"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
Надеюсь, что вот-вот начну появляться здесь чаще, а пока принес сказку. Вкратце: есть слепая девочка и есть вопрос — чего же она не видит.
В темноте.За окном шел снег.
Надя его не видела, но чуяла: снежными были влажная прохлада, тянувшая к ней множество тонких рук, и мягкая, мглистая тишина заоконного мира.
Надя сидела в кресле у окна, обнимала колени, упокоив лицо в джинсовой шершавости. Покалывал пальцы толстый свитер. Пахло батарейным теплом. Надя смотрела в привычную темноту, и — раздражающе обыденное, бесполезное, но завораживающее занятие — внимала дому.
Лениво тикали на кухне часы.
Похрюкивал, покашливал водопровод.
Угрюмо гудела, подражая метели, соседская стиральная машина.
Кто-то выбивал под окнами ковер, и казалось, что где-то в отдалении мерно постреливают.
В пространстве, невидимом для Нади, но знакомом до мельчайшей детали — три комнаты и кухня, под окнами клен, на первом этаже магазин музыкальных инструментов — она провела всю жизнь. Здесь было для нее все: книги и компьютер, еда и одежда, ненужное фортепиано, плед и подушка с вышитым зайцем.
Не было только выхода.
Во снах Надя видела себя птицей — опасной лесной тварью, зорко оглядывающей запорошенную снегом землю с головокружительной высоты, той, где только облака и ветер. Луна поблескивала в гладких перьях ее крыльев, ныряла в колодцы зрачков. Надя искала мышей, а найдя, камнем падала вниз — за торжеством, кровью и сытостью.
При мысли о нежном сером бессилии в ее когтях она сглотнула слюну.
Бодрствуя, она часами неподвижно сидела, прислушиваясь к дому и предметам в нем, ища среди них ключи и подсказки. Расческа, пуговица, книга. Каждый предмет она не раз ощупывала, пытаясь извлечь из него силу. Иногда у нее что-то получалось: морские цветы в раковине, большие, мягкие перья в шкафу, охапка июньских одуванчиков в январском холодильнике, но никогда — дверь.
Получить дверь ей не удавалось.
* * *
Она просидела на стуле, уставившись незрячими глазами в окно, больше часа, когда пространство вокруг нее скрипнуло — и в доме возник человек. Она ощущала его присутствие почти физически — дом стал ей так близок, что практически был ею, и любое его шевеление ощущалось, как прикосновение к коже.
Через десять минут тот, кто держал ее взаперти, появился в комнате, позвякивая чашками. Только тогда Надя подняла голову.
— Привет, птичка, — сказал Корвус. — Как прошел день?
Дохнув запахом сигарет и терпкой туалетной воды, он подал Наде чашку. Она сжала руками горячую поверхность, намеренно причиняя себе боль — отрезвляющую и ясную, как солнечный свет, — и вдохнула приятный аромат: дуновение далекой и влажной Индии, ее пышных лесов и высоких гор, ее волооких коров и большеухих слонов.
— Не хочешь разговаривать... — констатировал Корвус — без раздражения, смиренно. Он потер глаза — усталый жест, сухой звук зимней кожи на грани слышимости.
Этот ритуал — с чаем и изломанными, как печенье в блюдце, разговорами — повторялся ежедневно.
Надя аккуратно придерживала чашку за ободок, мелкими глотками поглощая Азию. Все так же тикали на кухне часы. Корвус покашливал, мычал и время от времени выдавал разрозненные утверждения и вопросы: "Погода сегодня ужас, метет с самого утра". Надя это знала. "Скоро Новый год. Как хочешь отпраздновать?" Надя пожала плечами. "Ты прослушала аудиоуроки на сегодня?" Надя кивнула. "Интересно было?" Надя покачала головой.
Когда с чаем было покончено, Корвус забрал у Нади чашку и откашлялся.
— Я привез тебе подарок, — примирительно сказал он, как будто подарок мог заменить человеку свободу. — Вот, — он чем-то зашуршал и вскоре вложил в Надины руки продолговатый прямоугольный предмет. Книгу. — Шрифт Брайля. "Приключения капитана Блада". Тебе понравится.
От книги пахло морской солью и кровавым железом.
