошивает народ?
— Беспокоит, — вздохнул даочжан. — Но я не буду в это вмешиваться.
— Это почему же?
— Я не уверен... — даочжан помолчал, подбирая слова, потом продолжил: — Я не думаю, что вправе. Мои попытки помочь то и дело оборачиваются злом. Я расскажу об этой девушке в монастыре. Пусть там подумают, как с ней поступить.
Сюэ Ян фыркнул.
— Говорю тебе: им все равно.
— Посмотрим, — упрямо прошелестел даочжан.
Они шли уже больше часа, когда повалил снег. Стемнело, и видны были только призрачно белеющий рядом силуэт Сяо Синченя и тревожное шевеление леса, прикрытого траурной снежной вуалью. Сюэ Яна трясло, и думал он преимущественно ругательствами и ядовитыми стишками про непогоду, которые сами собой сочинялись в ритм шагам. Когда даочжан поскользнулся на прихваченном льдом камне, Сюэ Ян дернулся, как от удара, и попытался вспомнить, с какой стати принял идиотское решение не удерживать его в старухином доме насильно — с вот этой его прямой белой шеей, которую так несложно, наверное, свернуть. Ведь можно было придумать прорву способов.
— Расскажи, что случилось с тобой, пока я был мертв, — попросил из темноты даочжан.
— А ты будто не знаешь... — выдохнул Сюэ Ян, слишком занятый борьбой с усталостью для таких разговоров.
— Я знаю то, что мне рассказали в Облачных Глубинах. Но мне бы хотелось выслушать твою версию.
— А где еще ты был? — с живым интересом спросил Сюэ Ян.
— На могиле А-Цин. В Байсюэ, там, где похоронен Сун Цзычень. Он отправился на перерождение два года назад.
— И с тех пор ты на этой вот тропе покаяния? — уточнил Сюэ Ян.
С тропой покаяния, выдуманной даочжаном, — тропой, которую надо было пройти пешком, принимая все трудности на пути как наказание, наставление или испытание, — была связана одна раздражающая неприятность. Сюэ Ян подозревал, что сам был зачислен в трудности на пути.
— Верно. Расскажи, что было с тобой, — терпеливо повторил даочжан.
— Да что рассказывать, — Сюэ Ян раздраженно отбросил с лица влажные от снега волосы. — Ты же все уже знаешь. Мух гонял. Изучал кое-какие темные техники. Между делом пробовал тебя воскресить то так, то эдак. У гроба твоего куковал, это ж веселейшее из занятий. И для чего? Чтобы ты сейчас пытался нас обоих угробить. Думаешь, кто-то будет опять носиться с тобой, если ты сверзишься с горы и раскроишь себе голову? Хотя...
Сюэ Ян рассмеялся, потом закашлялся и так не сумел озвучить очевидное: "Кто-то будет".
В ситуации абсурдней он еще не попадал.
Что-то ныло в груди: возможно, обидное и беспомощное воспоминание о том, почему Сюэ Ян решил обойтись без насилия. Хотелось забраться под какую-нибудь корягу, как животному, и отдохнуть. Но рядом шло то, чего хотелось больше.
И вот оно, словно почуяв настроение Сюэ Яна, остановилось и шагнуло ближе. Выражение бледного лица даочжана было почти неразличимо в темноте, и Сюэ Ян настороженно замер, то ли опасаясь чего-то, то ли на что-то надеясь. А даочжан, слепо коснувшись волос Сюэ Яна, приложил ладонь к его лбу.
— Похоже, ты болен, — сказал он озабоченно. — Остановимся.

14. Шалаш из плащей, сооруженный на скорую руку под густыми еловыми лапами, хорошо защищал от снега и ветра, и Сюэ Ян с наслаждением забился в его темное нутро, укутался в одеяло и сжался, как в детстве. Бдительности он, впрочем, не утратил: лег так, чтобы видеть, как там, где отсветы костра слизывали ночные тени с припорошенной снегом земли, даочжан Сяо Синчень мял что-то над котлом неправдоподобно белыми пальцами. Подсвеченный огненными всполохами, акварельно размытый в снежной заверти, он больше обычного походил на сон.
Лежа в шалаше дрожащей пододеяльной гусеницей, Сюэ Ян был доволен. К утру дороги наверняка заметет. Без меча до монастыря станет не добраться, а меч даочжан не использует из упрямства. Монастырь отложится на неопределенный срок. Мешало расслабиться нелепое, учитывая характер даочжана, но липкое, неотвязное опасение, что тот уйдет один. Или по какой-то глупой случайности умрёт. Или просто исчезнет.
Присутствие даочжана, такое естественное на первый взгляд, противоречило известным Сюэ Яну законам мироздания. Что если мироздание опомнится и соскребет его со склона этой горы невидимым заскорузлым ногтем?
Веки отяжелели, но Сюэ Ян упрямо держал глаза открытыми. Стерег. Шумел ветер, потрескивал костер, мир неслышно уплывал куда-то в темноту, к отзвукам забытых снов, к теням на пыльных улочках Куйджоу, к немытому оконцу похоронного дома, и Сюэ Ян вздрогнул, когда почувствовал на плече легкую руку Сяо Синченя.
— Проснись, — мягко сказал даочжан. — Надо выпить отвар.
Сюэ Ян улыбнулся и счастливо прохрипел:
— Ты мое мучение. Небо послало мне тебя, чтобы я страдал.
Склонившийся над ним даочжан, частично выхваченный из темноты отсветами костра, казался предельно задумчивым, будто высчитывающим в уме траекторию движения Чэньсин* по ночному небу. От снадобья в его руках поднимался пар. Сюэ Ян неохотно сел, выпутал руку из одеяла и осторожно взял чашку за ободок.
— Зачем ты возишься со мной, даочжан? — хрипло поинтересовался он, отпивая горьковатое зелье. — Разве не хочешь, чтобы я умер?
Не хочет, это было ясно, но разобраться бы, почему. Исключительно, конечно, ради построения дальнейшей стратегии, а не потому, что хотелось услышать что-нибудь по-даочжански наивное и нежизнеспособное.
Даочжан вздохнул и отвернулся, пряча лицо в тени.
— Еще недавно, наверное, хотел... Но ты сбил меня с толку.
— Да? — заинтересованно переспросил Сюэ Ян.
— Да, — подтвердил Сяо Синчень. — В общем, нет, не хочу. Возможно, я буду за это проклят, — и добавил, вновь возникая в танцующем огненном свете: — Пей.
Сюэ Ян фыркнул и усмехнулся.
— Даже не мечтай, — протянул он. — Как святым был, так и остался. Хотел бы я знать, в чем ты собрался каяться. Спроси кого хочешь, все знают, что во всем, что с тобой случилось, виноват только чудовищный я, а ты моя жертва, чистая, как этот вот первый снег, и непорочная, как невеста, ты благородный олень, угодивший в лапы кровожадного...
— Хватит, — оборвал его даочжан. — Перестань.
— Я-то перестану, — легко согласился Сюэ Ян. — Но ты ответь. В чем вина-то твоя неискупная, даочжан?
— Пей уже, — устало потребовал даочжан. — А то мои желания могут измениться.
Сюэ Ян рассмеялся и залпом допил горчащее зелье. Умирать в ближайшее время он не собирался — у него было полно дел.
Сяо Синчень забрал у него чашку и выбрался из-под навеса, и Сюэ Ян флегматично упал на бок, принимая прежнюю позу. Знакомое тепло растапливало сознание, как масло. Вскоре даочжан вернулся, опустил полог и зашелестел в темноте. И вдруг его руки подхватили Сюэ Яна, мягко повернули на спину, и вот голова Сюэ Яна оказалась на даочжановых коленях, а рука даочжана, горячая, как завернутый в мягкую ткань уголек, легла Сюэ Яну на грудь.
Сюэ Ян замер, потрясенный, немо уставившись в темноту. Шевелиться было страшно. Грудь свело знакомой глухой болью, сердце слишком быстро билось под даочжановой ладонью, сотрясая ребра. Подумалось, что было бы хорошо насовсем остаться в этом тесном пространстве наедине с Сяо Синченем. Все остальные до смерти надоели Сюэ Яну. Не было никакого толку в остальных: суета, болтовня, никакого веселья, даже старейшина Илин оказался разочаровывающе неспособным воскрешать людей. И что с того, что здесь холодно и почти нет еды? Сюэ Ян неплохо охотился, а даочжан был чудовищно теплым.
— Я виноват в том, что тебе поверил, — сказал даочжан из темноты. — Думаешь, я не замечал, что ты прячешь руку? Не догадывался, что твое прошлое не образец благочестия? Но я ничего не хотел знать. Я был одинок, ты мне нравился. Я отказывался думать о плохом.
Даочжан умолк.
— То есть твое злодеяние в том, что я тебе нравился? — нервно усмехнулся Сюэ Ян, слишком взволнованный и неожиданно уязвленный. — Какая, и правда, кошмарная деталь твоей биографии.
— Из-за этого, из-за моего потворства себе случилось так много зла, — продолжал даочжан как-то отстраненно, будто говорил сам с собой. — И вот теперь... Не скрою, мне хочется тебя понять. И мне все чаще кажется, что я понимаю. И мне как будто немножко легче от этого: легче думать, что это все была не просто злоба и издевка, что было что-то еще. Но что если я делаю ровно то же, что и тогда — потворствую собственной слабости и закрываю глаза на очевидное? Ты ведь не думаешь, что я не знаю, что это ты устроил камнепад?
Сюэ Ян фыркнул.
— Хотеть, чтобы ты остался, не преступление, — пробормотал он.
— Нет, — согласился даочжан. — Это — нет.
Больше он ничего не сказал, и вскоре Сюэ Ян провалился в темноту, которая была глубже, чем гулья нора, и холоднее, чем снег.

@темы: texts, mo dao zu shi

---

В темноте.

Надеюсь, что вот-вот начну появляться здесь чаще, а пока принес сказку. Вкратце: есть слепая девочка и есть вопрос — чего же она не видит.

В темноте.

