Египетская зима.

Снилось, что я писатель и работаю в отелях в мертвый сезон — выбираю подходящий, снимаю номер с видом на море и пишу меланхоличные тексты в духе магического реализма. И вот в одном из отелей со мной начинает происходить какой-то окололинчевский сюр: немногочисленный персонал больше не воспринимается живым, а отель — наоборот, в комнатах селятся персонажи моих книг, и я слышу их голоса в коридоре, замечаю их, болтающих, в холле и в баре. Я чувствую, что схожу с ума. Наверное, думаю я, это случайные люди, по странной иронии судьбы похожие на тех, о ком я пишу. Я знакомлюсь с ними, не замечаю в них ничего странного и успокаиваюсь, а вечером нахожу в рукописи текст, описывающий встречу героев с задумчивым типом в очках.
Не знаю, не было ли этого сюжета где-нибудь, но я бы написал такой рассказ.

@темы: dreams

---

* * *

Снилась слепая девушка, которая жила взаперти в большом доме и считала, что ее заколдовал и держит в заточении злой волшебник. Каждую вещь (расческу, пуговицу, книгу) она принимала за магический артефакт, который либо поможет ей выбраться, либо, наоборот, утащит в клубящуюся тьму. Волшебник время от времени появлялся — лысый, интеллигентный и немного печальный. Он пил с пленницей чай и снова исчезал.
В конце выяснилось, что он ее отец, который держит ее взаперти, потому что считает беспомощной оторванной от жизни фантазеркой.

@темы: dreams

---

Тюрьма.

Тюрьма

К. сопротивлялся, но двое безликих стражников с силой втолкнули его в камеру, и он упал лицом на грязный земляной пол. В нос ударил запах сырости. Щеку саднило. Покачиваясь, К. торопливо поднялся, но железная дверь уже с лязгом затворилась, проскрежетал в замочной скважине ключ. Стражники ушли, о чем-то досуже переговариваясь.
К. бросился к решетке, потряс ее. Глупый жест — конечно, камера была заперта надежно. К. заметался в поисках чего-нибудь, что помогло бы ему выбраться: наверняка где-нибудь в тени, как в игре, лежит что-то, чем можно вскрыть замок или перепилить решетку. Но земля под ногами была черна и пуста.
К. сел, обхватив голову руками, и застонал. Все это казалось страшным сном, густым тошнотворным кошмаром. Нужно было успокоиться; только собравшись, он найдёт выход. К. ритмично задышал, опустив голову между коленями, как учили в самолетах.
Он немного надеялся, что все исчезнет само собой, как это и бывает в страшных снах, но волглый холод по прежнему льнул к коже. Где-то капало. Когда К., опустошенный, открыл глаза, тени от прутьев все так же лежали на полу, тяжелые, как могильная плита.
Немого успокоившись, он подошел к решетке.
— Товарищи! — закричал он. — Эй!
Никто не отозвался.
— Знаете, у меня есть деньги, — продолжил К. — Выпустите меня — я заплачу.
Стояла тишина, только факелы зловеще потрескивали на стенах.
— А-а-а-а-а! — в отчаянии закричал К., утыкаясь лбом в ржавый прут.
...Нужно было выбраться отсюда до завтра. Он ведь не мог не прийти на работу в понедельник.

@темы: texts

---

Рыжая.

Закончено. По крайней мере на данный момент. Это был необычный опыт.

Рыжая

Духу было семь лет, когда его определили в неврологическое отделение областной детской больницы. Но выглядел он еще младше: маленький, тонкокостный и очень худой, он был каким-то блеклым, с такими же, как кожа, тусклыми волосами, и только его глаза, большие и глубоко посаженные, имели отчетливый цвет — синий.
Взрослые говорили при нем так, будто он был собакой.
— Мышцы не развиты, кости тоже. В физическом плане почти младенец. Продолжаю изучать мозг. Пока патологий не выявил. Не могу понять, что с ним не так.
— Не похоже, что он долго протянет. Возможно, удастся диагностировать его посмертно.
— Ну, не хорони его так быстро. Вон даже ходить стал. Может и выберется.