Не стоило бы брать у тюремщика подарки, но книги Наде нравились. Разбрасываться книгами, находясь в плену, казалось ей расточительством. К тому же в романе мог содержаться недостающий для двери элемент.
Решившись, Надя прижала книгу к груди и уронила:
— Спасибо.
— Вот и славно, птичка, — Корвус мягко погладил ее по руке своей шершавой, жесткой ладонью. Она нахмурилась, но ничего не предприняла — ей нравилось быть гордой и неподвижной, как статуя Жанны д'Арк в полумраке собора. Корвус продолжал: — Сегодня к нам придет гостья. Поговори с ней, сделай одолжение. Может быть, она тебе понравится.
* * *
Гостья источала аромат востока — тяжёлый, золотистый запах пачули и кориандра. Ее присутствие заставляло Надю думать о танцах Марокко, жарком солнце в бирюзовых волнах и песне муэдзина — слишком яркий и терпкий, сбивающий с толку аромат.
Как будто его носительница прятала за ним свою холодную натуру.
— Птичка, это Ирина Владимировна, — Корвус положил руку на Надин затылок.
— Такая худенькая, — та, что пахла востоком, села в кресло и положила ногу на ногу. Ее аромат плыл вокруг нее волнами, меняя направление и интенсивность в союзе с ее движениями. — А какие прекрасные волосы, черный шелк. Надя, ты знаешь, почему я здесь? — ее голос был шелковист и гладок, как змеиная кожа.
Надя мотнула головой, заодно — какая удача — сбрасывая тяжесть Корвусовой ладони с затылка.
— Твой папа говорит, что тебе нужен друг. Ты хотела бы подружиться?
Прошуршали по войлоку ковра шаги, скрипнула дверь — Корвус вышел из комнаты. Надя молчала.
— Твой папа говорит, ты ни с кем не общаешься. Даже с ним. Он говорит, что ты считаешь его злым волшебником, который держит тебя в плену. Это правда?
— А вы дружите за деньги? — поинтересовалась Надя.
На некоторое время воцарилась тишина, прерываемая только шумным дыханием той, что пахла востоком, — будто меха разгоняли по комнате мертвую сладость, — и тапочным шарканьем Корвуса на кухне.
— Нет, милая, — сказала наконец гостья. — За деньги я буду заботиться о твоем здоровье. А дружить — потому что ты мне нравишься.
Надя улыбнулась.
— А вы мне нет, — ответила она.
Корвус не впервые пытался приставить к ней надзирательницу. Всех их она обращала в бегство.
— Но ты меня не знаешь, — голос той, что пахла востоком, выдавал растерянность.
— Как и вы меня.
Та, что пахла востоком, фыркнула.
— Милая, ты ведешь себя неблагоразумно, — холодно сказала она. — Твой папа очень старается ради тебя, а ты отвечаешь ему неблагодарностью. Стыдно такой большой девочке верить в сказки, — голос той, которая пахла востоком, приблизился, и Надя инстинктивно отпрянула, сжав челюсти. — Я понимаю, как велик соблазн спрятаться в мечту, когда реальность так жестока. Но так ты делаешь хуже и себе, и тем, кто тебя любит. Ты уже взрослая и должна понять — никакой магии не существует, — та, которая пахла востоком, обошла Надино кресло, так ее и не коснувшись, но душный пустынный аромат удавкой обхватил ее горло. — Твой папа очень хочет, чтобы ты была счастлива. Только если ты признаешь правду, ты сможешь нормально жить среди людей.
Больше всего на свете, даже больше, чем шелест крыльев ночных мотыльков у лампы, Надю раздражало обращение "милая". Она фыркнула, сдвинув брови, и ничего не ответила на этот набор банальностей, продолжая смотреть в темноту, в ту непробиваемую стену, что стояла между ней и миром.
— Я знаю, что тебе нелегко, — продолжала напевать свою убаюкивающую песню та, что пахла востоком. — Мы с тобой могли бы стать друзьями. Я буду рядом, и ты всегда сможешь рассказать мне все, что тебя волнует.
Надя вздернула подбородок и усмехнулась.
— Например, сейчас меня волнует, — заметила она доверительно, — ваша фамильярность.
Та, что пахла востоком, замолчала — елей иссяк.