За окном шел снег.
Надя его не видела, но чуяла: снежными были влажная прохлада, тянувшая к ней множество тонких рук, и мягкая, мглистая тишина заоконного мира.
Надя сидела в кресле у окна, обнимала колени, упокоив лицо в джинсовой шершавости. Покалывал пальцы толстый свитер. Пахло батарейным теплом. Надя смотрела в привычную темноту, и — раздражающе обыденное, бесполезное, но завораживающее занятие — внимала дому.
Лениво тикали на кухне часы.
Похрюкивал, покашливал водопровод.
Угрюмо гудела, подражая метели, соседская стиральная машина.
Кто-то выбивал под окнами ковер, и казалось, что где-то в отдалении мерно постреливают.
В пространстве, невидимом для Нади, но знакомом до мельчайшей детали — три комнаты и кухня, под окнами клен, на первом этаже магазин музыкальных инструментов — она провела всю жизнь. Здесь было для нее все: книги и компьютер, еда и одежда, ненужное фортепиано, плед и подушка с вышитым зайцем.
Не было только выхода.
Во снах Надя видела себя птицей — опасной лесной тварью, зорко оглядывающей запорошенную снегом землю с головокружительной высоты, той, где только облака и ветер. Луна поблескивала в гладких перьях ее крыльев, ныряла в колодцы зрачков. Надя искала мышей, а найдя, камнем падала вниз — за торжеством, кровью и сытостью.
При мысли о нежном сером бессилии в ее когтях она сглотнула слюну.
Бодрствуя, она часами неподвижно сидела, прислушиваясь к дому и предметам в нем, ища среди них ключи и подсказки. Расческа, пуговица, книга. Каждый предмет она не раз ощупывала, пытаясь извлечь из него силу. Иногда у нее что-то получалось: морские цветы в раковине, большие, мягкие перья в шкафу, охапка июньских одуванчиков в январском холодильнике, но никогда — дверь.
Получить дверь ей не удавалось.
* * *
Она просидела на стуле, уставившись незрячими глазами в окно, больше часа, когда пространство вокруг нее скрипнуло — и в доме возник человек. Она ощущала его присутствие почти физически — дом стал ей так близок, что практически был ею, и любое его шевеление ощущалось, как прикосновение к коже.
Через десять минут тот, кто держал ее взаперти, появился в комнате, позвякивая чашками. Только тогда Надя подняла голову.
— Привет, птичка, — сказал Корвус. — Как прошел день?
Дохнув запахом сигарет и терпкой туалетной воды, он подал Наде чашку. Она сжала руками горячую поверхность, намеренно причиняя себе боль — отрезвляющую и ясную, как солнечный свет, — и вдохнула приятный аромат: дуновение далекой и влажной Индии, ее пышных лесов и высоких гор, ее волооких коров и большеухих слонов.
— Не хочешь разговаривать... — констатировал Корвус — без раздражения, смиренно. Он потер глаза — усталый жест, сухой звук зимней кожи на грани слышимости.
Этот ритуал — с чаем и изломанными, как печенье в блюдце, разговорами — повторялся ежедневно.
Надя аккуратно придерживала чашку за ободок, мелкими глотками поглощая Азию. Все так же тикали на кухне часы. Корвус покашливал, мычал и время от времени выдавал разрозненные утверждения и вопросы: "Погода сегодня ужас, метет с самого утра". Надя это знала. "Скоро Новый год. Как хочешь отпраздновать?" Надя пожала плечами. "Ты прослушала аудиоуроки на сегодня?" Надя кивнула. "Интересно было?" Надя покачала головой.
Когда с чаем было покончено, Корвус забрал у Нади чашку и откашлялся.
— Я привез тебе подарок, — примирительно сказал он, как будто подарок мог заменить человеку свободу. — Вот, — он чем-то зашуршал и вскоре вложил в Надины руки продолговатый прямоугольный предмет. Книгу. — Шрифт Брайля. "Приключения капитана Блада". Тебе понравится.
От книги пахло морской солью и кровавым железом.
Не стоило бы брать у тюремщика подарки, но книги Наде нравились. Разбрасываться книгами, находясь в плену, казалось ей расточительством. К тому же в романе мог содержаться недостающий для двери элемент.
Решившись, Надя прижала книгу к груди и уронила:
— Спасибо.
— Вот и славно, птичка, — Корвус мягко погладил ее по руке своей шершавой, жесткой ладонью. Она нахмурилась, но ничего не предприняла — ей нравилось быть гордой и неподвижной, как статуя Жанны д'Арк в полумраке собора. Корвус продолжал: — Сегодня к нам придет гостья. Поговори с ней, сделай одолжение. Может быть, она тебе понравится.
* * *
Гостья источала аромат востока — тяжёлый, золотистый запах пачули и кориандра. Ее присутствие заставляло Надю думать о танцах Марокко, жарком солнце в бирюзовых волнах и песне муэдзина — слишком яркий и терпкий, сбивающий с толку аромат.
Как будто его носительница прятала за ним свою холодную натуру.
— Птичка, это Ирина Владимировна, — Корвус положил руку на Надин затылок.
— Такая худенькая, — та, что пахла востоком, села в кресло и положила ногу на ногу. Ее аромат плыл вокруг нее волнами, меняя направление и интенсивность в союзе с ее движениями. — А какие прекрасные волосы, черный шелк. Надя, ты знаешь, почему я здесь? — ее голос был шелковист и гладок, как змеиная кожа.
Надя мотнула головой, заодно — какая удача — сбрасывая тяжесть Корвусовой ладони с затылка.
— Твой папа говорит, что тебе нужен друг. Ты хотела бы подружиться?
Прошуршали по войлоку ковра шаги, скрипнула дверь — Корвус вышел из комнаты. Надя молчала.
— Твой папа говорит, ты ни с кем не общаешься. Даже с ним. Он говорит, что ты считаешь его злым волшебником, который держит тебя в плену. Это правда?
— А вы дружите за деньги? — поинтересовалась Надя.
На некоторое время воцарилась тишина, прерываемая только шумным дыханием той, что пахла востоком, — будто меха разгоняли по комнате мертвую сладость, — и тапочным шарканьем Корвуса на кухне.
— Нет, милая, — сказала наконец гостья. — За деньги я буду заботиться о твоем здоровье. А дружить — потому что ты мне нравишься.
Надя улыбнулась.
— А вы мне нет, — ответила она.
Корвус не впервые пытался приставить к ней надзирательницу. Всех их она обращала в бегство.
— Но ты меня не знаешь, — голос той, что пахла востоком, выдавал растерянность.
— Как и вы меня.
Та, что пахла востоком, фыркнула.
— Милая, ты ведешь себя неблагоразумно, — холодно сказала она. — Твой папа очень старается ради тебя, а ты отвечаешь ему неблагодарностью. Стыдно такой большой девочке верить в сказки, — голос той, которая пахла востоком, приблизился, и Надя инстинктивно отпрянула, сжав челюсти. — Я понимаю, как велик соблазн спрятаться в мечту, когда реальность так жестока. Но так ты делаешь хуже и себе, и тем, кто тебя любит. Ты уже взрослая и должна понять — никакой магии не существует, — та, которая пахла востоком, обошла Надино кресло, так ее и не коснувшись, но душный пустынный аромат удавкой обхватил ее горло. — Твой папа очень хочет, чтобы ты была счастлива. Только если ты признаешь правду, ты сможешь нормально жить среди людей.
Больше всего на свете, даже больше, чем шелест крыльев ночных мотыльков у лампы, Надю раздражало обращение "милая". Она фыркнула, сдвинув брови, и ничего не ответила на этот набор банальностей, продолжая смотреть в темноту, в ту непробиваемую стену, что стояла между ней и миром.
— Я знаю, что тебе нелегко, — продолжала напевать свою убаюкивающую песню та, что пахла востоком. — Мы с тобой могли бы стать друзьями. Я буду рядом, и ты всегда сможешь рассказать мне все, что тебя волнует.
Надя вздернула подбородок и усмехнулась.
— Например, сейчас меня волнует, — заметила она доверительно, — ваша фамильярность.
Та, что пахла востоком, замолчала — елей иссяк.
Потом она хмыкнула, откашлялась. Надя улыбнулась. Ей нравилось, когда ее слова попадали людям в горло, как рыболовные крючки.
— Что ж, — глухо вымолвила та, что пахла востоком. — Я вижу, ты не в настроении разговаривать. Жаль. Я, как и твой папа, хочу тебе помочь, — она шумно села в кресло. — Боюсь, однажды ты поймешь, что живешь в выдуманном мире и отталкиваешь реальный. Но уже не сможешь ничего исправить.
Надя нетерпеливо хмыкнула. Если бы только она смогла выйти отсюда, она схватила бы эту змею когтями и унесла далеко в небо, а потом сбросила бы ее на камни.
* * *
Тишину комнаты взламывал шум ветра в окне — тихий сиплый вой, напоминающий голос простывшего, но честно отрабатывающего ночь привидения. Надя не спала. Ее сердце сжималось от непонятного волнения. Книга — "Приключения капитана Блада" — лежала на полу у кровати прямоугольным сгустком вины.
Глядя во мрак и воображая, что он ночной, Надя думала.
Тоска, казалось, взгромоздилась на нее, как неповоротливое животное, душит и прижимает к кровати, мешает дышать и двигаться. Заслоняет обзор. Это было удивительно сильное чувство, и Надя с беспокойством прислушивалась к нему, ощущая его грузное шевеление, неуклюжее топтание по ее одеревеневшему телу.
Источником и родителем тоски была простая мысль: что если та, что пахнет востоком, не врет?
Надя была слепа, сколько себя помнила. Это не мешало ей думать о цветах, их яркости и текстуре. Во снах мир открывался ей во всем многообразии его оглушительных красок. Во снах Надя была зорче ястреба, наблюдательнее телевизионного Шерлока Холмса, истории про которого периодически пересматривал Корвус. Во снах Надя была зряча, как смерть.
Но что если та, что пахла востоком, не врет?
Нет магии — значит есть только аудиоуроки, мультики и жирный торт на день рождения, только холодные гулкие подъезды и пахнущие человечьим духом квартиры, только ворсистая поверхность ковра в гостиной, мягко принимающая Надю, когда она падала на нее, от всего устав и не стесняясь это демонстрировать.
Нет магии — значит нет выхода. Никогда, никогда.
Это мысль была нестерпима, как прикосновение к незащищенной розетке. И все-таки она была правдоподобна. Свесив руку с кровати, Надя кончиками пальцев коснулась глянцевой обложки книги. Синяя, подумала она. С запахом йода.
В комнате было слишком тихо, слишком пусто. В мире было слишком темно.
— Тебе не понравилась Ирина Владимировна? — спросил у нее Корвус, когда гостья ушла.
Надя пожала плечами.
— Тебе нельзя все время быть одной. Кто-то должен о тебе заботиться.
— Я забочусь о себе сама.
Корвус помолчал.
— Даже если так, — сказал он. — Тебе нужно с кем-то общаться. Дружить. Тебе уже двенадцать лет, впереди у тебя целая жизнь. Общение будет полезно для твоего развития.
— С ней? Сомневаюсь, — Надя вспомнила холодный и липкий елей голоса той, что пахла востоком.
Корвус вздохнул.
— Ладно... Попробую найти кого-то еще.
Что если та, которая пахла востоком, не врет?
* * *
Снег шёл всю ночь. Надя прислушивалась к его шагам и узнавала его осторожную поступь. Он шел над крышами и телевизионными антеннами, над тысячерогими верхушками спящих деревьев, над рекой, неловко изгибающейся в тесном гранитном панцире, над фонарным маревом дорог. Без цели и места назначения — снег гулял.
Утром в Надину комнату вошел Корвус. Он присел на край кровати и погладил Надю по голове.
— Не спишь, птичка? — ласково спросил он.
— Нет, — угрюмо пробормотала Надя, прижавшись щекой к подушке. И, собравшись с духом, добавила: — Папа.
Корвус вздохнул.
— Хочешь сырников на завтрак? А потом пойдем гулять. Слепим снежную бабу.
— Хорошо, — безрадостно согласилась Надя.
Возможно, она была фантазеркой, но дурой не была. Стоило исследовать альтернативный вариант бытия. К тому же она редко бывала на улице и никогда не лепила снежных баб, как и каких бы то ни было других снежных существ.
— Тогда вставай, — неестественно бодро хлопнул ее по замотанному в одеяло плечу Корвус. — Собирайся. Снегу сегодня — тебе по уши.
Он вышел, раздражающе веселый. Надя зажмурилась. Темноты не стало больше. Сегодня на завтрак у нее будут сырники со вкусом смирения — и чай.
День, тем не менее, прошел сносно. Наде нравилось ощущать обжигающее прикосновение морозного воздуха к щекам, погружать руки в в хрусткий влажный холод, менять его, придавать ему форму, историю, смысл и назначение.
— Это немножечко странная снежная баба, птичка, — задумчиво сказал Корвус, когда Надя вылепливала изваянию прическу. — Даже как-то совестно бабой ее называть.
— Это не баба, — равнодушно пояснила Надя, погружая руки в снег за материалом для рукава. — Это зимнее божество. Идол. Предназначенный для умножения снегопадов.
— А... — пробормотал Корвус.
Под снежным пластом Надя нашла перо — обыкновенное, маленькое и гладкое, как ее волосы. Она не знала, зачем сунула его в карман. По дороге домой папа купил булок с марципанами, и они съели их на теплой кухне под аудиоверсию "Ветра в ивах", запивая какао.
* * *
Перед сном Надя долго вертела в руках перо. Оно было нежным, щекотным, пахнущим подоблачным воздухом, темнотой и немножко — властью. Этот малознакомый запах Надя изучала особенно долго. А потом сунула перо под подушку — и началась ночь.
По ночам Надина комната как будто обретала еле слышное дыхание: шептали стеллажи с книгами, поскрипывало окно, трещали рассохшиеся паркетные доски, старые, уложенные в тугие ряды еще до Надиного рождения. Что-то скреблось, постанывало за ставнями, смеялось, гудело. Звало.
Надя подолгу слушала голос ночи, собирая из деталей мир, как браслет из бусин. Потом она забирала собранное в сон — и там оно выступало из тьмы, проявлялось, как фотография на пленке.
И тогда можно было осторожно отворить окно спальни и взобраться на подоконник. И упасть в небо, расправляя многоперые крылья. Грозной черной тенью пролететь над пустынной улицей, где ветер играл со снегом. Над тусклыми, заметенными снегом дорожками фонарей, стерегущих дорогу. Над круглой площадью с высоким, ярко подсвеченным памятником в центре. Над огромными красными буквами, венчавшими спящие дома. Над празднично сияющей телевышкой. Над змеиной тушей реки, лоснящейся своей черной шкурой. Над крепко запертыми магазинами и кофейнями.
Надя сделала круг над пустынным парком — одиноко торчала в ветвях никому не нужная в январе железка колеса обозрения — и опустилась на спящее глубоким сном дерево. Под ним, на скамейке, укутавшись в белый пуховик, курила та, что пахла востоком.
— Особенно глаза, — говорила она мужчине в черном пальто, стряхивая пепел в мусорное ведро. На ее ресницах, учерненных тушью, поблесикивали снежинки, лицо под аркой капюшона было свежим, раскрасневшимся от мороза. — Никогда не видела таких черных глаз. Она почти не моргает.
— Надя кошмарно упрямая, — задумчиво отвечал Корвус. Он был лыс, и снежинки медленно таяли на крутобоком холме его головы. Глаза напоминали ягоды черноплодной рябины. — Очень важно убедить ее угомониться. Она взрослеет, бог знает, чего от нее можно ждать. Это спокойный, прагматичный город. Нельзя просто взять и пустить сюда вот это вот.
— Угомонится, — сказала та, что пахла востоком. — В обыкновенную жизнь втягиваются молниеносно. Не заметишь, как она начнет работать каким-нибудь магазинным консультантом. Будет продавать пылесосы. И все станет нормально.
— Все станет нормально, — растерянно повторил Корвус.
Спокойный, прагматичный город поблескивал в снегу фонарями, как потерянная в сугробе новогодняя игрушка. Надя спала.

@темы: texts, минские сказки

---

Ночь в октябре.

Подниму по случаю Самайна то, что было написано в канун прошлого Самайна по случаю Самайна, раз уж ничего нового про Самайн у меня нет.

Ночь в октябре.