* * *

Узкие грязно-белые коридоры больницы протягивались в бесконечность и переплетались, как гигантский вентиляционный механизм. Над ними горели, еле слышно жужжа, мутные прямоугольники света. Иногда свет прерывался и дрожал, и тогда Дух чувствовал что-то: ему казалось, что он не один. Это было непривычное и приятное ощущение.
Поначалу он примерно лежал по ночам в постели, аккуратно положив руки на тонкое одеяло. Сон к нему не шел: прежде он спал слишком много и слишком хорошо выспался. Он смотрел на темный потолок палаты, по которому растекался желтый прямоугольник фонарного света, и слушал шорохи и скрипы. Больница была единственной реальностью, которую он знал, и она казалась ему не по размеру большой, как его пижама.
Иногда она еле слышно смеялась — гулкий звук, тонущий в глубине стен.
Однажды посреди ночи Дух услышал, как в отдалении кто-то раскатисто завизжал. Некоторое время он лежал без движения, созерцая знакомый фонарный свет, а потом осторожно спустил ноги с кровати, спрыгнул на пол и, неуверенно ступая по холодному линолеуму, вышел из палаты. В конце коридора, там, где горел ярким островком пункт дежурной медсестры, раздавался сбивчивый, захлебывающийся шепот. Дух подошел ближе.
— ...Огненно-рыжая, — услышал он, — вся какая-то черная, кривая, и улыбка такая, знаешь, широкая, хищная.
— Ты, главное, успокойся, — отвечал ровный мужской голос. — Мало ли, что может привидеться в темноте.
Дух прокрался к дежурному пункту, поднялся на цыпочки и заглянул за стекло. Крупный мужчина, сидя за столом, равнодушно листал какой-то журнал. Рядом, на банкетке, сидела взбудораженная, наэлектризованная медсестра.
— Ты что, не веришь мне? — она выдернула журнал у него из рук. — Я видела ее своими глазами, вот так же, как тебя сейчас! Я что, по-твоему, сумасшедшая? Рыжая девчонка покончила с собой в душевой лет пятнадцать назад. Все знают эту историю.
— Вот потому, что все знают, все и видят ее то и дело, — мужчине, видимо, надоело изображать сочувствие: он заговорил раздраженно. — И ладно дети, но ты же взрослый человек, медик. Как можно верить в такие глупости?
Дух не стал дослушивать разговор взрослых, которые мало его интересовали.
К моменту, когда он добрался до душевой, он очень устал. Тело слушалось его плохо. Врачи объясняли это тем, что из-за долгого сна его мышцы не развились должным образом, и находили странным уже то, что Дух в принципе начал ходить: прогнозы были намного более пессимистичны.
Ноги у Духа дрожали, сердце тяжело билось в груди, поэтому, добредя до стены, он кулем упал на бок и замер, тяжело дыша.
Просторная белокафельная комната освещалась только луной. Она грустно висела в одном из окон, шеренгой протянувшихся в верхней части стены над раковинами и зеркалами. Противоположную стену занимали, собственно, душевые кабинки, неуютные и лишенные дверей. Где-то протекал кран, и в комнате раздавался тихий, гулкий звук падающих капель, ритмичный, как тиканье часов.
Рыжая не заставила себя ждать. Появилась из одной из кабинок, бледная, в слишком большой, как и у Духа, больничной пижаме. Даже в полумраке было видно, что на щеках у нее темнеют необъяснимые потеки, а рот ширится в мрачной улыбке. Она прошла вдоль стены, остановилась, посмотрела на Духа и склонила голову вбок, резко и неестественно, словно у нее не было шейных позвонков.
Дух лежал на холодном кафеле и наблюдал за ней с любопытством.
Некоторое время они молча глядели друг на друга. Потом она нахмурилась, подошла и села у стены рядом с ним.
— Ты чего не орешь? — спросила она с нарочитым равнодушием.