Потом она хмыкнула, откашлялась. Надя улыбнулась. Ей нравилось, когда ее слова попадали людям в горло, как рыболовные крючки.
— Что ж, — глухо вымолвила та, что пахла востоком. — Я вижу, ты не в настроении разговаривать. Жаль. Я, как и твой папа, хочу тебе помочь, — она шумно села в кресло. — Боюсь, однажды ты поймешь, что живешь в выдуманном мире и отталкиваешь реальный. Но уже не сможешь ничего исправить.
Надя нетерпеливо хмыкнула. Если бы только она смогла выйти отсюда, она схватила бы эту змею когтями и унесла далеко в небо, а потом сбросила бы ее на камни.
* * *
Тишину комнаты взламывал шум ветра в окне — тихий сиплый вой, напоминающий голос простывшего, но честно отрабатывающего ночь привидения. Надя не спала. Ее сердце сжималось от непонятного волнения. Книга — "Приключения капитана Блада" — лежала на полу у кровати прямоугольным сгустком вины.
Глядя во мрак и воображая, что он ночной, Надя думала.
Тоска, казалось, взгромоздилась на нее, как неповоротливое животное, душит и прижимает к кровати, мешает дышать и двигаться. Заслоняет обзор. Это было удивительно сильное чувство, и Надя с беспокойством прислушивалась к нему, ощущая его грузное шевеление, неуклюжее топтание по ее одеревеневшему телу.
Источником и родителем тоски была простая мысль: что если та, что пахнет востоком, не врет?
Надя была слепа, сколько себя помнила. Это не мешало ей думать о цветах, их яркости и текстуре. Во снах мир открывался ей во всем многообразии его оглушительных красок. Во снах Надя была зорче ястреба, наблюдательнее телевизионного Шерлока Холмса, истории про которого периодически пересматривал Корвус. Во снах Надя была зряча, как смерть.
Но что если та, что пахла востоком, не врет?
Нет магии — значит есть только аудиоуроки, мультики и жирный торт на день рождения, только холодные гулкие подъезды и пахнущие человечьим духом квартиры, только ворсистая поверхность ковра в гостиной, мягко принимающая Надю, когда она падала на нее, от всего устав и не стесняясь это демонстрировать.
Нет магии — значит нет выхода. Никогда, никогда.
Это мысль была нестерпима, как прикосновение к незащищенной розетке. И все-таки она была правдоподобна. Свесив руку с кровати, Надя кончиками пальцев коснулась глянцевой обложки книги. Синяя, подумала она. С запахом йода.
В комнате было слишком тихо, слишком пусто. В мире было слишком темно.
— Тебе не понравилась Ирина Владимировна? — спросил у нее Корвус, когда гостья ушла.
Надя пожала плечами.
— Тебе нельзя все время быть одной. Кто-то должен о тебе заботиться.
— Я забочусь о себе сама.
Корвус помолчал.
— Даже если так, — сказал он. — Тебе нужно с кем-то общаться. Дружить. Тебе уже двенадцать лет, впереди у тебя целая жизнь. Общение будет полезно для твоего развития.
— С ней? Сомневаюсь, — Надя вспомнила холодный и липкий елей голоса той, что пахла востоком.
Корвус вздохнул.
— Ладно... Попробую найти кого-то еще.
Что если та, которая пахла востоком, не врет?
* * *
Снег шёл всю ночь. Надя прислушивалась к его шагам и узнавала его осторожную поступь. Он шел над крышами и телевизионными антеннами, над тысячерогими верхушками спящих деревьев, над рекой, неловко изгибающейся в тесном гранитном панцире, над фонарным маревом дорог. Без цели и места назначения — снег гулял.
Утром в Надину комнату вошел Корвус. Он присел на край кровати и погладил Надю по голове.
— Не спишь, птичка? — ласково спросил он.
— Нет, — угрюмо пробормотала Надя, прижавшись щекой к подушке. И, собравшись с духом, добавила: — Папа.
Корвус вздохнул.
— Хочешь сырников на завтрак? А потом пойдем гулять. Слепим снежную бабу.
— Хорошо, — безрадостно согласилась Надя.
Возможно, она была фантазеркой, но дурой не была. Стоило исследовать альтернативный вариант бытия. К тому же она редко бывала на улице и никогда не лепила снежных баб, как и каких бы то ни было других снежных существ.