Припарковав машину на обочине лесной дороги, у бесприютно гниющей деревянной беседки, Дух закурил. У кромки леса, за зарослями ежевики и валежника, вздымались сторожевыми башнями исполинские ели. Их верхушки ослеплял густой туман. На борту беседки была изображена неуместно веселая белка с шишками в жадных лапах. Заканчивался октябрь, и лес был гол, тих и пуст.
Во всяком случае, на первый взгляд.
Это не должно быть слишком сложно, думал Дух. Все получится. Обязательно.
Докурив, Дух бросил окурок в автомобильную пепельницу, вышел и старательно замотался в шарф. Наученный горьким опытом, он был убежден: всякому обладателю физического тела необходимо беречь свое хрупкое и недолговечное имущество. Закинув на плечо рюкзак, Дух запер машину — та покорно тренькнула — и, обойдя белку, задорно косящую на него деревянным глазом, вошел в лес.
Он не думал о том, куда идти. Это только сбило бы его с толку. Он просто направлялся вперед, огибая ямы, овраги и слишком буйно разросшиеся кустарники, похожие на сбитые комья волос. Под ногами мягко пружинила жухлая листва — молчаливое море цвета ржавчины. Ветер нес по воздуху клочки тумана, будто призрачные рыболовные сети. Сырость касалась лица и заползала в нос.
Чем дальше Дух заходил, тем чаще замечал краем глаза какое-то тяжелое шевеление, бесформенные тени за перекрестьями черных стволов. Тягучий запах гниения проникал в ноздри, и что-то шептало, манило, приглашая лечь, погрузиться в мягкую сырость, забыться вечным сном. Остаться. Дух делал вид, что не видит и не слышит ничего необычного. Изображать слепого, как крот, городского жителя было здесь самой безопасной стратегией: таких трогали реже просто потому, что это было неинтересно.
Примерно через час Дух вышел к быстрой речушке, криво, как трещина, перерезавшей лесной массив. Она была так мала, что ее правильнее было бы назвать ручьем, но для ритуала количество воды значения не имело. Дух нашел на берегу место поудобнее, извлек из рюкзака плед — синий с ромбами — и бросил его на землю.
Потом он начал приготовления.
Он расставил вокруг себя свечи, призванные дополнить классический союз: земля, вода, воздух, огонь. Маленькие рыжие огоньки зажглись посреди сырой громадины леса. После этого Дух достал маленький пластиковый пакетик с обыкновенной солью, ржавые гвозди и небольшой стилет, лезвием которого начертил на земле несколько неразборчивых символов.
На самом деле все это не было необходимо. Но предосторожности никогда не бывают лишними.
Закончив приготовления, Дух расположился в центре хоровода свечей, извлек из рюкзака термос и развернул пакет с бутербродами: можно было поесть и насладиться пейзажем. Все равно его заставят ждать. Всегда заставляли.
* * *
Лес был хмур. Неровный бурый тон земли смешивался с вечной зеленью хвои и плавно перетекал в молочную белизну тумана. Небо было наполнено ею, и солнца, казалось, не существовало вовсе. Впрочем, это не мешало ему садиться. Белесый пар, разлитый в воздухе, темнел и становился сизо-фиолетовым. Вдали заморгали тусклые зеленые огоньки: Самайн открывал глаза.
В какой-то момент пламя свечей вздрогнуло, словно его коснулась невидимая рука.
— Это ты? — спросил Дух.
Пространство иронично молчало. С осины, нависавшей над ручьем, Духу в руки опустился ярко-желтый листок, похожий на рыбу-колибри.
Все вокруг темнело, сгущалось. Пуф-ф-ф — подул ветер. Треск, треск — прошел кто-то за спиной. Клац — лязгнуло что-то вдали. Лес спал мертвым сном и видел мертвые сны.
Дождавшись ночи, Дух снял перчатки, опустил обнаженную руку на землю и немного надавил. Его кисть легко прошла сквозь листву и грунт, как сквозь воду. Дух погружал руку все глубже, пока с той стороны кто-то не сжал его ладонь в приветственном жесте.
— На самом деле здесь не так уж плохо, — сказал Лис. — Если уметь веселиться.
Он сидел рядом, в кругу танцующих свечей, и пил кофе прямо из термоса. От него пахло землей и водой.
— Я думаю, что могу вернуть тебя домой, — сказал Дух.
— Я не уверен, что не умру... В смысле... Ну ты понимаешь. Что не перестану существовать. Почему бы тебе не остаться здесь со мной, раз уж тебе так не хватает моей компании?
— Я не уверен, что не умру, — усмехнулся Дух.
Некоторое время они молчали и смотрели на воды ручья, бьющиеся о камни. В глубине леса загорались все новые зеленые огоньки, пытаясь заменить невидимые за стеной тумана звезды, и пространство опрокидывалось, верх и низ менялись местами.
— Брось... — сказал через некоторое время Лис. — Я о тебе позабочусь. Ты мог бы поселиться где-нибудь в чаще в шалаше. Это экологично. Современно. Свежий воздух, натуральная пища, никаких химикатов и радиоволн. Я приходил бы по вечерам, свистел бы и белел в темноте. Почти как в старые добрые времена в городе.
— Мне никогда не нравилась твоя манера белеть, — Дух поднес к лицу онемевшую от холода грязную руку и попытался согреть ее дыханием.
— Ну извини, знаешь... Привередливый какой.
— В этом всегда было что-то нездоровое.
— Ну, я могу попробовать белеть не слишком активно, — пошел на уступки Лис. — Мы гуляли бы, а потом, когда придет весна, ходили бы на холм встречать рассветы. Вон туда, — Лис указал куда-то влево. — Там красотища. И были бы мы с тобой, как еж и медвежонок в том мультике.
— Жуткий замогильный некроеж и ясновидящий медвежонок.
— Некромедведь и ясноеж! Я попрошу! — Лис поднял длинный указательный палец. — Я медведь, ты еж. Я настаиваю, — и он отхлебнул еще кофе.
Лис был очень худ, скулы, подчеркнутые слабым светом свечей, резко проступали на бледном лице. Отблески пламени скользили по обтрепанной ткани одежды. На шее у Лиса висели мелкие косточки неизвестных животных, бесчисленные браслеты обхватывали запястья.
— Я не уверен, что смогу постоянно сдерживать натиск всех тех, кто здесь водится.
Лис небрежно отмахнулся.
— Тебя здесь никто не тронет.
— Думаешь, я настолько крут? — поинтересовался Дух, приподняв бровь.
— Я настолько крут.
Лис самодовольно ухмыльнулся.
Продрогшие ветви деревьев погладил ветер, и они зашуршали: печальные, благодарные.
— А что это у нас за спиной? — спросил Дух.
Лис обернулся. Позади них лежала, мерно дыша, огромная черная туша из веток и теней. Ее венчало гигантское мохнатое ухо, подергивающееся на ветру.
— А, это лесовик. Охранник леса. Он славный, очень послушный. Не страшный совсем. Тут ходит другой, тоже здоровый, но с черепом лося вместо башки — вот это неприятный тип.
— Это он пугает до полусмерти тех, кто сюда приезжает? В городе это место уже проклятой чащей окрестили.
— Пугаю до полусмерти всех я, — пожал плечами Лис. — То есть вот лесовик и другие мои ребята. Тот с башкой лося пугать бы не стал, он не такой. Но, по-моему, лучше испугаться, чем быть сожранным.
— Сложно с этим поспорить.
— Я, знаешь, пытаюсь как-то не допускать тут пожираний. Потом куски тел по всему лесу валяются и источают зловоние. А недоеденные ребята и вовсе шатаются, полусгнившие, по бурьяну, ломают все, недавно один упал в овраг и не смог встать, так и лежал там, мыча, пока я не появился. Кошмар... — Лис поморщился и вздрогнул.
— Тебе не холодно? — спросил вдруг Дух, нахмурившись.
— Мне теперь всегда холодно, — без тени огорчения ответил Лис.
Дух привстал на колени, поднял плед и, отряхнув его от листьев, накинул на плечи Лиса. Потом он добыл из рюкзака пачку сигарет и снова сел. Они закурили.
— Господи, как же я скучаю по никотину... — протянул Лис, выдыхая дым. — Ты, кстати, мог бы догадаться почаще приносить сюда сигареты и закапывать где-нибудь. К сожалению, сигареты тут не растут, а постоянный мелкий грабеж грибников мне как-то не по статусу. Я все-таки властитель ночи, господин мглы... И все такое. Кстати, еще ты мог бы принести мне желатиновых мишек. Я умираю как их хочу. С ума схожу.
Дух молча вынул из рюкзака пачку желатиновых мишек и протянул Лису. Тот счастливо расхохотался и тут же принялся их распечатывать, нарушая благородную тишину осенней ночи пластиковым шуршанием.
— Я думал, если ты так и не появишься, ловить тебя на них, как плотву на мотыля, — усмехнулся Дух.
Лис, предельно довольный, отправил в рот несколько разноцветных медведей сразу.
Листва по ту сторону речушки зашевелилась, зашуршала и приподнялась, будто что-то было под ней, и Дух, склонив голову набок, кончиками пальцев погладил стилет.
— Я помню, ты сказал, что не придешь сюда, — невнятно проговорил Лис, жуя желатин. Теперь только его лохматая голова торчала из нагромождения синих ромбов. Из его длинных волос на мягкий флис выпадали сухие листочки. — Не то чтобы я тебе поверил...
— Я передумал, — безжизненно сказал Дух.
— Я знал, что так будет, — ухмыльнулся Лис. — Ты всегда так делаешь. Ты непоследовательный. Да-да. Хаотичный. Импульсивный. Несобранный. Порывистый.
Дух, скосив на Лиса внимательный глаз, невозмутимо внимал этому лексическому упражнению.
— Прости, — сказал он, когда поток синонимов иссяк.
Лис фыркнул.
Из листвы по ту сторону ручья показалась влажная волчья голова в комьях земли и корней. Она лязгнула полусгнившей пастью и зарычала. Дух сжал стилет в ладони.
— О, не беспокойся, — сказал Лис. — Это Сивый. Он постоянно прорастает тот тут, то там. — Лис сочувственно вздохнул и хлебнул кофе. — Жалко животное. Говорят, когда-то он был красивый зверь. Вожак стаи.
Из земли уже появилось туловище с тусклой, свалянной шерстью.
— А что с ним случилось потом? — спросил Дух.
— Лес съел его, — пожал плечами Лис. — Некоторое время после этого Сивый был очень опасным чудищем. Потом лес его переварил. Теперь от него мало что осталось, сам видишь.
Огромный изможденный волк, покрытый грязью и бурой листвой, уже стоял перед ними во весь рост, и только лапы его врастали в землю. Он дергался, пытаясь вырваться, и свирепо рычал. Лис шикнул на него. Сивый замер, пригнул голову и тихо, хрипло заскулил.
— Ума не приложу, как его выкорчевать, — нахмурился Лис. — Пытался и так, и эдак — не помогает.
Он встал, обмотавшись пледом, как средневековым плащом, и шагнул было к ручью, но вдруг замер у дорожки свечей и обернулся:
— Что ты сделал? — поинтересовался он беззлобно.
Дух вздохнул.
— Я тебя поймал.
Лис легко крутанулся на каблуках и снова сел, на это раз лицом к Духу.
— Я чую запах насилия, — сказал он с любопытством.
— Все верно, — Дух поднял взгляд и посмотрел прямо в мертвенно бледное, осунувшееся, все еще красивое лицо.
— Раньше за тобой такого не водилось.
— Все меняется.
Лис вздохнул, опустил глаза, задумчиво дернул себя за черную прядь.
— Хорошо же... — пробормотал он. — Ты меня поймал. И, судя по всему, можешь тащить куда хочешь. Но как насчет городской инквизиции?
— Они тебя не тронут.
— Думаешь, я настолько крут?
— Я настолько крут.
* * *
В салоне автомобиля Лис, грязный, худой, обвешанный амулетами и немного мертвый, выглядел странно и чужеродно. Казалось, он остро ощущал это сам. Проводив взглядом гниющую на борту придорожной беседки белку, замершую в свете фар, он уставился в чернеющее окно и затих, что для Лиса, обычно разговорчивого, было нетипично.
— Пристегнись, — попросил Дух.
Лис молча пристегнулся. По изгибу его бледной кисти ползла букашка, напоминающая инопланетное чудовище в миниатюре.
Дух включил кондиционер на обогрев и посмотрел на Лиса в салонное зеркало. В его темных волосах путались бурые листочки. Он выглядел как дикий зверь из дикого леса, впавший в ступор в цивилизованной обстановке. Казалось, он вот-вот начнет терять шерсть.
Но он был здесь, а значит, все получилось.
— Ты живой? — пошутил Дух.
Лис нервно хохотнул.
— Я скучал по твоему чувству юмора. Оно всегда было, знаешь, в самое сердце.
Он потянулся к заднему сидению, дохнув на Духа запахом гнилой травы и сырой земли, схватил синий в ромбы плед и укутался в него по уши.
— Я в принципе по тебе скучал, — добавил он. — Ты, конечно, сволочь, что не приходил столько времени. Я должен был бы обидеться насмерть. Радуйся, что у меня такой прекрасный характер, легкий, как крыло бабочки.
Дух только вздохнул. Он пожалел, что не умеет болтать. С годами болтовня, разрушающая тревожный кокон тишины, стала казаться ему высшим проявлением вежливости, лучшим свидетельством дружбы и любви.
Редкие фонари за запотевающими окнами освещали лес: большой и старый, угрюмый и опасный. В темноте он казался гигантской монолитной цельностью, живой и вздыхающей, как спящий великан.
— Надеюсь, ты действительно знаешь, что делаешь, — сказал Лис, глядя куда-то в заоконную темноту. — Нарушая законы вселенной, как если бы это была инструкция по сборке пылесоса.
— Надеюсь собрать что-нибудь поинтереснее, — сказал Дух.
— Типа апокалипсиса? — усмехнулся Лис.
Он зарылся в плед носом.
Они покинули лесной коридор и выехали на широкое шоссе, освещенное фонарями. Стояла ночь, и машин почти не было. Дух увеличил скорость. Лис стал ковыряться в бардачке, разбрасывая диски с музыкой Queen и ACDC.
— Что ты собираешься делать дальше? — поинтересовался он.
— Привезти тебя домой, отмыть и сесть смотреть сериал. Что же еще?
— Как что? — изумился Лис. — А заказать пиццу?
— С огурцами?
— И с колбасой. У нас в лесу, знаешь, никакой колбасы. Грибники почему-то не носят ее с собой. Кстати о грибниках — никаких грибов, пожалуйста. Я и так весь ими пропах. И вообще, с дарами леса я бы, честно говоря, сделал перерыв. Вот эта вся малина, земляника и особенно ежевика...
Как и всегда, задачу разрушения тревожного кокона тишины Лис взял на себя.

запись создана: 02.11.2018 в 16:38

@темы: texts, occultober

---

Канун.

Хочется многое написать, но не получается писать ни о чем, кроме неопознанных темных веников в серо-коричневом разнотравье, оксюморонного дымно-водного неба и завуаленной туманом зловещей еловой зелени. Почему осенью так красиво?

@темы: diary

---

Один из этих. II.

Этот рассказ был для меня кошмарно сложным, но теперь кажется, во-первых, лучшим, во-вторых, соответствующим погоде. Поэтому я его подниму.

Не прошло и тысячи лет. Вторая и заключительная часть экспериментального рассказа. Саммари: школа, старые добрые подростковые проблемы — или, может быть, нет.



Один из этих. I.

Один из этих. II.