Дух вздохнул, собираясь с силами. Говорить ему было сложно.
— А я должен?.. — голос шершаво, как песок, прокатился по горлу. — Я плохо знаю правила.
— Ну, все орут обычно. Я же страшная, — она опять качнула головой, которая, видимо, не очень крепко сидела на ее плечах.
— Нет, — сказал Дух, глядя на нее глазом, обращенным вверх, — не очень.
— Хочешь обидеть меня? — с вызовом обернулась к нему она.
Дух задумался, удивившись вопросу, прислушался к себе и ответил:
— Нет.
— Ну ладно, — быстро проговорила она, глядя на него сверху вниз. — А чего ты лежишь? Умираешь?
— Не знаю, — пожал Дух плечом (тем, на котором не лежал).
Взрослые часто говорили о его смерти, но он не знал, что это значит, и не понимал, как отличить жизнь от умирания.
— Странный ты какой-то, — заметила рыжая. — Похож на лужу. Чем болеешь? С головой что-то?
— Ага... — выдохнул Дух.
— Заметно, — дерзко сказала рыжая, снова качнула головой и уставилась вперед.
На вид ей было лет тринадцать-четырнадцать. На полупрозрачных руках густо темнели шрамы в пятнах запекшейся крови.
— В принципе, умереть не так уж плохо, — заметила она со знанием дела. — Смотря с чем сравнивать. Вот тебе — с чем сравнивать? Какая у тебя жизнь?
Дух задумался. Он никогда еще не чувствовал себя более озадаченным.
— Я не знаю, — растерянно сказал он. — Я... лежу в больнице.
— Ну, так себе... — прокомментировала рыжая.
— А правда, что ты сама... ну... себя убила? — спросил Дух и перевернулся на спину, чтобы видеть ее обоими глазами.
— Много будешь знать, скоро состаришься, — отрезала она. — Ну, или никогда.
И снова улыбнулась так широко, что казалось, будто ее рот вот-вот покинет пределы лица.
* * *
На следующее утро медсестра нашла Духа спящим на полу душевой и поспешно перенесла его в палату. О происшествии никто не узнал.
В тот долгий бесцветный день к Духу зашла бабушка. Эту встречу он помнил смутно. Бабушка была старой, но по-своему красивой. В ней было что-то прямое и непримиримое, возможно, убеждения. Она долго смотрела на Духа, гладила его сухой морщинистой ладонью по лбу, неприятно сминая челку, говорила о том, что все будет хорошо. Выглядела она почему-то так, будто совершенно в это не верила — печально и немного торжественно. Дух молча смотрел на нее в ответ. Потом бабушка с досадой вздохнула, как вздыхают люди, убеждаясь в том, в чем хотели бы ошибиться, потрепала его по волосам и ушла.
А после отбоя рыжая появилась у Духа в палате. Выросла в дальнем углу потолка, как черная клякса на листе бумаги, посмотрела на него вопрошающе и — мгновенно, сменой кадров в неумелом монтаже — переместилась на пол.
С тех пор она появлялась регулярно: постукивала в стенах, скреблась, как мышь, за шкафом, гулко смеялась, таясь в темных углах потолка, но напугать его ей не удавалось.
Потом она беспокойно бродила по палате, освещенной уличным фонарем, задерживалась у окна, выходящего на пустынный двор, нервно дергала головой. В конце концов она заставляла его провожать себя в душевую. Им приходилось вести себя тихо, чтобы не привлекать внимания медсестры, и эти предосторожности делали их прогулки похожими на приключение.
— Ну вот, намного лучше, — одобрительно кивала рыжая, идя перед Духом задом наперед и созерцая его походку. — Ты ел бы еще побольше. А то выглядишь, как пятилетка. Даже стыдно с тобой дружить.
— Почему? — не понял Дух.
— Ну, мне тринадцать.
— И что?
— Пф-ф-ф... — рыжая закатила глаза. — Ты правда странный.
— Извини, — сказал Дух виновато. — Я действительно не знаю правил. Научи меня.