— Тогда вставай, — неестественно бодро хлопнул ее по замотанному в одеяло плечу Корвус. — Собирайся. Снегу сегодня — тебе по уши.
Он вышел, раздражающе веселый. Надя зажмурилась. Темноты не стало больше. Сегодня на завтрак у нее будут сырники со вкусом смирения — и чай.
День, тем не менее, прошел сносно. Наде нравилось ощущать обжигающее прикосновение морозного воздуха к щекам, погружать руки в в хрусткий влажный холод, менять его, придавать ему форму, историю, смысл и назначение.
— Это немножечко странная снежная баба, птичка, — задумчиво сказал Корвус, когда Надя вылепливала изваянию прическу. — Даже как-то совестно бабой ее называть.
— Это не баба, — равнодушно пояснила Надя, погружая руки в снег за материалом для рукава. — Это зимнее божество. Идол. Предназначенный для умножения снегопадов.
— А... — пробормотал Корвус.
Под снежным пластом Надя нашла перо — обыкновенное, маленькое и гладкое, как ее волосы. Она не знала, зачем сунула его в карман. По дороге домой папа купил булок с марципанами, и они съели их на теплой кухне под аудиоверсию "Ветра в ивах", запивая какао.
* * *
Перед сном Надя долго вертела в руках перо. Оно было нежным, щекотным, пахнущим подоблачным воздухом, темнотой и немножко — властью. Этот малознакомый запах Надя изучала особенно долго. А потом сунула перо под подушку — и началась ночь.
По ночам Надина комната как будто обретала еле слышное дыхание: шептали стеллажи с книгами, поскрипывало окно, трещали рассохшиеся паркетные доски, старые, уложенные в тугие ряды еще до Надиного рождения. Что-то скреблось, постанывало за ставнями, смеялось, гудело. Звало.
Надя подолгу слушала голос ночи, собирая из деталей мир, как браслет из бусин. Потом она забирала собранное в сон — и там оно выступало из тьмы, проявлялось, как фотография на пленке.
И тогда можно было осторожно отворить окно спальни и взобраться на подоконник. И упасть в небо, расправляя многоперые крылья. Грозной черной тенью пролететь над пустынной улицей, где ветер играл со снегом. Над тусклыми, заметенными снегом дорожками фонарей, стерегущих дорогу. Над круглой площадью с высоким, ярко подсвеченным памятником в центре. Над огромными красными буквами, венчавшими спящие дома. Над празднично сияющей телевышкой. Над змеиной тушей реки, лоснящейся своей черной шкурой. Над крепко запертыми магазинами и кофейнями.
Надя сделала круг над пустынным парком — одиноко торчала в ветвях никому не нужная в январе железка колеса обозрения — и опустилась на спящее глубоким сном дерево. Под ним, на скамейке, укутавшись в белый пуховик, курила та, что пахла востоком.
— Особенно глаза, — говорила она мужчине в черном пальто, стряхивая пепел в мусорное ведро. На ее ресницах, учерненных тушью, поблесикивали снежинки, лицо под аркой капюшона было свежим, раскрасневшимся от мороза. — Никогда не видела таких черных глаз. Она почти не моргает.
— Надя кошмарно упрямая, — задумчиво отвечал Корвус. Он был лыс, и снежинки медленно таяли на крутобоком холме его головы. Глаза напоминали ягоды черноплодной рябины. — Очень важно убедить ее угомониться. Она взрослеет, бог знает, чего от нее можно ждать. Это спокойный, прагматичный город. Нельзя просто взять и пустить сюда вот это вот.
— Угомонится, — сказала та, что пахла востоком. — В обыкновенную жизнь втягиваются молниеносно. Не заметишь, как она начнет работать каким-нибудь магазинным консультантом. Будет продавать пылесосы. И все станет нормально.
— Все станет нормально, — растерянно повторил Корвус.
Спокойный, прагматичный город поблескивал в снегу фонарями, как потерянная в сугробе новогодняя игрушка. Надя спала.
В темноте.За окном шел снег.
Надя его не видела, но чуяла: снежными были влажная прохлада, тянувшая к ней множество тонких рук, и мягкая, мглистая тишина заоконного мира.