Я просыпаюсь необычайно бодрым. Ощущение такое, будто пару лет назад я завалился куда-то за диван, в пыль и сумрак, и лежал между тапком и пробкой от колы, пока не нашелся, выметенный чьим-то неосторожным веником. Я все еще покрыт клоками пыли и кошачьей шерсти, но уже вижу свет.
Воспоминания о прошлой ночи обрывочные и нечеткие, как после пьяной вечеринки.
Я умываюсь, оглядываю в зеркале свое влажное лицо, смахиваю со лба волосы — темные, вьются, мама непременно потребует обрезать. "Будет намного аккуратнее", — скажет она, глядя на меня с плохо скрываемой тревогой, и ее взгляд переведет ее мысль с русского на правдивый: "Будет намного безопаснее". Но мои волосы — это манифестация моей непреклонной смелости, моего свободомыслия, моего нестандартного эстетического чувства.
На кухне шумит чайник и гремит посуда. Один из этих, думаю я почему-то, вглядываясь в собственное отражение. Оно смотрит на меня в ответ. Пара мокрых прядей стильно, но неудобно свисают на глаз.
Я вспоминаю, как мы шли вчера домой, как Белозеров пинал камешки носками своих гриндерсов, будто созданных для того, чтобы пинать отрубленные головы врагов. Вспоминаю, как крутила в бледных пальцах темные волосы Эля, словно нарисованная мглой по лунной бумаге. Интересно, как она выглядит днем?
Ночь холодная, но облака рассеялись, и над нами поблескивает Большая Медведица. Ветви деревьев почти обнажены и иглами вонзаются в небо. Под ногами сырая листва в рыжем соусе фонарей, над головами безликие многоэтажки с редкими горящими окнами. За каждым из них таится жизнь. Парень, заигравшийся в компьютерные игры. Женщина, разбуженная плачем младенца. Поссорившаяся парочка: он сидит в трусах в кресле и смотрит на свои сцепленные в замок ладони, она, накинув пальто, собирает чемодан.
Возможно, за каким-то из этих окон не спит, смотрит в осеннюю ночь другой один из этих.
— Слушай, а с чего ты решил, — спрашиваю я у Белозерова, — что я тот, кто тебе нужен?
— Не слепой, — холодно отвечает Белозеров.
Я пожимаю плечами.
— Вряд ли это что-то объясняет.
— Много будешь знать, скоро попадешь в травматологию, — хмыкает Белозеров.
Почему он никогда не испытывает тревоги? Не помню, чтобы видел его когда-то взволнованным.
Разве что там, в подвале, перед тем как погас свет...
— Мне сюда, — Эля останавливается возле подъезда узкой высотки. Над железной дверью загорается фонарь, озаряя нас троих: странная разношерстная компания. — Спасибо что проводили, Кирилл, Саша.
Я думаю о том, что голос Эли непривычно низкий, и понимаю, что слышу его впервые.
Разве что там, в подвале, перед тем как погас свет...
— До скорого, — говорит Белозеров.
— Пока, — вторю ему я.
Дальше мы с Белозеровым идем вдвоем. Он молчит, я тоже не заинтересован в светских беседах. В голове пусто — ни искорки, ни шевеления.
Мы проходим под фонарем, и на мгновение лысая голова Белозерова вспыхивает белым, а потом фонарь гаснет. Я улыбаюсь. Мне нравится темнота. В каждой девчоночьей анкете: любимое время — ночь, любимый цвет — черный.
Я улыбаюсь, пока не обнаруживаю, что Белозеров изучающе на меня смотрит. Как будто я творог, простоявший в холодильнике неопределенное количество времени. Нормальный ли я?
Я интересуюсь:
— Что?
Интересно: больше я его не боюсь. Его отточено зловещий вид не производит на меня никакого впечатления.
Он молча смотрит на меня еще пару секунд, а потом говорит:
— Я туда, — и кивает в уютную темноту двора между хрущевок. — Бывай, Янушевич.
Мы расходимся молча, каждый занятый своим миром.
* * *
Тем утром я пришел в школу и обнаружил, что школы нет. Вместо нее между стадионом и жилой высоткой стоит растерянный слон, поросший цветущими розовыми кустами.
На самом деле, конечно, школа вот она, возвышается на привычном месте невзрачным серым пятном. Не изменилась ни на йоту, не расцвела ни единой геранью на подоконнике. Валит мелкий осенний дождь, спокойный и апатичный, как пациент психиатрического диспансера после дозы галоперидола, математичка — крашеная блондинка с нелепой химической завивкой — орет рядом с туалетами на взъерошенного рыжего пятиклассника.
Все как обычно, за исключением того, что я не принял свои нейролептики.
Возможно, именно поэтому весь день я замечаю людей и их мелкие, но живописные чудачества.
За окном темень. В классе свет. Я падаю за парту, бросаю вещи на соседний стул и — первое чудачество дня — перехватываю взгляд Лены Яшиной, одной из местных популярных отличниц. Она таращится на меня как на ондатру в зоопарке. Я вопросительно поднимаю брови, привыкший быть для Лены уплотнившимся фрагментом пустоты. Лена бросает мне мелодичное "Привет, Саша" и отворачивается. Я, не подготовленный к приветам, с недоумением смотрю в ее пшеничный затылок.
Меня отвлекает звонок, после которого в класс вваливается Белозеров в компании существ своего вида — и проходит к последним партам, не глядя ни на меня, ни на учительницу, принимающую наглость местной шпаны смиренно, как всю свою неудавшуюся жизнь.
Начинается урок, и мои мысли уплывают туда, где нет места биологии: под веками поблескивают свечи, лежат в пыли криво выведенные моей рукой символы, шуршат слова — голос мой, но как-будто охрипший и искаженный динамиками. Гаснет свет.
— Янушевич? — дергает меня биологичка. — Где ты витаешь? Перечисли известные тебе виды экосистем.
Я неохотно возвращаюсь из недр подвала в ярко освещенную комнату. Я смотрю на биологичку и хочу, чтобы она ушла. Биологичка пару секунд сверлит меня взглядом бурых отекших глаз — тик-так, щелкают часы над дверью — и… уходит.
Люди странные.
На перемене я накидываю куртку и иду за школу, туда, где обычно курит Белозеров. Он уже там, окруженный верной свитой. Стоит у стены в слишком легкой по нынешней погоде кожанке и слушает болтовню одного из своих миньонов, коротышки, компенсирующего недостаток роста смешным коротким ирокезом. Я пробираюсь к ним и прошу у Белозерова сигарету.
Так и говорю:
— Дай мне сигарету, Белозеров, будь так любезен.
На пару секунд воцаряется тишина. Миньоны смотрят на меня как на человека, который только что облил себя бензином и чиркнул спичкой. Вероятно, мне стоило бы испугаться хотя бы ради приличия, но я не нахожу в себе ничего, кроме необъяснимого холодного куража, который растет во мне с каждым днем, как зловещий майский редис.
Я жду сигарету. И Белозеров мне ее дает.
Внезапно его друзья расходятся. Возможно, им тайным рыбьим языком отдал такой приказ Белозеров. Я выбрасываю это из головы и, привалясь к стене, закуриваю.
— Встретимся в пятницу, — ставит меня перед фактом Белозеров.
— Нет, — качаю я головой.
Он вопросительно поднимает бровь. Над его белесой макушкой следом внутреннего пожара клубится сигаретный дым.
— Рассказывай, — говорю я.
— Борзый, — криво усмехается Белозеров. — Надо было тебя в сортире утопить.
— Еще не поздно.
Почему-то мне весело его провоцировать. Наверное, потому что я знаю: не утопит. Наверное, потому что я помню, как топил.
— Я кое-что видел, — неохотно говорит он, устремляя взгляд куда-то вбок, туда, где за футбольным полем дрожит на ветру облетающий парк. — Здесь. В подвале. Ночью. Давно, в третьем классе еще. Поспорил с пацанами — и полез, — я молчу, и через пару затяжек он продолжает: — В общем, здесь учился тогда... кое-кто. Один из ваших. Полезный был человек.
— И что с ним стало? — хмурюсь я.
Белозеров безразлично пожимает плечами.
— Выпустился.
Еще пару минут мы молча курим. С неба снова начинает накрапывать мелкий дождь, пахнущий остывающим солнцем и октябрем. Я поднимаю голову и подставляю лицо его освежающим каплям. Белозеров смотрит на меня. Какая странная все-таки манера. Смотреть прямо в лицо людям не принято — большинству это не нравится.
Не мне.
* * *
Моя жизнь, еще недавно вязкая, как осенняя грязь, обрела подобие структуры: наше маленькое тайное общество, клуб великовозрастных чародеев, собирается по средам и пятницам. Каждый из нас посещает собрания стабильнее, чем уроки. Это нерационально, инфантильно и просто смешно — но неизменно стильно, что я молчаливо записываю на собственный счет.
Мы никогда не обсуждаем наши встречи. Не сговариваясь, мы игнорируем друг друга в школе.
Я начинаю относиться к безумным выкрутасам, которые проворачиваю, как к своего рода искусству — и оно, как жидкость, просачивается во все другие сферы моей жизни, делая их более сочными. Мне кажется, я что-то рисую, пока не слишком умело, в головах пары малознакомых людей.
Они, уверенные, что просто наблюдают, что-то чертят в моей.
Что-то черное.
Я поражаюсь тому, как много может изменить в человеке чужое воображение. Иногда я думаю, что воображение — наше или чье-то еще — создает нас в намного большей степени, чем физика. Мы придумываем себя и друг друга — и рождаемся из напластований образов, которые определяют нас и наполняют, как смысл — слова.
Мне кажется, я обретаю форму и структуру силами своих новых недодрузей, обрастаю метаформами и концепциями, превращаюсь из облака пыли в планету.
— Янушевич! — ночь, мы встречаемся на остановке, я выпадаю из последнего трамвая прямо в руки Белозерова. Эля рядом, стоит, нахохлившись, отвернувшись от ветра. — Ты охренел?
— Я был такой с самого начала, — неловко отбиваюсь я, зная, что виноват. Я опоздал на двадцать минут.
Подмораживает, и все мы одеты в пуховики. Над нами блестят, как пузырьки в полуночном шампанском, фонари, последний трамвай, тонко скрипя, уходит в неизвестность. Пахнет холодом, зимней стужей, таящейся, как огромное сопящее чудище, где-то за поворотом времени.
— В принципе, если я вам не нравлюсь, вы всегда можете найти кого-то еще, — нагло делаю я подачу, которую невозможно отбить.
Они не могут меня заменить, и они это знают.
— Мудак, — ставит меня в известность Белозеров, поблескивая сталью глаз.
Тот самый мудак, которого ты больше и пальцем не тронешь, думаю я почему-то.
И мы идем в шуршащую ночную темень, которая — как вода. Мне кажется, я плыву в ней глубоководной рыбой. Она сон, и смерть, и родина. Она пропитывает мир, как влага живой организм. Она обнимает меня и держит, она любит меня так, как никогда не полюбит человек.
Я отмечаю в себе нечто, удивительно похожее на наслаждение властью. Наверное, я действительно мудак. Антигерой. Плохой парень.
Но я определенно больше не тот парень, которым вытирают пол в туалете.
Эля вскрикивает, оступившись в темноте, и я поспешно протягиваю ей руку. Она скользит по моей ладони мягкой тряпичной перчаткой и отдаляется. Я не вижу, но знаю, что тот же жест сделал Белозеров — и его руку она приняла. Мне это не нравится — и приключение, которое я задумал, начинается немного раньше намеченного.
Я достаю заранее подготовленные рунные камешки и бросаю их перед собой, ограничивая пространство ритуала. Я шепчу нужные слова. В темноте покачиваются водоросли, поднимается со дна ил. Мою кожу покалывают мелкие, ледяные капли дождя — и мне кажется, что мое тело тает под их прикосновением, и я становлюсь безграничным.
* * *
Большая перемена. Я бреду по двору, сминая ногами грязное буротравье.
Зреет, наливается дождями октябрь, и солнца почти не видно за серой пеленой облаков: они — ровная озерная гладь, под которой в вязкой глубине зреет сияющий белый плод. У стадиона горстка старшеклассников топчется с пакетом вина и слушает Янку Дягилеву. Дрожат на ветру мокрые деревья, сонные, похожие на худых голодных крестьян с картинки в учебнике. В школе горит уютный свет, в окне второго этажа темнеет силуэт Эли: она, склонив голову так, что лицо занавешивают волосы, что-то читает, и от нее исходит хрупкая старомодная грусть, поэтичная и уязвимая.
Вчера Лена Яшина пригласила меня в кино, и это было приятно. Но ни фильм, ни Лена не вызывают во мне интереса. В отличие от моих новых недодрузей.
Мне не хочется идти на урок (следующий — история). Ощущенчески я учусь чему-то намного более важному, чем февральский переворот. Двадцать третье октября, внеклассная работа. Упражнение номер один.
Я думаю об Эле и ее ненавязчивом одиночестве. Я думаю о Белозерове и его тайном, стыдном, как пристрастие к книжкам Донцовой, поиске тайны и освобождения.
Наконец, я думаю о себе.
Я привык ощущать в себе вязкую кисельную темноту — и считал, что должен от нее избавиться, трудился над этим, пытался вычерпать ее из себя чайной ложкой и развести нейролептиками. "Давай выбросим весь этот мрак, Саша, — говорила мне психологиня, женщина-облако. — Поговори со мной, расскажи, что тебя тревожит".
Я был зол, и скептичен, и полон тоски и растерянности, но все-таки послушно пытался сделать что мне велели. Потому что не знал, что еще я могу предпринять. Существует ли во вселенной в принципе хоть какое-нибудь осмысленное занятие.
Я останавливаюсь под деревом. Кажется, это каштан. На ветках висят, поблескивая, капли воды. В школе дребезжит звонок. Оплывает, как картина под струями дождя, пейзаж, смываемый осенней мглой, сизый смешивается с оранжевым. Белозеров, сунув руки в карманы и зябко подняв плечи, заходит в дверь, над которой так и сереет с сентября надпись "Добро пожаловать!". За ним идет кто-то из его наивных, ничего не подозревающих миньонов.
Я думаю: зачем мне избавляться от мрака, если я и есть мрак?
Я и есть.
Я есть.
Один из этих.

Для обзоров.

Для обзоров:

— "Один из этих", часть<a href="<b>https://kiyonobu-inoue.diary.ru/p218269017.htm</b>">2</a> из двух (мини, джен) от [L]Рем.[/L]

запись создана: 11.09.2019 в 12:41

@темы: texts

---

Мошки и снег.

В выходные мы с другом долго наблюдали, как мошки, перемешанные с растительным пухом, кружатся в золотистом воздухе, изображая снег. Так мы придумали сказку.

Никогда мошки не видели снега, но некоторые верили в его существование из невыразимого потаенного чувства. Некоторые говорили своим психотерапевтам: "Иногда я вижу во сне что-то огромное и ледяное, белоснежное и сияющее, что-то иномирно прекрасное, и я чувствую, что оно где-то там, за гранью моего существования, там, где сон или смерть". Периодически проводились лекции на тему "Существует ли снег", "Концепция снега в коллективном бессознательном".

Однажды философски настроенный балетмейстер решил поставить балет "Снег". Он бродил среди исполнителей, покрикивал "Не верю!" и поправлял и чью-то недотянутую лапку или крыло, ругал техников, неправильно распределявших по сцене пух. В финале наступил бы ноябрь, мошек, умирающих от холода, заменили бы настоящие снежинки, и балетмейстер, оставшись один в снежной круговерти, испытал бы восторг и удовлетворение перед тем, как погибнуть.