Рыжая мгновенно приняла важный и начальственный вид.
— Ну, например, — она развернулась на пятках и пошла с ним рядом, сложив руки за спиной — растрепанная и мертвая пародия на гувернантку. — Дети разных возрастов не дружат.
— Почему? — удивился Дух.
— Им это не интересно.
— Мне интересно с тобой дружить, — возразил он.
— Тебе-то конечно, — усмехнулась рыжая. — Ты же маленький. Это я тебя всему учу.
Лампы над ними болезненно жужжали, как пойманные в банку насекомые, свет моргал и гас.
— Тебе скучно? — спросил Дух чуть взволнованно.
— Нормально, — рыжая снисходительно махнула рукой, покрытой перекрестьями порезов. — Не тревожься, дитя. Лучше слушай второе правило: людям положено иметь друзей и родителей. Где твои?
И она остановилась и воззрилась на него сверху вниз, явно довольная замешательством, проступившим на его лице.
— Эм... Мои родители вроде как умерли, — сказал Дух, припоминая разговоры взрослых. — А друзья... Я дружу с тобой.
— То есть друзья твои тоже вроде как умерли, — ядовито заметила рыжая и склонила голову к плечу так резко, что Дух вздрогнул. — Интересные дела. Слушай же правило номер три, — она сделала шаг вперед, нависая над ним, и прошептала: — Люди боятся привидений.
После этих слов на ее лице расцвела ее фирменная улыбка, похожая на грубый порез, пересекающий щеки.
— Почему? — опять спросил Дух.
Рыжая замерла.
— Почему да почему, надоел ты мне! — вдруг вспыхнула она. — Откуда я знаю?! Мы жуткие и противоестественные!
Вдруг она широко раскрыла рот. Внутри зияла чернота. Дух внимательно посмотрел во мрак и слегка нахмурился. Он не замечал в рыжей ничего жуткого и противоестественного.
— Вовсе нет... — сказал он.
Рыжая лязгнула зубами и раздраженно топнула ногой.
— Это ты ненормальный! — злым шепотом отрезала она. — Это ты, — она вновь шагнула к нему, тыча в него бесплотным синеватым пальцем, — жуткий и противоестественный!
Внезапно она исчезла.
Дух замер с открытым ртом, огорченный и взволнованный. А через секунду услышал шаги со стороны поста дежурной медсестры. Он тут же юркнул в первую попавшуюся комнату — это оказалась палата, в которой спали незнакомые ему дети — дождался, пока медсестра пройдет мимо, выскользнул обратно в коридор и прокрался к себе.
Там он улегся в постель и долго лежал без движения, глядя на до безобразия привычное желтое пятно на потолке. Незнакомое липкое чувство поселилось в его груди. Неужели, думал он, он действительно ненормальный? Он не раз видел других детей по пути на процедуры, слышал их голоса из коридора, но никогда ему не приходила в голову мысль о взаимодействии с ними. Они казались ему инопланетно чужими, он не чувствовал с ними связи. Что он собирается делать один, ненормальный, в этом слишком большом мире, пахнущем спиртом и хлоркой?
* * *
Дух думал, что рыжая никогда больше не появится. Но в ту же ночь перед рассветом его разбудил ее голос за спиной.
— Не то чтобы я сама была очень нормальной, — сказала она извинительно.
Дух обернулся. Она сидела на соседней койке, подобрав ноги под себя, и грустно мотала головой из стороны в сторону. Сквозь нее тускло просвечивала стойка для капельниц.
Синева ночи и желтизна фонаря пересекались на стенах и поверхностях, складываясь в сложный геометрический рисунок. За окном кружилась колкая белая взвесь.
Дух молчал, и вскоре рыжая продолжила:
— У меня был всего один друг.
— Расскажешь? — осторожно спросил Дух.
Она печально покачала головой.