Надя сидела в кресле у окна, обнимала колени, упокоив лицо в джинсовой шершавости. Покалывал пальцы толстый свитер. Пахло батарейным теплом. Надя смотрела в привычную темноту, и — раздражающе обыденное, бесполезное, но завораживающее занятие — внимала дому.
Лениво тикали на кухне часы.
Похрюкивал, покашливал водопровод.
Угрюмо гудела, подражая метели, соседская стиральная машина.
Кто-то выбивал под окнами ковер, и казалось, что где-то в отдалении мерно постреливают.
В пространстве, невидимом для Нади, но знакомом до мельчайшей детали — три комнаты и кухня, под окнами клен, на первом этаже магазин музыкальных инструментов — она провела всю жизнь. Здесь было для нее все: книги и компьютер, еда и одежда, ненужное фортепиано, плед и подушка с вышитым зайцем.
Не было только выхода.
Во снах Надя видела себя птицей — опасной лесной тварью, зорко оглядывающей запорошенную снегом землю с головокружительной высоты, той, где только облака и ветер. Луна поблескивала в гладких перьях ее крыльев, ныряла в колодцы зрачков. Надя искала мышей, а найдя, камнем падала вниз — за торжеством, кровью и сытостью.
При мысли о нежном сером бессилии в ее когтях она сглотнула слюну.
Бодрствуя, она часами неподвижно сидела, прислушиваясь к дому и предметам в нем, ища среди них ключи и подсказки. Расческа, пуговица, книга. Каждый предмет она не раз ощупывала, пытаясь извлечь из него силу. Иногда у нее что-то получалось: морские цветы в раковине, большие, мягкие перья в шкафу, охапка июньских одуванчиков в январском холодильнике, но никогда — дверь.
Получить дверь ей не удавалось.
* * *
Она просидела на стуле, уставившись незрячими глазами в окно, больше часа, когда пространство вокруг нее скрипнуло — и в доме возник человек. Она ощущала его присутствие почти физически — дом стал ей так близок, что практически был ею, и любое его шевеление ощущалось, как прикосновение к коже.
Через десять минут тот, кто держал ее взаперти, появился в комнате, позвякивая чашками. Только тогда Надя подняла голову.
— Привет, птичка, — сказал Корвус. — Как прошел день?
Дохнув запахом сигарет и терпкой туалетной воды, он подал Наде чашку. Она сжала руками горячую поверхность, намеренно причиняя себе боль — отрезвляющую и ясную, как солнечный свет, — и вдохнула приятный аромат: дуновение далекой и влажной Индии, ее пышных лесов и высоких гор, ее волооких коров и большеухих слонов.
— Не хочешь разговаривать... — констатировал Корвус — без раздражения, смиренно. Он потер глаза — усталый жест, сухой звук зимней кожи на грани слышимости.
Этот ритуал — с чаем и изломанными, как печенье в блюдце, разговорами — повторялся ежедневно.
Надя аккуратно придерживала чашку за ободок, мелкими глотками поглощая Азию. Все так же тикали на кухне часы. Корвус покашливал, мычал и время от времени выдавал разрозненные утверждения и вопросы: "Погода сегодня ужас, метет с самого утра". Надя это знала. "Скоро Новый год. Как хочешь отпраздновать?" Надя пожала плечами. "Ты прослушала аудиоуроки на сегодня?" Надя кивнула. "Интересно было?" Надя покачала головой.
Когда с чаем было покончено, Корвус забрал у Нади чашку и откашлялся.
— Я привез тебе подарок, — примирительно сказал он, как будто подарок мог заменить человеку свободу. — Вот, — он чем-то зашуршал и вскоре вложил в Надины руки продолговатый прямоугольный предмет. Книгу. — Шрифт Брайля. "Приключения капитана Блада". Тебе понравится.
От книги пахло морской солью и кровавым железом.
Не стоило бы брать у тюремщика подарки, но книги Наде нравились. Разбрасываться книгами, находясь в плену, казалось ей расточительством. К тому же в романе мог содержаться недостающий для двери элемент.
Решившись, Надя прижала книгу к груди и уронила:
— Спасибо.
— Вот и славно, птичка, — Корвус мягко погладил ее по руке своей шершавой, жесткой ладонью. Она нахмурилась, но ничего не предприняла — ей нравилось быть гордой и неподвижной, как статуя Жанны д'Арк в полумраке собора. Корвус продолжал: — Сегодня к нам придет гостья. Поговори с ней, сделай одолжение. Может быть, она тебе понравится.