@темы: diary, texts

---

Цветные картинки. I.

Почти случайно частично написал первый в жизни фанфик — по "Магистру". Он пришел мне в голову картинками и понемногу сложился в единый сюжет. Пусть висит и здесь, пока я дописываю то и это.
"Магистр", Сюэ Ян/Сяо Синчэнь, сказ о рыбах, осени и моральной дилемме. Предупреждаю про вроде бы слэш (но это не точно), про психическое нездоровье персонажа и про резкую драматичность, в которую я не умею (но стало интересно попробовать).

Цветные картинки. Октябрь.

1. Где и когда это произошло, Сюэ Ян не запомнил. Места и даты давно перестали иметь для него значение, мельтешивший вокруг мир не вызывал ничего, кроме раздражения, апатичного, впрочем: даже если убьешь каждого, кого встретишь, просто за то, что смеет быть живым, следом придут другие.
Но даже теперь, измученный, больной, однорукий, Сюэ Ян все еще был опасен, и люди чувствовали это нутром, обходили стороной, отводили глаза, огибали его, как течение огибает камень. Все они были мелочны, малодушны, суетливы — тошнотворны.
Шел очередной бессмысленный день, который нужно было как-то прожить, чтобы ненадолго забыться сном. Сюэ Ян разделался с парой мелких дел и раздобыл денег — скорее по инерции, чем из желания. О том, что такое желание, он забыл. Он брел по залитой солнцем городской улочке, полной гнусного муравьиного копошения, и без интереса оглядывал вывески, разыскивая какую-нибудь таверну.
Когда в многоцветье толпы он заметил высокую фигуру в белом, то решил, что спит. Сердце, тем не менее, на секунду остановилось, потом сделало резкий болезненный скачок — и замерло в горле.
Странно, но белая фигура не исчезла, двигалась навстречу знакомой плавной походкой, медленно, слепо обходя прохожих. Над темноволосой головой покачивались на ветру бумажные фонарики, пестрели вывески. Сновали туда-сюда люди, на углу какая-то резкоголосая женщина бранила слугу, на пороге чайной лавки пересчитывал мелочь старик.
Даочжан — а это был даочжан — подходил все ближе. За его правым плечом поблескивала рукоять Шуанхуа. Вот он прошел мимо гостиницы, миновал чайную лавку, и старик, подняв голову, глянул на него с липким паучьим любопытством.
Кто-то — Сюэ Ян не заметил, кто — толкнул его в больное плечо и дорого поплатился бы за это, если бы Сюэ Ян не был занят.
Даочжан подошел ближе. Вот он на расстоянии вытянутой руки — видно, как лента, обмотанная вокруг глаз, отбрасывает узкую тень на щеку, как чуть колышутся на ветру пряди, выбившиеся из прически.
Правдой это оказаться не могло, но Сюэ Ян был согласен на помешательство.
Вот даочжан прошел мимо. Что-то сдавливало виски, вскипало под веками, жаждало выплеснуться наружу. А узкая белая фигура уже удалялась, смешиваясь с цветастой гомонливой толпой.
И внезапно Сюэ Ян вздрогнул, будто его ошпарило кипятком. И бросился следом, расталкивая неповоротливую человеческую декорацию, заслонившую от него даочжана. И догнал, и схватил за предплечье, с хриплым "Даочжан!", смешным всхлипом вырвавшимся из горла, упал на ослабевшие вдруг колени, вцепился в белую ткань, приник к головокружительно знакомому телу.
Мир опрокинулся в даочжана, как в воду — и пошел ко дну.
Даочжан был будто каменный, но Сюэ Ян чувствовал: он дышит, он теплый, он пахнет чистотой, какими-то травами, собой, — не сладковатым могильным духом, как раньше. Губы Сюэ Яна сами собой расплылись в улыбке, все внутри обожгло расплавленным, оглушительным счастьем, слишком большим для человека, нестерпимым, сминающим сознание, как бумагу в ладони.
Он вжался в белое тепло всем телом, спрятал лицо в мягкой ткани и больше ни о чем не хотел думать, ничего не хотел знать. Если бы его убили, если бы мир закончился, если бы небо упало на землю, ему не было бы дела.
Неизвестно, сколько времени прошло. Он очнулся только тогда, когда почувствовал, что даочжан положил руку ему на плечо. Пузырьками воздуха всплывали, врываясь в звенящую оглушенность, человеческие голоса, вопросы, смешки. Хотелось уничтожить всех, кто посмел вторгнуться в его сон, но Сюэ Ян был занят.
Он поднял голову. Склоненное к нему лицо даочжана было строгим, тревожным.
— Даочжан, — повторил Сюэ Ян.
— Господин заклинатель, вам мешает этот калека? — спросили сзади.
Сюэ Ян решил, что если ревнитель порядка не отстанет, то останется без головы. Но даочжан сказал — мягким, спокойным голосом даочжана:
— Нет, все хорошо. Простите. Это мой старый знакомый.
Неравнодушный прохожий направился по своим делам, и Сюэ Ян увидел краем глаза — в блестящем, расплывающемся свете дня, рекой текшем вокруг даочжана — обрюзглое презрительное лицо. Было плевать.
Даочжан склонил голову, осторожно ощупал плечи Сюэ Яна, его единственную руку, вцепившуюся в белую ткань. И строго сказал:
— Отпусти меня.
Сюэ Ян сам не знал, почему, но послушно разжал хватку, вглядываясь даочжану в лицо. Даочжан развернулся и пошел прочь.

2. Даочжан не хотел мести. Сюэ Ян не мог этого понять и считал признаком легкого посмертного помешательства. Даочжан, к тому же, всегда был не от мира сего. И разве не потому, как разительно, как смешно и нежизнеспособно он отличался от любого жадного, суетливого муравья, мечущегося по земле, Сюэ Яну так нравилось на него смотреть?
Лишь однажды — через пару молчаливых часов после того, как они вышли из города — сверкнул у подбородка серебристый Шуанхуа, острый клинок замер у самого горла, хмурое лицо было таким же кипенно былым, как повязка, скрывающая глаза. Даочжан сказал:
— Оставь меня.
Кого он пытался напугать этой глупой блестящей штукой? Как-будто смерть еще страшила Сюэ Яна.
— И не подумаю, — пожал плечами Сюэ Ян и коснулся Шуанхуа кончиком пальца, нежно провел по лезвию, глядя, как выступает на подушечке капля крови. Ощущение было приятное, будоражащее, ясное, как небо в середине июля. — И вообще, дорога общая, разве нет? По какому праву ты запрещаешь мне по ней идти?
Несколько мгновений клинок неподвижно висел в воздухе, рыжее солнце весело поблескивало в его ледяном серебре. Лицо, бледное, как у мертвеца, которым даочжан больше не был, исказила складка между бровями. Даочжан думал. Потом так же быстро клинок скрылся в ножнах, даочжан развернулся и пошел прочь.
Ожидаемая капитуляция. Он всегда таким был. Так ничему и не научился.
Сюэ Ян зашагал следом.
Внезапно он заметил, что начинается осень. Верхушки гор прятались в облачных шапках, кисельных и подтекающих в водопады. По песчаной дороге, влажной после дождя, летели пожелтевшие листья. Некоторые жадно, с надеждой цеплялись за края белых одежд даочжана, но соскальзывали и падали в грязь. Вскоре их втопчет в землю колесо крестьянской повозки, раздавит копыто осла, порвет, играя, ребенок.
Даочжан молчал, погруженный в свои мысли. Сюэ Яна, казалось, не существовало для него. Это было обидно, но выносимо — в сравнении с ощущениями, которые случались с Сюэ Яном из-за несуществования самого даочжана.
Сюэ Ян тоже молчал. Он смотрел. Жадно разглядывал, восстанавливая полустершиеся в памяти черты: в темных волосах блестит солнце, колышется белая лента, прядка у виска немного выбилась и треплется на ветру, касаясь щеки. Сюэ Яну тоже хотелось ее коснуться.
Нежная кожа, должно быть, мягкая и теплая наощупь, не такая, какой была, когда он дотрагивался до нее в прошлый раз.
Мелькнул в сознании темный дом с узкими оконцами, пыльный свет и гроб, полный соломы. От воспоминания передернуло. Даочжан шел рядом, дышал, никакой соломы в волосах, только солнце и ветер, пропахший прелой листвой. Сюэ Ян не мог и представить, откуда на него свалилось это наваждение, но собирался вцепиться в него и держать, пока не остановится сердце.

3. В первую ночь, устроившись неподалеку от даочжановского костра, Сюэ Ян боялся уснуть. Казалось, если выпустить даочжана из поля зрения хоть на минуту, он исчезнет.
Потрескивала меняющая естество древесина. Всполохи огня взлетали к звездному небу. Неподалеку, перекатываясь по камням, бурлил ручей. Вокруг ширились на много километров поросшие лесом горы, зелень, недавно тяжелая и сочная, сморщивалась, иссыхала и золотилась — последний вздох природы звучал искреннее остальных. Сюэ Ян много раз видел смерть и знал некоторый толк в красоте умирания.
Стало немного жаль, что даочжан слеп. Ему бы понравилось.
— Звезд над нами — как конфет в кондитерской лавке, — заметил Сюэ Ян негромко, но так, чтобы его услышали, и протянул руку к поблескивающей чернильной громадности. Между пальцев, облитых беспокойным рыжим светом, замерцало бледное серебро. — В детстве я думал, что они сладкие на вкус. И собирался попробовать, но не достал. Обидно. В детстве я думал, что однажды смогу получить все, что захочу, даже самое сладкое, самое чистое. Жалко, что не смог.
Сюэ Ян уронил руку, повернулся на бок и уставился на белый сверток, в который превратился даочжан.
— А тебя на твоей горе, небось, с младенчества учили читать по звездам всякие штуки? Никакой поэзии там у вас.
Даочжан не ответил. Его молчание царапало, кусало, как свора надоедливых блох. Сюэ Ян фыркнул и отвернулся. Стоило, впрочем, признать, что он согласился бы провести вот так — в компании блох и даочжана — всю оставшуюся жизнь. Казалось, будто последние десять лет он жил в гнилостном душном погребе, а теперь его вдруг выпустили на волю — вот в этот сухой холодный лес, где можно было наконец дышать.
Даочжан лежал тихо, не шевелился, и это пугало.
Почему он не использует меч для перемещений, думал Сюэ Ян, поглядывая на него сквозь искры. Слишком слаб? Как давно он жив, почему? Не морок ли все это? Что происходит? Вопросы мешались в сознании, спутываясь в глухой липкий гул. И самым жутким, невыносимым, удавкой сжимающим горло идиотским вопросом было: что если он проснется — а даочжана нет?
Спал Сюэ Ян плохо, поминутно просыпался, проверял, по-прежнему ли белый сверток наполнен, подползал убедиться, живо ли то, что внутри, дышит ли, — или опять, как раньше, как когда-то, — а потом долго лежал, слушая молитвенный шепот облетающего леса. Ночь дрожала в поднимающемся от углей жаре, как в лихорадке.
Утром даочжан был на месте — спокойно спал, укрывшись плащом. Ярко светило холодное рассветное солнце, лес пах горьковатой стынью, водой и сухой листвой. Сюэ Ян, придя в необыкновенно хорошее расположение духа, вспомнил, что давно не мылся, скинул одежду и, шипя, окатил себя ледяной водой из ручья. Заметил, одеваясь, что вещи совсем истрепались, превратились в черную ветошь, стоило раздобыть новые. Потом напился воды, такой вкусной, как не пробовал много лет, зажег потухший было огонь и приготовил похлебку.
Когда Сяо Синчень зашевелился в своем коконе, сел, отбрасывая с лица примятые волосы, Cюэ Ян спросил:
— Будешь есть, даочжан?
Даочжан поднял голову, на его лице отразились растерянность и мука. Он не ответил.

4. Однажды поздно вечером — прошло больше недели с тех пор, как Сюэ Ян снова стал замечать смену дней, — они вошли в город. Было темно, ветрено, низкое небо бросало на землю пригоршни холодной воды. Даочжан снял комнату на первом попавшемся постоялом дворе, Сюэ Ян, как обычно, остался снаружи. Походил туда-сюда по пустынной мокрой улице, поискал место посуше. Нашел у курятника охапку сырой соломы, соорудил себе подобие подушки и улегся у выхода. Становилось отчаянно холодно, но Сюэ Ян не мог не принимать мер, чтобы даочжан не улизнул один — ищи-свищи его потом по свету. Надо было сохранять бдительность, быть осторожным — теперь, когда сама жизнь безмятежно упала ему в руки, как спелое яблоко.
Под протертым плащом было сыро. Усиливался подхваченный вечность назад кашель. Ныла отсутствующая рука.
Не спалось.
Качался, отбрасывая зловещий свет на промозглый двор, красный фонарь у входа, выплывали из темноты и снова исчезали очертания забора, курятника и конюшни: туда-сюда, дурацкий гипнотический маятник. Нужно было заглянуть к травнику, добыть новый плащ и побольше еды.
Скрипнула дверь. Сюэ Ян поморщился, лениво приготовившись ругаться со слугой, посланным прогнать бродягу.
— Где ты? — негромко, сухо спросил мягкий голос даочжана.
Сердце подпрыгнуло, как случалось теперь часто. Сюэ Ян приподнялся на локте.
— Тут я, где ж мне быть еще, — непринужденно отозвался он. В волосах застряла солома, кости ломило от влаги, но настроение резко улучшилось. — Чего ты мне спать не даешь спокойно, изувер?
Тонкая фигура даочжана, укутанная красным фонарным маревом, появилась на крыльце, взлетел на мокром ветру белый рукав. Даочжан оглянулся в сторону Сюэ Яна с нечитаемым выражением на лице и сказал:
— Заходи.
И скрылся в дверном проеме.
Сюэ Ян безнадежно покачал головой. Пожалел, значит? Жизнь ничему не учила даочжана.
Комната была маленькой, но теплой, у стены потрескивали угли жаровни. Кровать была по-спартански узкой, на табурете стоял таз с теплой водой, рядом на столике свеча и тарелка: хлеб и овощи. Даочжан как-то безнадежно махнул рукой.
— Оставайся здесь, — сказал он без выражения. — В шкафу есть подушка и плед. Можешь поесть и помыться. — И добавил чуть слышно, почти растерянно: — Делай что хочешь...
Сюэ Ян с трудом сдержался, чтобы не съязвить по поводу этого слишком щедрого предложения. Но он был себе не враг.
— Даочжан, а ты чего меня позвал? — спросил он, сбрасывая мерзко липнущие к телу тряпки. — Заскучал или это какой-то новый невиданный способ деморализации врагов?
Даочжан отвернулся, как будто забыл, что глаз у него нет и ничего неприличного он не увидит, снял верхние одежды и лег в постель, плотно укрывшись одеялом. Он ничего не сказал, но Сюэ Ян к этому привык. К тому же "что хочешь" понравилось ему больше, чем "отпусти" и "оставь". Он вымылся и поел, а когда закончил, даочжан уже спал.
Или делал вид.