Чем больше Дух знал рыжую, тем больше был уверен, что за ее гибелью стоит какая-то мрачная тайна. Сама рыжая буквально из кожи вон лезла, чтобы подтвердить это его убеждение. Стоило разговору зайти на тему ее смерти, как она принимала загадочный и трагический вид.
— Лучше ты скажи, почему ты с другими не разговариваешь? — спросила она, поправляя зачем-то шевелюру, углями поблескивающую в темноте. — Все думают, что ты немой.
Дух пожал плечами.
— Мне не хочется.
— Ну вот и не проси меня учить тебя правилам, раз тебе, видите ли, не хочется им следовать, — раздосадованно бросила рыжая. — Зачем спрашиваешь тогда?
И она упала на кровать, раскинув кровавые руки в стороны. Подушка под ее головой не примялась.
Дух повернулся на бок. Некоторое время они лежали молча: она созерцала мутный прямоугольник света на потолке, а он — ее.
— Слушай, а откуда ты все-таки такой взялся? — задумчиво спросила она. — Вырос в волчьей стае в лесу?
— Почему в волчьей стае? — не понял Дух.
Она застонала и закрыла лицо руками.
— Это из сказки, — сказала она страдальчески. — Сказка такая есть...
Духу было бы интересно услышать сказку, но он решил пока не расспрашивать рыжую дальше. Он заметил, что ее раздражают вопросы. Вместо этого он сказал:
— Я спал... Я же уже говорил тебе.
— И че это объясняет? — рыжая перевернулась на бок, подставив под голову руку, и воззрилась на него. — Все спят, и побольше тебя. Вот сейчас, например, на всем этаже не спишь только ты. Даже надзирательница похрапывает.
— Я спал долго. У меня был ле-тар-ги-ческий сон, — произнес Дух по слогам словосочетание, которое много раз слышал от врачей.
— Эм, — покопалась в памяти рыжая. — Это типа когда месяц спишь?
— Да, — кивнул Дух, довольный, что ему удалось наконец все объяснить. — Только я спал шесть лет.
— Сколько?!
Рыжая подскочила на постели, как мячик. Лицо ее выражало больше восторг, чем ужас.
— Шесть лет, — повторил Дух, почему-то смутившись.
— А тебе семь? А ты помнишь, что было до? А ты вообще что-нибудь помнишь? А проснулся ты когда? — забросала его вопросами рыжая. — Вот это да!
Она говорила так, как будто он выиграл какое-то важное соревнование. Дух знал, что никаких соревнований не выигрывал, и чувствовал себя мучительно неловко.
— Проснулся пару месяцев назад, — ответил он растерянно. — Ничего до не помню. Но вообще помню, конечно. Сны...
— Ого! — еще больше обрадовалась рыжая, порывом ветра переметнулась на его кровать и уселась рядом. — Что ж ты молчал-то так долго? Все "почему" да "не знаю", я уж думала, от тебя ничего интересного не добьешься, а ты вот оно что! Ну, рассказывай...
Она умолкла, и пару секунд в комнате стояла гробовая тишина.
— Что? — переспросил наконец Дух, окончательно смутившись.
— Сны, конечно! — воскликнула рыжая. — Я же обожаю сны.
Будучи привидением, рыжая не могла спать.
* * *
Дни складывались в недели, и двор, недавно грязный и изношенный, как старый ботинок, стал ослепительно бел. Деревья, густо облепленные инеем, нависали над скамейками, похожие на фантастических пришельцев, слишком чуждых этой реальности, чтобы искать с ней контакта. Только небо оставалось тускло-серым днем и желтовато-чернильным по ночам.
Однажды вечером, когда Дух подходил к душевой, из-за поворота послышались голоса.
— Не пойду я туда! — захлебывался один. — Ни за что!
— Проиграл — значит иди, — сердито отвечал второй. — Такие правила.
— Наплевать мне на твои правила! Не пойду!
— Никогда не видел столь вопиющего примера сокрушительной трусости, — вмешался третий, подчеркнуто спокойный голос.
— А ты, если такой умный, сам не хочешь сходить? — возмутился первый.
— Да пожалуйста! Лосяра, подержи.