* * *
Гостья источала аромат востока — тяжёлый, золотистый запах пачули и кориандра. Ее присутствие заставляло Надю думать о танцах Марокко, жарком солнце в бирюзовых волнах и песне муэдзина — слишком яркий и терпкий, сбивающий с толку аромат.
Как будто его носительница прятала за ним свою холодную натуру.
— Птичка, это Ирина Владимировна, — Корвус положил руку на Надин затылок.
— Такая худенькая, — та, что пахла востоком, села в кресло и положила ногу на ногу. Ее аромат плыл вокруг нее волнами, меняя направление и интенсивность в союзе с ее движениями. — А какие прекрасные волосы, черный шелк. Надя, ты знаешь, почему я здесь? — ее голос был шелковист и гладок, как змеиная кожа.
Надя мотнула головой, заодно — какая удача — сбрасывая тяжесть Корвусовой ладони с затылка.
— Твой папа говорит, что тебе нужен друг. Ты хотела бы подружиться?
Прошуршали по войлоку ковра шаги, скрипнула дверь — Корвус вышел из комнаты. Надя молчала.
— Твой папа говорит, ты ни с кем не общаешься. Даже с ним. Он говорит, что ты считаешь его злым волшебником, который держит тебя в плену. Это правда?
— А вы дружите за деньги? — поинтересовалась Надя.
На некоторое время воцарилась тишина, прерываемая только шумным дыханием той, что пахла востоком, — будто меха разгоняли по комнате мертвую сладость, — и тапочным шарканьем Корвуса на кухне.
— Нет, милая, — сказала наконец гостья. — За деньги я буду заботиться о твоем здоровье. А дружить — потому что ты мне нравишься.
Надя улыбнулась.
— А вы мне нет, — ответила она.
Корвус не впервые пытался приставить к ней надзирательницу. Всех их она обращала в бегство.
— Но ты меня не знаешь, — голос той, что пахла востоком, выдавал растерянность.
— Как и вы меня.
Та, что пахла востоком, фыркнула.
— Милая, ты ведешь себя неблагоразумно, — холодно сказала она. — Твой папа очень старается ради тебя, а ты отвечаешь ему неблагодарностью. Стыдно такой большой девочке верить в сказки, — голос той, которая пахла востоком, приблизился, и Надя инстинктивно отпрянула, сжав челюсти. — Я понимаю, как велик соблазн спрятаться в мечту, когда реальность так жестока. Но так ты делаешь хуже и себе, и тем, кто тебя любит. Ты уже взрослая и должна понять — никакой магии не существует, — та, которая пахла востоком, обошла Надино кресло, так ее и не коснувшись, но душный пустынный аромат удавкой обхватил ее горло. — Твой папа очень хочет, чтобы ты была счастлива. Только если ты признаешь правду, ты сможешь нормально жить среди людей.
Больше всего на свете, даже больше, чем шелест крыльев ночных мотыльков у лампы, Надю раздражало обращение "милая". Она фыркнула, сдвинув брови, и ничего не ответила на этот набор банальностей, продолжая смотреть в темноту, в ту непробиваемую стену, что стояла между ней и миром.
— Я знаю, что тебе нелегко, — продолжала напевать свою убаюкивающую песню та, что пахла востоком. — Мы с тобой могли бы стать друзьями. Я буду рядом, и ты всегда сможешь рассказать мне все, что тебя волнует.
Надя вздернула подбородок и усмехнулась.
— Например, сейчас меня волнует, — заметила она доверительно, — ваша фамильярность.
Та, что пахла востоком, замолчала — елей иссяк.
Потом она хмыкнула, откашлялась. Надя улыбнулась. Ей нравилось, когда ее слова попадали людям в горло, как рыболовные крючки.
— Что ж, — глухо вымолвила та, что пахла востоком. — Я вижу, ты не в настроении разговаривать. Жаль. Я, как и твой папа, хочу тебе помочь, — она шумно села в кресло. — Боюсь, однажды ты поймешь, что живешь в выдуманном мире и отталкиваешь реальный. Но уже не сможешь ничего исправить.