5. Белый даочжан тонул в белой постели, только темные волосы извивались горной рекой в скалистых уступах одеяла да бессильная рука картинно ниспадала в пространство темноты. Дыхание даочжана было спокойным.
Сюэ Ян устроился на циновке и замотался в шерстяной плед, жаровня, поблескивая угольками, испускала нежное расслабляющее тепло, свеча догорала, сдаваясь под напором мрака. В окно бил дождь, продолжал мотаться — туда-сюда — красноватый свет фонаря у входа. Сюэ Ян глядел на белую руку даочжана, на стекающие во мрак пальцы, тонкие, но сильные, и ему нестерпимо хотелось прикоснутся, укусить, присвоить эту нежную белизну, владеть ею и делать с ней что вздумается.
Но было нельзя.
Сюэ Ян чувствовал себя — видимо, на контрасте с недавней вязкой апатичной чернотой — избыточно живым. Хотелось что-то предпринять: развязать небольшую войну или добыть риса на завтрак. Но Сюэ Ян был скован обстоятельствами: он не знал, куда идет даочжан, что собирается делать, как так вышло, что он жив, и надежно ли это. При этом потерять его было — невозможно.
Оставалось ни на секунду не спускать с него глаз.
До чего же нестерпимая, гнетущая зависимость, думал Сюэ Ян, ворочаясь на циновке. Цепь, сжимавшая горло при малейшей попытке освободиться. В свое время Сюэ Ян рвался с этой цепи до изнеможения, до беспамятства, — бесполезно. Это научило его чему-то совершенно новому и противоречащему самой его природе — смирению. Доверчивый, нелепый Сяо Синчень — какой же страшной властью над Сюэ Яном он обладал. Нельзя было недооценивать это могущество. Один раз он уже допустил такую ошибку.
Теперь он учтет все.
Сюэ Ян осторожно подвинулся ближе к кровати. У изголовья тихо стоял серебристый Шуанхуа, и казалось, что сталь при его ковке смешали с лунным светом. Даочжан тупица — как легко было бы сейчас прыгнуть на него, связать, сонного, бессильного, и делать с ним что захочется.
В полном соответствии с его собственным дозволением.
Сюэ Ян попытался занять себя более насущными мыслями. Погода портилась день ото дня. Нужно было придумать, где перезимовать, — и убедить даочжана разделить приют с Сюэ Яном. Благородство, граничащее с идиотизмом, — даочжаново слабое место. Это можно использовать.
Сюэ Ян придвинулся еще ближе, приподнял единственную руку, невесомо, почти не дыша коснулся кончиков пальцев даочжана. Мизинец едва заметно дрогнул, и Сюэ Ян замер. Но даочжан дышал ровно.
Сюэ Ян обрисовывал указательным пальцем изгиб фаланг, погладил нежное углубление ладони. Дождь все сильнее стучал в окно, гудел ветер, начиналась буря. Дыхание даочжана не менялось, и тогда Сюэ Ян приподнялся и коснулся щекой прохладной кисти, пахнувшей травяным мылом. Сердце забилось где-то в горле, стало больно дышать.
Он уже целовал эту руку, но тогда она была холодной и твердой, как камень.

6. Даочжан шагал куда-то целенаправленно и до нелепости серьезно, избегал людей, искал одиночества среди гор и ручьев. Изредка, чтобы заработать денег, он выходил на ночную охоту, выбирая самых незначительных тварей. Должно быть, он еще слаб, размышлял Сюэ Ян, с любопытством изучая новые даочжановские повадки.
Сырость пропитала мир. Сюэ Ян то и дело задыхался от проклятого кашля. Впрочем, это оказалось ему на руку: сердобольный даочжан едва заметно оборачивался на звук, его лицо приобретало озабоченное выражение. Вскоре он снизошел до разговора, короткого, прохладного, но по сравнению с рублеными фразами, которые выдавал прежде, необычайно живого.
— Тебе не надоело таскаться за мной? — спросил даочжан.
Они шли в гору, узкая тропа петляла между укутанными мокрым кустарником уступами. Под ногами хлюпала грязь, смешанная с листвой.
— Нет, — сказал Сюэ Ян, проглотив кусок яблока, которое от безделья поглощал на ходу. — И не надейся.
Даочжан помолчал, нахмурившись. Сюэ Ян метнул огрызок в кусты, и оттуда выпорхнула, заверещав, возмущенная птичка.
— Зачем тебе это? — спросил даочжан.
— Я хочу, — честно ответил Сюэ Ян.
— А если я приведу тебя в столицу какого-нибудь великого клана и потребую суда?
Сюэ Ян усмехнулся.
— Веди.
Разве ему объяснишь?
Вечером, разведя костер под низким влажным небом, быстро бежавшим над хмурым лесным массивом, даочжан долго варил какое-то пахучее снадобье. Сюэ Ян, поедая хлеб и овощи, с интересом поглядывал на это колдовское действо. Закончив, даочжан осторожно перелил жидкость в чашку и подошел к Сюэ Яну.
— Выпей, — распорядился он строго. — И держись поближе к огню.
Это было и смешно, и трогательно: Сяо Синчень, который, разжалобившись по обыкновению, пытался сохранить лицо.
— Даочжан, а куда ты идешь? — решил попытать удачи Сюэ Ян, отпивая ароматный, горьковатый, жарким теплом наполняющий грудь напиток.
— Очевидно, туда же, куда и ты.
Это напоминало шутку, и Сюэ Ян улыбнулся.
— Оно хоть далеко? — лениво протянул он. — До зимы придем?
— До зимы придем, — эхом отозвался даочжан, устраиваясь на ночлег с противоположной стороны костра. Он тряхнул плащ, и тот белым крылом хлопнул на ветру.
Внезапно Сюэ Яну стало очень тепло. Сухо трещал огонь, тянулся жадными язычками к небу, как будто мечтая о нем, но не умея достать. Насмешливая ночь легла на землю мягко, как кошка, опьяняла запахами, убаюкивала вкрадчивым шелестом листвы. Сюэ Ян чувствовал себя непривычно разнеженным, опасно размякшим — но сил собраться, призвать себя к осторожности не находил.
— Даочжан, — тихо протянул он, когда даочжан превратился в знакомый сугроб по другую сторону костра.
— Хм, — отозвался тот.
— Знаешь, я страшно скучал, — как-то слишком тихо и неожиданно для себя самого проговорил Сюэ Ян.
Ответа не последовало — может быть, даочжан не услышал — но Сюэ Ян все равно обозлился: на себя за дурацкое проявление уязвимости, на даочжана за то, что делал его уязвимым. В груди болело то ли от простуды, то ли от чрезмерного тепла, и чтобы не наговорить еще каких-нибудь глупостей, Сюэ Ян закрыл глаза и попытался уснуть.

7. Все утро шел дождь, и Сюэ Ян, прикрывая голову плащом, развлекал даочжана беседой.
— Куда бы ты ни шел, даочжан, было бы хорошо с твоей стороны выбирать для этого более погожие дни, — воодушевленно болтал он. — Не знаю, как там даосский ты, но я точно заболею, попомни мое слово. А потом умру и стану вечно мокрым духом, буду распространять гнилостное зловоние, заливать погреба и чихать на все жутким замогильным ядом.
Даочжан, не сделавший ни одной попытки защититься от дождя и поэтому живописно мокрый, добродушно хмыкнул.
— Потерпи. За этой горой есть деревенька. Доберемся засветло.
Они шли ущельем. Поросшее мхом и лишайником, оно было таким узким, что больше напоминало трещину в горе. Каменистые склоны защищали от ветра, но собирали отовсюду воду, которая хлюпала в сапогах и делала низ ханьфу тяжелым и жестким.
— Это если не потонем, — Сюэ Ян с омерзением глянул на грязную жижу под ногами. — Тут собирается река.
— Собирается, — кивнул даочжан. — Поэтому мы и торопимся.
Держать плащ одной рукой было неудобно, крупные капли, срываясь с края, падали на губы и подбородок, закатывались за ворот. Знобило. Сюэ Ян тем не менее лениво улыбался угрюмому пейзажу, пребывая в необъяснимо приподнятом настроении.
Тем обиднее было расстаться с ним, узнав, что за время смерти даочжан, от природы полный странностей, успел повредиться рассудком.
Места были небезопасны, но даочжан всегда ловко обходил медлительных тварей, избегая боя. В ущелье, однако, отступать было некуда. Заметив группу крупных, но низкоуровневых мертвецов, вывернувших им навстречу из-за поворота ущелья, Сюэ Ян подавил в себе порыв парой заклятий отправить их обратно — прибегать к темной ци при даочжане было бы неумно — и решил, что расправиться с ними вдвоем будет даже весело. Он хотя бы согреется.
Но Сяо Синчень вдруг замер. Сюэ Ян тоже остановился.
— Даочжан, мертвецы, — заметил он, хотя даочжан не мог этого не знать. — Штук двадцать.
Даочжан не ответил. Очень бледный, он хмурился, пальцы нервно сжались под крыльями рукавов. Мертвецы подходили, мыча, но он не сделал ни единого жеста, чтобы защититься. Только протянул руку, словно хотел одного из них... потрогать?
И Сюэ Ян разозлился. Если в планы даочжана входило самоубийство по методу старейшины Илин — то, что с разрыванием на куски, — то Сюэ Ян наотрез отказывался в этом участвовать. Один из мертвецов уже протянул распухшую сизую руку к перемотанному белоснежной лентой запястью, когда Сюэ Ян, выхватив Цзянцзай, отрубил ее к чертовой матери, и она гнилостным куском мяса шмякнулась в грязь.
Отвратительно.
Он извлек из рукава мокрый талисман и отшвырнул мертвецов к склону горы. Они хрипящими кулями повалились на камни. Этим можно было и ограничиться, но Сюэ Яну хотелось небольшой бойни. Нужно было выпустить пар, иначе он набросился бы на даочжана и тряс до тех пор, пока не вытрясет весь мусор из его безнадежно больной головы, а потом связал бы и держал в безопасном и, главное, сухом месте до скончания веков.
Никаких дождей, никаких ущелий! Надоело!
Когда он искромсал последнего мертвеца, стало немного легче. Куски тел внесли приятную изюминку в неприветливый серый пейзаж. Дурацкий дождь хлестал как из ведра, и Сюэ Ян с раздражением смахнул с лица воду пополам с черной слизью.
— Даочжан, — ласково позвал он, стараясь на пределе сил сохранять спокойствие, — ты мне не объяснишь, — подходя, он подобрал брошенный под ноги новый, между прочим, плащ, теперь совершенно грязный, — что за дичь с тобой, Баошань твою дери, происходит?!
Попытка, впрочем, провалилась: к концу предложения он уже шипел, как разъяренная змея. Он спрятал Цзянцзай, и короткий скрежет меча поставил своеобразную точку в этом художественном высказывании.
Даочжан соляным столбом стоял под дождем, опустив голову. Под ногами его хлестал мутный поток, над головой возвышался темный каменистый склон, и его длинная фигура казалась единственным белым пятном в сумеречном мире. Он молчал, вода капала с его волос, текла по углублениям под скулами, по губам и подбородку. Сюэ Яну хотелось его тряхнуть, или обнять, или ударить.
Любым способом сохранить.
И даочжан сухо, негромко — голос почти потонул в шуме дождя — поинтересовался:
— Откуда мне знать, что ты снова меня не обманешь?