Дух высунул голову из-за поворота. У двери душевой стояли четверо мальчиков примерно его возраста. Все они были в пижамах. Один, темноволосый и изящный, передал другому, большому и полному, белый стаканчик, развернулся и отворил дверь душевой. Та тихо скрипнула.
Остальные тут же отпрянули. Изящный мальчик, не оборачиваясь, вошел в проем, темнеющий посреди залитого тусклым электрическим светом коридора, как распахнутый рот.
— Лис с возрастом все больше и больше наглеет, — меланхолично заметила за плечом Духа рыжая.
Тот вздрогнул и обернулся. Рыжая стояла к нему вплотную, склонив к его плечу белое, покрытое густыми черными потеками лицо.
— Напугала! — нервно прошептал он.
— Ну наконец-то, — улыбку рыжей можно было бы назвать сияющей, если бы она не излучала нечто противоположное свету, как черная дыра.
— Нет тут никого, — сказал тем временем мальчик из душевой, и его голос гулко прокатился по кафельным стенам. — Скукота.
— Ты знаешь его? — тихо спросил Дух.
— Он тут чуть ли не с яслей обретается, — равнодушно ответила рыжая. — То здесь, то в психиатричке. Эпилепсия у него или что. Припадки какие-то. А ты, кстати, что тут делаешь? — скосила она на Духа белесый глаз.
— Я к тебе шел. А тут они. Пошли ко мне, что ли?
— Хм... — рыжая задумчиво склонила голову к плечу. — Разве ты не хочешь немного развлечься?
— Раз...
Ответить Дух не успел. Рыжая выплыла из-за поворота и не спеша побрела к душевой, вытянувшись к потолку и покачивая головой из стороны в сторону, будто это был воздушный шарик на ниточке. Широкие прямоугольники ламп над ней затрещали, свет заморгал.
Первым заорал толстый мальчик. Выронив стакан — россыпь таблеток полетела в разные стороны — он бросился бежать. За ним, голося, помчался второй. Самый маленький из компании, бросив на рыжую короткий печальный взгляд, упал на пол и больше не шевелился.
— Эй, вы что? — в дверях душевой показался темноволосый эпилептик. Теперь он выглядел взволнованным. Заметив рыжую, он отшатнулся, налетел спиной на дверной косяк и плотно сжал зубы. И вдруг зашипел, как воинственная кошка:
— И вовсе ты не страшная...
А потом, качнувшись, оттолкнулся от косяка, как парашютист от пола самолета, и выпрямился. Рыжая наклонила голову к плечу.
— Как поживаешь, маленькая лисица? — прошелестела она.
— Уж получше чем ты, это точно, — злобно ответил мальчик и вздернул подбородок.
— Эй, ты! — вдруг раздалось у Духа за спиной. — Что здесь происходит?
Он обернулся и отступил от стены. По залитому ровным электрическим светом коридору — лампы перестали моргать, запоздало заметил Дух — к нему бежала медсестра.
— Это ты кричал? Что здесь такое?
Дух молчал.
— Зачем ты вышел? — подходя, медсестра начала, кажется, успокаиваться. Обычно эта пышная светловолосая женщина была добродушной и жалостливой. — Это ведь ты кричал? Кивни, если да.
Дух секунду подумал и кивнул. Он все равно уже попался, незачем было привлекать внимание к остальным. И тем более к рыжей. Он стоял посреди коридора, преграждая женщине проход.
Медсестра остановилась перед ним и вздохнула.
— Ладно, пойдем. Я уложу тебя спать, — и она осторожно погладила его по голове, взлохматив челку.
Дух послушно пошел за женщиной. По пути она продолжала болтать:
— Тебе, наверное, одиноко тут? Знаешь, а ты ведь большой молодец. Посмотри, как хорошо ты ходишь, и анализы твои намного лучше. Скоро будешь совсем здоров. Хочешь, завтра я тебе почитаю что-нибудь? Кивни, если да.
Дух заметил: взрослые очень разговорчивы.
* * *