Надя нетерпеливо хмыкнула. Если бы только она смогла выйти отсюда, она схватила бы эту змею когтями и унесла далеко в небо, а потом сбросила бы ее на камни.
* * *
Тишину комнаты взламывал шум ветра в окне — тихий сиплый вой, напоминающий голос простывшего, но честно отрабатывающего ночь привидения. Надя не спала. Ее сердце сжималось от непонятного волнения. Книга — "Приключения капитана Блада" — лежала на полу у кровати прямоугольным сгустком вины.
Глядя во мрак и воображая, что он ночной, Надя думала.
Тоска, казалось, взгромоздилась на нее, как неповоротливое животное, душит и прижимает к кровати, мешает дышать и двигаться. Заслоняет обзор. Это было удивительно сильное чувство, и Надя с беспокойством прислушивалась к нему, ощущая его грузное шевеление, неуклюжее топтание по ее одеревеневшему телу.
Источником и родителем тоски была простая мысль: что если та, что пахнет востоком, не врет?
Надя была слепа, сколько себя помнила. Это не мешало ей думать о цветах, их яркости и текстуре. Во снах мир открывался ей во всем многообразии его оглушительных красок. Во снах Надя была зорче ястреба, наблюдательнее телевизионного Шерлока Холмса, истории про которого периодически пересматривал Корвус. Во снах Надя была зряча, как смерть.
Но что если та, что пахла востоком, не врет?
Нет магии — значит есть только аудиоуроки, мультики и жирный торт на день рождения, только холодные гулкие подъезды и пахнущие человечьим духом квартиры, только ворсистая поверхность ковра в гостиной, мягко принимающая Надю, когда она падала на нее, от всего устав и не стесняясь это демонстрировать.
Нет магии — значит нет выхода. Никогда, никогда.
Это мысль была нестерпима, как прикосновение к незащищенной розетке. И все-таки она была правдоподобна. Свесив руку с кровати, Надя кончиками пальцев коснулась глянцевой обложки книги. Синяя, подумала она. С запахом йода.
В комнате было слишком тихо, слишком пусто. В мире было слишком темно.
— Тебе не понравилась Ирина Владимировна? — спросил у нее Корвус, когда гостья ушла.
Надя пожала плечами.
— Тебе нельзя все время быть одной. Кто-то должен о тебе заботиться.
— Я забочусь о себе сама.
Корвус помолчал.
— Даже если так, — сказал он. — Тебе нужно с кем-то общаться. Дружить. Тебе уже двенадцать лет, впереди у тебя целая жизнь. Общение будет полезно для твоего развития.
— С ней? Сомневаюсь, — Надя вспомнила холодный и липкий елей голоса той, что пахла востоком.
Корвус вздохнул.
— Ладно... Попробую найти кого-то еще.
Что если та, которая пахла востоком, не врет?
* * *
Снег шёл всю ночь. Надя прислушивалась к его шагам и узнавала его осторожную поступь. Он шел над крышами и телевизионными антеннами, над тысячерогими верхушками спящих деревьев, над рекой, неловко изгибающейся в тесном гранитном панцире, над фонарным маревом дорог. Без цели и места назначения — снег гулял.
Утром в Надину комнату вошел Корвус. Он присел на край кровати и погладил Надю по голове.
— Не спишь, птичка? — ласково спросил он.
— Нет, — угрюмо пробормотала Надя, прижавшись щекой к подушке. И, собравшись с духом, добавила: — Папа.
Корвус вздохнул.
— Хочешь сырников на завтрак? А потом пойдем гулять. Слепим снежную бабу.
— Хорошо, — безрадостно согласилась Надя.
Возможно, она была фантазеркой, но дурой не была. Стоило исследовать альтернативный вариант бытия. К тому же она редко бывала на улице и никогда не лепила снежных баб, как и каких бы то ни было других снежных существ.
— Тогда вставай, — неестественно бодро хлопнул ее по замотанному в одеяло плечу Корвус. — Собирайся. Снегу сегодня — тебе по уши.
Он вышел, раздражающе веселый. Надя зажмурилась. Темноты не стало больше. Сегодня на завтрак у нее будут сырники со вкусом смирения — и чай.