8. — Здравый смысл у тебя есть? — спрашивал Сюэ Ян, пытаясь перекричать ветер. Они выбрались из ущелья и шли по бурой заболоченной долине, продуваемой насквозь. Дождь продолжался, мокрую одежду прибивало к телу, слипшиеся пряди мотались у лица, омерзительным стылым холодом касаясь кожи. — Хотя откуда. Удачно, конечно, что ты перестал доверять всем подряд, но обычно так поступают, чтобы себя обезопасить, а не наоборот.
Даочжан — кто бы мог подумать — молчал. Сюэ Ян споткнулся о камень, пошатнулся и грязно выругался.
Деревенька оказалась небольшая, унылая, понурые подслеповатые домики под соломенными крышами безучастно смотрели на путников и не выплюнули навстречу ни единого гостеприимного или хотя бы любопытного хозяина. Сюэ Ян готов был без изысков вломиться в первое попавшееся жилье с оружием, но даочжан воспротивился. Вскоре он очаровал какую-то одинокую старуху, и та дала им еды и одежду уехавшего в город сына — судя по всему, какого-то неряшливого низкорослого толстяка.
На Сюэ Яна старуха косилась с подозрением, и, пока даочжан занимал ее скромной застольной беседой, Сюэ Ян улыбался самой ангельской из своего арсенала улыбок — и потому, что страх лучший гарант деликатности, и просто из настроения.
Настроение было кошмарным.
Старуха выделила им узкую комнату в задней части дома. Потолок давящей темнотой нависал над головой, за оконцем хлестал дождь, и казалось, пространство воды не имеет пределов, ширится вдаль и ввысь бесконечно. Но было тепло, пахло сухими травами, даочжан был жив и, обернутый в серое ханьфу не по размеру, безмолвно уселся у окна. С мокрыми волосами и глазами, криво перевязанными свежей белой лентой, он казался хрупким и печальным, как осеннее стихотворение.
Сюэ Ян, рухнув на кровать, некоторое время созерцал трещины в потолке. Потом скосил взгляд на даочжана — восхитительно живой, порозовевший, профиль подчеркнут тусклым заоконным светом, подсыхающие волосы плащом лежат на плечах. Злило, что он снова молчит, что с таким трудом добытое перемирие утеряно, что даочжан мог умереть, безропотно, как курица, отдать свою бесценную жизнь стайке низкоуровневых мертвецов. Злило, что это, конечно, будет повторяться, и Сюэ Ян обречен бояться вечно.
Раньше он ничего не боялся, и это делало его сильным и удачливым. Теперь мерзкое ноющее чувство в самом центре его существа не давало покоя, изматывало, смещало что-то в сознании в непривычный спектр.
В этом-то центре, наверное, и торчал, раздирая плоть, тот крючок, который неумолимо и неоступно тянул его к даочжану уже много лет. Невыносимое и в то же время привычное ощущение.
— Объясни мне, — раздался вдруг тихий голос даочжана. — Что тебе от меня нужно? Я не понимаю.
Он все-таки разговаривает. Какая честь.
— А ты никогда ничего не понимаешь, — прошелестел Сюэ Ян, бездумно таращась на даочжана. — Какая ирония, что ты слепой. Смешно. Сама твоя суть проявилась на физическом уровне.
Даочжан помолчал. Его бледная длиннопалая рука лежала, как нежная растерзанная птичка, на грубой столешнице. Хотелось засунуть ее себе под ханьфу, туда, где сердце, то ли чтобы согреть одно, то ли чтобы остудить другое.
Почему нельзя?
Потом даочжан сказал:
— Так объясни мне.
— Что? — Сюэ Ян резко сел. Внезапно в нем вспыхнуло бешенство. Хотелось действительно объяснить, если надо, силком затолкать понимание в твердолобую даочжанову голову. На этой голове сохли тяжелые волосы, топорщились из-под повязки, отвлекали, и Сюэ Ян сам не заметил, как спросил: — Что я жить без тебя не могу? А ты, — он вдруг понял, что ляпнул, и осатанел пуще прежнего, — ты пользуешься этим, чтобы поизощреннее меня наказать! Вот кто бы мог подумать, что благородный Сяо Синчень, прохладный ветерок, ясная луна, такой гнусный тип? Почему бы не оттяпать мне голову или в болоте вон не утопить? — и он махнул рукой куда-то в сторону улицы.
Даочжан поднял голову, его бледное лицо вытянулось.
— Но... Ты говоришь... Я не понимаю. Если все так, почему ты, зачем?..
— А что мне было делать?! — Сюэ Ян вскочил. — Дать этому идиоту с метелкой тебя увести? Да черта с два! — И он зашипел: — Высокомерный надутый индюк! Но ты ведь так любил своего совершенного друга. Небось, мечтал, чтобы в нашем доме рядом с тобой был он, а не я? А? Ведь он так хорошо воспитан, так добр. Не то что я. Однако он бросил тебя при первой же возможности, а я всегда был с тобой. И потом, когда ты меня оставил, я все равно был с тобой, каждый день. О, это были темные дни. Ты был слишком мертвый, чтобы можно было это стерпеть. Ты даже не представляешь, насколько. И все кругом, — он развел единственной рукой: — Мертвое. Но я не уходил. Сидел рядом с тобой, как собака. Говорил с тобой, хранил тебя. Потому что ты мой!
Выдохшись, Сюэ Ян умолк. И только тогда заметил, каким серым, растерянным и скорбным стало лицо даочжана. Глупый даочжан, как же легко он позволяет загнать себя в угол, — такой была первая мысль. Нельзя, нельзя загонять его в угол, — такой была вторая.
Нельзя.
Вспомнился пыльный холод похоронного дома, набитый соломой гроб. С некоторых пор Сюэ Яна тошнило от вида соломы.
И он за секунду пересек комнатушку и, упав рядом с даочжаном на тусклый пол, сжал в ладони его прохладную руку.
— Но я все понял, больше ничего такого, обещаю, — быстро, жарко зашептал он, вглядываясь в лицо, сравнявшееся цветом с пересекавшей его повязкой. — Зря ты мне не веришь, я убью любого, кто захочет причинить тебе вред. Или нет. Нет? Ладно, не буду убивать. Я сделаю как ты скажешь. Никогда не огорчу тебя больше. Знаю, ты меня не простишь, но мне, пожалуй, все равно. Давай ты просто будешь идти куда хочешь, а я с тобой. Слышишь, ты слышишь, даочжан?
Рука, которая досталась Сюэ Яну, была правая — та, в которой Сяо Синчень обычно держал Шуанхуа. Вторая вдруг слепо потянулась к Сюэ Яну и коснулась его волос.
— Ты сумасшедший, — как-то обречённо сказал даочжан.
Но прикосновение было таким пьяняще мягким, что Сюэ Яну не захотелось спорить.

@темы: texts, mo dao zu shi

---

Погода.

Осень в этом году ощущенчески темнее и холоднее обычной. Хочется беспокойно ходить туда-сюда у окна, замотавшись в огромный шарф, курить (даже если не куришь, как, например, я) и вспоминать Бродского.
Могущество атмосферы.

@темы: diary

---

Вильняле.

Можно, наверное, считать, что это мой отчет о поездке в Вильнюс. Дополненный.

Двор Духа был старым. У подъезда стоял велосипед, чуть дальше под чьими-то окнами лежал загнивающей носорожьей тушей перевернутый старый диван, выброшенный месяц назад соседом дядей Колей и так и не нашедший пристанища. Еще недавно, когда было тепло, на нем спали, свернувшись разноцветными комками, кошки. Сейчас диван был пуст, только рыжие листья приставали к его бокам и заваливались в углубления.
Возвращаясь из гимназии, Дух рассеянно касался его рукой, упакованной в вязаную черную перчатку. Гладил сырой потертый бок, некогда светло-бежевый с растительным узором, теперь грязно бурый, печальный. Диван хранил историю дяди Колиной семьи, нес следы былых застолий и ночевок, пролитых вина и слез, следы присутствия людей, которые ныне всемерно отсутствовали.
Фонарь во дворе был один, вделанный в стену и обросший желтеющим девичьим виноградом. По ночам он окрашивал двор в таинственные рыжие тона.
За домом текла река, скреплявшая и одушевлявшая город. Часто по вечерам, когда бабушка засыпала, Дух выскальзывал из дома, сворачивал на поросший кустарником берег и опускал руки в речную воду. Вода казалась настоянной на времени, мертвых рыбах, крутобоких камнях и шелестящей ночной темноте. Иногда она приносила ему в руки листья, какой-то человеческий мусор или непуганых местных уток. Обычно он вертел в руках то, что там оказывалось, и отпускал плыть дальше. Ему ничего не было нужно от реки.
Возможно, именно поэтому она его любила.
Ты — это я, говорила она ему. Я могла бы сидеть на берегу в старом тулупе (откуда ты, кстати, взял этот хлам?), а ты — плыть, плыть, никогда не останавливаясь и никогда не двигаясь с места. Мы отличаемся только формой, но с каких пор форма имеет значение? Пыль древних звёзд, призванная отражать новые, — ты и я.
— Ты права, тысячеокая, — шептал Дух, молясь о том, чтобы его не услышала бабушка.
По реке шла мелкая рябь. Она казалась Духу строчками текста на незнакомом языке, в которых был зашифрован мир — все его колебания, его пульс, чей-то разговор в кафе, напев колоколов над черепичными крышами, телевизионное бормотание — все это, омывая руки Духа, уплывало вдаль, чтобы смениться чем-то новым. Незыблемый порядок вещей.
Все приходило и уходило. При этом все пребывало вечно. Это был самый простой и очевидный урок, усвоенный Духом у реки.
Замерзнув, Дух шел домой и ложился спать, и река за окном ещё долго шептала ему что-то про рыб и людей.

запись создана: 12.05.2019 в 13:10

@темы: diary, texts

---

* * *

За пару дней — что для меня в последнее время редкость — прочитал "Евангелие от" Cергея Хазова-Кассиа. Книга — жизнеописание московского гея — постоянно меня чем-нибудь шокировала: сначала цинизмом главного героя, потом, когда стало ясно, что цинизм этот нарочит и преувеличен, уродливым абсурдом окружающего мира и системы (которые обыкновенная российская действительность, разве что немного гиперболизированная). Из книги высоко торчат уши Булгакова ("Мастер и Маргарита") и Кафки ("Процесс"). Она отлично написана. Она часто вызывает отвращение и оторопь, но оставляет след.
* * *
Посмотрел "Щегла", которого долго ждал и на которого поэтому не возлагал особых надежд. Возможно, именно поэтому фильм показался мне неплохим. Совершенно не понравились некоторые актеры, включая того, который играет главную роль, и скомканность отдельных линий. Зато отлично, как мне кажется, передана атмосфера Лас-Вегаса и отчаянного одинокого отрочества в картонном доме на краю пустыни, так зацепившая меня в книге.
* * *
Весь август, как и половина дайри, смотрел "Магистра дьявольского культа" (который сериал, "The Untamed"). Очень затягивающая, опасная вещь.

@темы: books, films

---

Один из этих. I.

Дописываю экспериментальный рассказ, действие которого происходит в наших краях. Саммари: школа, старые добрые подростковые проблемы — или, может быть, нет. Рассказ получается длинноват, поэтому я разделю его на две части.

Один из этих. I.