День, тем не менее, прошел сносно. Наде нравилось ощущать обжигающее прикосновение морозного воздуха к щекам, погружать руки в в хрусткий влажный холод, менять его, придавать ему форму, историю, смысл и назначение.
— Это немножечко странная снежная баба, птичка, — задумчиво сказал Корвус, когда Надя вылепливала изваянию прическу. — Даже как-то совестно бабой ее называть.
— Это не баба, — равнодушно пояснила Надя, погружая руки в снег за материалом для рукава. — Это зимнее божество. Идол. Предназначенный для умножения снегопадов.
— А... — пробормотал Корвус.
Под снежным пластом Надя нашла перо — обыкновенное, маленькое и гладкое, как ее волосы. Она не знала, зачем сунула его в карман. По дороге домой папа купил булок с марципанами, и они съели их на теплой кухне под аудиоверсию "Ветра в ивах", запивая какао.
* * *
Перед сном Надя долго вертела в руках перо. Оно было нежным, щекотным, пахнущим подоблачным воздухом, темнотой и немножко — властью. Этот малознакомый запах Надя изучала особенно долго. А потом сунула перо под подушку — и началась ночь.
По ночам Надина комната как будто обретала еле слышное дыхание: шептали стеллажи с книгами, поскрипывало окно, трещали рассохшиеся паркетные доски, старые, уложенные в тугие ряды еще до Надиного рождения. Что-то скреблось, постанывало за ставнями, смеялось, гудело. Звало.
Надя подолгу слушала голос ночи, собирая из деталей мир, как браслет из бусин. Потом она забирала собранное в сон — и там оно выступало из тьмы, проявлялось, как фотография на пленке.
И тогда можно было осторожно отворить окно спальни и взобраться на подоконник. И упасть в небо, расправляя многоперые крылья. Грозной черной тенью пролететь над пустынной улицей, где ветер играл со снегом. Над тусклыми, заметенными снегом дорожками фонарей, стерегущих дорогу. Над круглой площадью с высоким, ярко подсвеченным памятником в центре. Над огромными красными буквами, венчавшими спящие дома. Над празднично сияющей телевышкой. Над змеиной тушей реки, лоснящейся своей черной шкурой. Над крепко запертыми магазинами и кофейнями.
Надя сделала круг над пустынным парком — одиноко торчала в ветвях никому не нужная в январе железка колеса обозрения — и опустилась на спящее глубоким сном дерево. Под ним, на скамейке, укутавшись в белый пуховик, курила та, что пахла востоком.
— Особенно глаза, — говорила она мужчине в черном пальто, стряхивая пепел в мусорное ведро. На ее ресницах, учерненных тушью, поблесикивали снежинки, лицо под аркой капюшона было свежим, раскрасневшимся от мороза. — Никогда не видела таких черных глаз. Она почти не моргает.
— Надя кошмарно упрямая, — задумчиво отвечал Корвус. Он был лыс, и снежинки медленно таяли на крутобоком холме его головы. Глаза напоминали ягоды черноплодной рябины. — Очень важно убедить ее угомониться. Она взрослеет, бог знает, чего от нее можно ждать. Это спокойный, прагматичный город. Нельзя просто взять и пустить сюда вот это вот.
— Угомонится, — сказала та, что пахла востоком. — В обыкновенную жизнь втягиваются молниеносно. Не заметишь, как она начнет работать каким-нибудь магазинным консультантом. Будет продавать пылесосы. И все станет нормально.
— Все станет нормально, — растерянно повторил Корвус.
Спокойный, прагматичный город поблескивал в снегу фонарями, как потерянная в сугробе новогодняя игрушка. Надя спала.
@темы: texts, минские сказки
-
-
25.11.2019 в 11:49Замечательная сказка. Очень, очень волшебная! И передаёт ощущения из детства, магичности мира и желания невообразимого.
-
-
25.11.2019 в 11:55Пока она кажется мне самой детской из моих сказок и я не уверен, что это хорошо. Но уж какая есть.
Интересно, каким видится финал: сказочным или нет. Хотелось сохранить эту двусмысленность.
-
-
25.11.2019 в 12:07-
-
25.11.2019 в 13:57-
-
25.11.2019 в 20:09T. M. Riddle, спасибо
-
-
21.03.2020 в 23:11Спасибо за рассказку.
-
-
22.03.2020 в 12:53