Смысл моего мерцающего существования — сон. Я смотрю, как мой мир уплывает влево, сносимый ветром. Накрениваются окна, размазывается серый пейзаж за немытыми стеклами, схваченными в решетку рам: дерево и дорога, спортивная площадка, облупившиеся металлические звери под низким небом, просевшим, как старая крыша. Я отворачиваюсь, чтобы не видеть мольбу в их глазах.
На темной правой стене висят портреты Гоголя, Толстого и Тургенева. Их зазубренные брови насуплены, щерятся, как ряды пик. Кто ты, как бы спрашивают они, достоин ли называться сыном нации, которую мы прославили, сколько слов в минуту ты можешь прочитать, ассимилировать, поглотить, впитать? Мой разум потемнел и загустел от букв, моя голова — стеклянная чернильница.
Я уроню ее на парту — и она разобьется, и комнату затопит чернота.
— Янушевич! — орет прямо мне в ухо русица. — Что за поза? Приведи себя в порядок.
Я смотрю на нее — и она кажется мне похожей на знак, лишенный значения, симулякр, округлое пятно на поверхности вибрирующей пустоты. Части меня стыдно за мою бесчеловечность. Остаток меня слишком бесчеловечен, чтобы испытывать эмоции.
— Тебе опять плохо? — хмурится тем временем пятно. — Что с тобой? Ребята, отведите Сашу к врачу.
Все молчат, я никому здесь не нравлюсь. Я учусь в этой школе всего второй месяц — и навыка быстро заводить друзей у меня отродясь не было. К тому же здесь мне постоянно плохо (когда не скучно или никак). Причина моего циклического умирания — загадка для врачевателей. Это не добавляет мне популярности. Отнюдь.
Тогда пятно говорит:
— Белозеров, ты. Все равно толку от тебя никакого.
И я с удивительным равнодушием думаю, что погиб. Поскольку наше общение с существом под названием Белозеров, мягко говоря, не задалось. Во время нашего последнего акта коммуникации он пытался затолкать мою голову в унитаз — за "пидорский вид", за "наглое лицо", за что-то еще, я прослушал некоторые его аргументы, занятый попытками не наглотаться сливной воды.
Откровенно говоря, я понятия не имею, что Белозеров имел в виду. Я робок и одеваюсь в черные мешки. Между прочим, это связано.
Пока Белозеров взваливает меня на плечо, до обидного легко, как полупустой рюкзак, на меня накатывает какая-то космическая меланхолия. Наверное, что-то подобное испытывает человек, когда идет на казнь. Смирение, парящее где-то над агонизирующим от ужаса биологическим сгустком, который как будто больше почти не ты.
— Сожрал что-нибудь? — как-то по-отечески спрашивает меня Белозеров, когда мы идем по пустому бледно-голубому коридору.
— Феназепам, — отвечаю я.
К чем лукавить, как вопрошала пушкинская Татьяна.
За неимением физических изъянов в моем организме меня записали в эстетствующие невротики и набили лекарствами, как курицу на птицеферме. Я не против. Я продолжаю чувствовать себя плохо, но больше не беспокоюсь по этому поводу.
Белозеров резко сворачивает и заталкивает меня в туалет.
С его стороны это неоригинально. Я отмечаю отсутствие у Белозерова воображения.
Он сваливает меня у окна прямо на пол — грязный, думаю я, но не удерживаюсь на ногах и падаю у батареи — а сам присаживается напротив меня на корточках. Он относится к вымирающему подвиду человека: бритая голова, панковская сережка и взгляд наемного убийцы из низкопробного триллера. Интересно, он тренируется перед зеркалом брутальному выражению лица? Я представляю его в плохо освещенной прихожей напротив пыльного зеркала — на фоне ковра с дряхлыми, умирающими от старости оленями — корчащим свирепые рожи своему отражению. Я смеюсь.
Он смотрит на меня с какой-то задумчивой ненавистью. Как будто ему интересно, что будет, если раздавить в руках мою голову, как спелый арбуз. Мне не нравится этот взгляд. Еще больше мне не нравится пафос и вторичность сложившейся ситуации. Намного приятнее было бы погибнуть как-нибудь художественно: современно и иронично.
— У тебя закурить не найдется? — спрашиваю я поэтому.
И ощупываю туалет взглядом в поисках хоть чего-нибудь, чем можно было бы защищаться. В дальнем углу желтеет одинокий веник.
* * *
Через минуту мы оба сидим на полу туалета — грязный, грязный, продолжает биться брезгливая истерика на задворках моего сознания — и курим, глядя в серую дверь, в веник с совком, в некогда голубые стены, измызганные чьей-то душевной грязью.
— Ты один из этих, да? — спрашивает меня Белозеров.
Его брови хмурятся — все, что осталось на его лице от волос. Из окна на него падает серый свет, освещая его глаза, тоже серые. Я думаю о том, что кто-то из нас, вероятно, психически болен.
И если быть объективным и непредвзятым, все указывает на то, что это я.
Школьный психолог — психологиня, как называют эту добрую, печальную женщину, похожую на облако, все, не помня имени и отчества — считает, что мне вредят частые переезды, из-за которых я не успеваю установить прочные контакты с людьми. В этом, по мнению психологини, корень моих проблем. Я с ней не согласен. Корень моих проблем, черный, ветвистый, уходящий глубоко в землю, в червивую, полную многолапых жуков темноту — в моей человеческой природе.
Я хотел бы быть листком дерева, плещущимся на ветру. На меня светило бы солнце, меня омывал бы дождь. Мухи откладывали бы на мне свои тошнотворные трипофобические личинки. Я шелестел бы, соприкасаясь с другими такими как я, а потом пожелтел бы, оторвался от своей кривой, дряхлой реальности и улетел во влажный осенний сумрак.
Вместо этого я родился и вырос человеком. У меня было много книг и интернет. Дом казался мне пухнущим от миров, которые мне предстояло узнать, а за дверью мир был только один, и я его уже узнал, и он мне не нравился. Мы с мамой часто переезжали. Миры переезжали вместе с нами в больших картонных коробках, тряслись в грузовиках, иногда рвались. Я подклеивал их скотчем. Ноут я возил с собой, держал на коленях. Дорогая вещь.
Иногда мне становилось душно оттого, что я был один, и я стал мастером по созданию внутренних форточек, фантазирующим эскапистом, эскапирующим фантазером, прокладывателем тоннелей в незаписанные киноленты, транслируемые мне прямо в мозг.
Нейронные форточки эффективнее пластиково-стеклянных.
Сюда мы переехали три месяца назад. Полтора месяца назад меня отправили в новую школу. Почти ничем она не отличается от старой. Такая же серая буква П, жмущаяся посреди безликих домов и домишек, посреди двориков, обросших лысеющими, как сорокалетние офисные работники, кустами. Те же страдающие, ненавидящие нас учителя. Те же нанавидящие учителей мы. Та же осень.
Земля снова совершила свое — без преувеличений — круго-свет-ное путешествие.
— Один из кого? — спрашиваю я наконец.
Кто-то говорил мне, что поддерживать диалог вежливо. Даже если заранее уверен, что он будет бессмысленным и безумным.
Белозеров косит на меня стальным глазом. Веник в ужасе замирает в углу.
— Ты считаешь меня идиотом, — не спрашивает, сообщает он, холодно и деловито. — Но фигня в том, что мне здесь нравится не больше твоего. Я вижу, что ты один из этих. Предлагаю следующее. — Я лениво думаю о том, что он не настолько глуп, как пытается казаться — надо же, "следующее". — Я помогаю тебе здесь, ты помогаешь мне там.
Плавая в дрожащем бассейне своего воспаленного мировосприятия, я понятия не имею, о чем он говорит, но готов согласиться на что угодно, лишь бы не продолжать слишком тесного знакомства с унитазом.
— Хорошо, — осторожно говорю я. — А в чем, собственно, дело? Где там?
Белозеров смотрит скептически, хмурит свой непристойно обнаженный лоб, хмыкает. Бесцеременно хватает меня за руку — я все еще держу в ней сигарету, немного пепла слетает на кафельный пол — и переворачивает ее ладонью вверх. Потом задирает рукав, смотрит на мое запястье — оно бледное и непримечательное.
— Действительно не знаешь? — поднимает бровь Белозеров. — Надо же. Надо же, блядь. Он не знает.
За его насмешливостью сквозит и изумление, и довольство. Я не пытаюсь скрыть своей растерянности.
— Короче, слушай меня внимательно, — он тушит окурок о грязный пол и швыряет в канализационное окошко. Его голос прокурен, лицо жесткое, как башмак. — Придешь сегодня ночью на школьный двор, притащишь свечей. Там разберемся.
— Каких свечей? — недоумеваю я.
— Каких захочешь. Это твоя работа — выбирать свечи.
На этом он поднимается и уходит. Не оборачивается, не прощается. Я смотрю ему вслед — серые джинсы, замызганные гриндерсы — и чувствую, что сошел с ума.
Почему-то это ощущение возвращает мне четкость мысли.
* * *
Низкое небо полнится набухшими пузырями облаков. Кажется, они лезут мне в легкие — величественные, нежные. Я переполнен их пышностью, их дымчатой серостью, укутан ими — я задыхаюсь.
При этом — странный контраст — я чувствую себя почти хорошо по сравнению с нынешним утром. Мне весело. Мне интересно.
Не сомневаюсь, прийти на вечернее свидание к существу вида "Белозеров", которое в первую нашу встречу продемонстрировало агрессию, а во вторую — удивительную игру воображения, — предельно здравомыслящее решение. Здравомыслие — основа моей натуры. В моей сумке куча толстых серых свечей с диковатыми продавленными рисунками на боках — я нашел их на акции и взял, довольный тем, что это "моя работа". Люблю быть хозяином положения. По этому поводу я купил еще красивую зажигалку и кучу бумаги. Захотелось.
На школьном дворе темно. В парке, примыкающем к правой его границе, стонет птица — тонкий мяукающий звук, поднимающийся, как дым, к темным верхушкам деревьев, а оттуда — к небу.
Белозеров уже ждет меня: сидит посреди сумрачного футбольного поля и курит. Он не один — я поздно замечаю движение в темноте и вижу девушку: маленькую, темноволосую, завернутую в огромную черную кофту. Ее тонкое лицо казалось бы идеальным, если бы не было таким серьезным.
— Даров, — беззлобно приветствует меня Белозеров. В его белых ушах поблескивают сережки: кресты, ромбики, черепа. — Это Эля, она из параллельного класса.
— Эля — это Элеонора? — спрашиваю я, пытаясь изобразить приветливость.
Девчонка качает головой и молчит. Ее взгляд изучающий и почти осуждающий, как будто я сморозил глупость. Ее белое лицо на фоне черноты мира ясное, как полная луна. Мне хочется ей нравиться.
— Ладно, — небрежно командует Белозеров, разрубая неловкую паузу, как косец лопух. — Начнем.
Он гнусно, по-варварски швыряет окурок в жалкие ошметки бурой травы, разворачивается и направляется к школе. Он не оглядывается. Ведет себя так, будто уверен, что все будут беспрекословно ему повиноваться. Так, собственно, и происходит. Мы с Элей безмолвно премся следом за ним, за его агрессивно обнаженным загривком и резким плечевым поясом, за уверенной походкой и несовременно-брутальной обувью.
Он подходит к стене белеющей в сумраке школы, вынимает решетку из окна полуподвального этажа и пригласительно машет рукой. И ухает в темный проем — как будто ныряет. Эля безучастно следует за ним.
Я мнусь — темный провал мне не нравится — но то ли не хочу быть трусливее девчонки, то ли жажду продолжить свой психотический квест — сажусь и аккуратно спускаю ноги в темноту.
— Эй! — гулко подгоняет меня из мрака голос Белозерова.
На секунду мелькает мысль, что если они убьют меня здесь — принесут в жертву какому-нибудь выдроголовому египетскому богу или чему они там поклоняются — вряд ли полиция когда-нибудь выяснит обстоятельства моей смерти.
Я прыгаю.
* * *
Вспыхивает, дергается фонарный луч, прорезает кривую по полу и целится мне в лицо. Я мотаю головой, отворачиваюсь.
— Извини, — говорит Белозеров.
Поворачивает фонарик лучом вниз, как нож, и протягивает мне.
— Зачем? — не понимаю я.
— Ты поведешь.
Он говорит безапелляционно, беззлобно и как-то безлично. Наверное, примерно так нацистские офицеры говорили с евреями — за пару секунд до того, как выстрелить им в голову.
Внезапно я ясно понимаю, что искать ответы на какие бы то ни было вопросы здесь бесполезно. Чтобы выжить в шизофренических обстоятельствах, я должен действовать как сумасшедший.
Кажется, я слышал похожую фразу в каком-то сериале про детективов.
Я раздраженно забираю у Белозерова фонарик и двигаюсь вперед — через темные, заваленные бесформенными облаками хлама коридоры, через веники и швабры, стопки с макулатурой и пустые цветочные горшки. "Какое-то дикое говно", — думаю я и понимаю, что давно не чувствовал себя так хорошо. Боли нет, мир четок и ясен, как июльский денек. Я жив. Как будто воды Красного моря, месяцами сжимавшие меня в тисках и булькающие в горле, вдруг отступили.
Я легко поворачиваюсь спиной к своим ненормальным спутникам. Мне наплевать на них и на их возможные коварные замыслы. Я слышу шаги — они идут следом. Сильный опасный Белозеров и красивая Эля следуют за мной. Эта мысль доставляет мне удовольствие.
Во мне, как солнце, поднимается обжигающее чувство, которое я отстраненно классифицирую как бешенство. Мир кажется наполненным варевом из глупости, вялости и посредственности. И не то чтобы сам я выделялся в нем маленьким сверкающим бриллиантом. Я такой же — за исключением способности понимать свое положение — и себя ненавижу так же, как любого другого. Я бессилен что бы то ни было изменить. Во мне, как гангрена, гниет мерзкая, кислая тоска.
Но теперь, в эту короткую минуту, я жив.
Я чувствую себя неуязвимым.
Я нахожу в подвале большую комнату, заполненную старыми партами, и расталкиваю их в стороны. Вижу, как Белозеров молча берется мне помогать. Вижу, как Эля делает шаг в центр помещения и командую:
— А ну не топтать!
Эля замирает. Я бросаю сумку на пол и принимаюсь рисовать в пыли какие-то бог знает что значащие символы. Ну я устрою им магию! Вовек не забудут! Хотели — получите и распишитесь.
Достаю свечи, обозначаю ими углы кривой пентаграммы. Обозначаю стороны света — наобум, хрен они проверят. Рисую кракозябры, сами собой приходящие на ум — в свое время я немножко увлекался эзотерикой и держал в руках пару книг Блаватской. На зрителей внимания не обращаю. Сегодня я король вечеринки.
— Сядь туда, — говорю я Эле, выбирая для нее северную часть круга — у основания пентаграммы. — Оставайся, Элька, с нами. Будешь нашей королевой. Нет, так не звучит.
Мой мозг пылает. Наверное, я перенервничал.

Для обзоров.

Для обзоров:

— "Один из этих", часть<a href="http://kiyonobu-inoue.diary.ru/p218070205.htm">1,</a> из двух (мини, джен) от [L]Рем.[/L]

@темы: texts

---

Четыре часа.

Вот — настроения для, нежелания работать из — эпизод, сюжетно связанный с "Летом в аду". Те же герои через долгих тринадцать лет. То же предупреждение.

Четыре часа

Четыре часа
— Ты бы не стоял так близко. На нас смотрят. Сотни, между прочим, людей.
— Да брось. Если что, скажем прессе, что у меня нет уважения к личному пространству коллег.
— Тем более это правда.
— Обрати внимание: нас видно, но не слышно. Можем поговорить о чем-нибудь неприличном.
— Я бы не стал. Вдруг кто-нибудь из них читает по губам?
— Им что, делать больше нехуй?
— Че ты сквернословишь на пустом месте?
— Потому что иначе выразить мою идею невозможно.
— Я могу подсказать тебе штук пять слов, с помощью которых можно выразить ту же идею не менее экспрессивно, обойдясь при этом...
— Вот сейчас я так хочу тебя поцеловать, что у меня аж губы ноют.
— Хм... Ладно, туше.
— Поговорим о чем-нибудь неприличном?
— Мы уже о нем говорим.
— То есть, прости, ты поцелуи считаешь неприличными?
— Я твои губы считаю неприличными. Самым вызывающим образом. Нехорошо с твоей стороны говорить о них со мной перед толпой журналистов.
— Я не видел тебя три месяца. В такой ситуации с твоей стороны нехорошо даже присутствовать передо мной перед толпой журналистов. У меня закономерный приступ нежности.
— Четыре часа.
— Что четыре часа?
— Придержи приступ еще на четыре часа, а потом пожалуйста. Сколько угодно.
— Вот прямо сколько угодно? Соблазнительно.
— Я поверить не могу, что позволил тебе втянуть меня в этот разговор.
— Боже... Ты покраснел.
— Я тебе сейчас врежу.
— А толпа журналистов?
— Поверь мне, они не удивятся.
— Ладно. Хочешь поговорить о чем-нибудь пристойном? Хорошо. Мартин, тебе нравится Сан-Франциско?
— Мне нравится твоя шляпа. А к Сан-Франциско я равнодушен.
— А мне нравятся твои кеды. За тринадцать лет они не изменились.
— Все потому, что это другие кеды. Они наследовали должность предыдущих после того, как те отбыли в мир иной в подворотне какого-то эдинбургского клуба. Захлебнулись я воздержусь, пожалуй, говорить, чем.
— Ты очень культурный.
— Не смейся над интеллигентностью ближних своих. Одна из заповедей Генри.
— Тогда, в подворотне, ты, наверное, сказал что-то вроде "Вот досада".
— "Вот" я действительно сказал, но второе слово было другим, потому что под ногами у меня была не досада. Отнюдь. Перестань ржать, на тебя все смотрят.
— Пусть завидуют. Три часа пятьдесят восемь минут.

@темы: is, texts, fishes

---

Ночь.

Думаю, эта ночь могла бы стать неплохой завязкой для хоррора.

Началось все с того, что я в очень похожем на реальность сне увидел, как дверь моей комнаты беззвучно закрывается за какой-то длинной белесой фигурой. Это мгновенно меня разбудило, я включил свет и осмотрелся. В доме было пусто и тихо, но дверь в комнату оказалась закрытой неплотно. Я, конечно, не усомнился в том, что сам так закрыл ее перед сном, но атмосфера сделалась зловещей.

Вскоре я снова уснул и увидел сон, в котором бродил по погруженной в темноту квартире, видел боковым зрением странное шевеление в углах и — уговаривая себя успокоиться и не смотреть куда не следует — пытался хоть где-нибудь включить свет. Ничего не получалось. Я решил, что, возможно, в доме нет электричества, взял свечу и попытался зажечь ее. Она не загорелась. Это впечатлило меня настолько, что я проснулся.

И вот кульминация: я щелкнул выключателем прикроватного торшера — и свет не включился.
Лампочка перегорела.

@темы: dreams, diary

---

Равновесие.

Работая над "Летом в аду", я пытался (не слишком успешно) овладеть искусством равновесия между планированием и спонтанностью. Стоило отклониться в ту или другую сторону — все тут же разлаживалось. Следы этих разладов, как мне кажется, можно увидеть в тексте.

По этому поводу пришла в голову простая, в общем-то, мысль: не только текстонаписание, но и искусство жить предполагает равновесие, канатоходчески тонкое: между дисциплиной и спонтанностью; между сосредоточенностью на себе и вниманием к миру; между думанием и действиями; наверняка найдутся и другие "между". И так же как в случае с текстом, отклонения (регулярные и неизбежные, конечно) порождают разлады, которые оставляют следы.

@темы: diary, texts, metamodernism, une saison en enfer