На следующий день снаружи похолодало. Об этом говорили взрослые: фыркали, сморкались, терли покрасневшие руки, подключая аппаратуру, и мечтали о чае и сне. За окнами больницы ветер носил в белесом небе осколки птиц. И все то недолгое время, когда там был свет, казалось, что он немножко тот.
После утренних процедур Дух выходил посмотреть на рыб — к большому аквариуму в холле отделения. Вечерами здесь часто бывали наружные взрослые — заходили проведать своих детей — но днем комната пустовала. Можно было залезть с ногами на диван, установленный у аквариума, и до самого обеда созерцать неспешное рыбье движение. Духа почему-то завораживала эта безмолвная и бездумная жизнь.
Уставившись на старого сома, роющегося в камнях на дне, как археолог в поисках черепа Тутанхамона, Дух размышлял о рыжей. С каждым днем ее тайна увлекала его все больше. Что если она вовсе не покончила с собой? Что если кто-то виноват в ее смерти? Врачи? Родственники? Угрюмый незнакомец, скрывающий лицо за черным капюшоном? А может, тот загадочный друг, о котором она упоминала?
— Ты действительно немой? — прервал вдруг кто-то размышления Духа. Он вздрогнул и обернулся.
Давешний изящный эпилептик, Лис, стоял справа от дивана, под большим фикусом, контрастный и насыщенный — даже в стандартной больничной пижаме он не был подвержен белению, которому предавалось все вокруг — и смотрел на Духа примерно так же, как Дух только что смотрел на рыб.
Дух, разумеется, промолчал. Он подумал о том, что Лис выглядит необычно живым. Больше, чем другие. Жизнь в Лисе, казалось, немного дребезжала, переполняя его и грозя выплеснуться вовне, как кипящий суп из кастрюли.
Возможно, именно это и происходило время от времени, подумал Дух, вспомнив, как рыжая сказала: "Припадки какие-то".
— Ясно, — выдержав паузу, сказал Лис. — Что ж, это немного усложняет дело, — он решительно сел рядом, по-взрослому положив ногу на ногу, и уставился на рыб. — В общем, ты вчера нас здорово выручил. Меня делегировали выразить тебе благодарность.
Дух понятия не имел, за что его следует благодарить, но на всякий случай кивнул.
— Мне нравится эта мелкая, — Лис деловито указал на желтую рыбу-колибри. — И ее шокированная физиономия.
Дух посмотрел на блестящий желтый бочок и поймал себя на желании ответить.
— Никогда раньше не приходилось говорить с немыми, — продолжил тем временем мальчик, улыбнувшись краем яркого, четко очерченного рта. — Оказывается, это довольно приятно. Никто, во всяком случае, не перебивает и не говорит ерунды.
Дух молчал.
— Но знаешь, я задаюсь вопросом, — не унимался Лис, покачивая ногой. — И даже не одним. К примеру, что ты там делал и почему мы тебя не видели. Подглядывал? Допустим, — он говорил так, как будто был маститым детективом, распутывающим какое-то криминальное дело. — Но как объяснить то, что ты никак не отреагировал на привидение?
И он обернулся к Духу, вопросительно приподняв брови.
— Никто не смог ответить мне на этот вопрос, — продолжил он. — Все вокруг поразительно нелюбопытны. Но атаковала она именно...
— Она не атаковала, — перебил его Дух.
Лис вздрогнул и отшатнулся, вытаращившись на Духа, его темные брови взлетели.
— Ого! — заметил он через секунду и ухмыльнулся. — Вот это поворот. Тебе разве не говорили, что врать плохо?
— Нельзя врать, когда молчишь, — заметил Дух.
— Резонно.
Лис больше не пытался изобразить интерес к рыбам. Он сел лицом к Духу, сложив ноги по-турецки. Отросшие темные волосы, завиваясь, падали ему на шею и лоб.
— Рассказывай тогда, — сказал он.
— Что ты хочешь знать?
— Твои тайны, — нагло ответил мальчик.
Дух никогда еще не сталкивался с такой веселой и беспардонной прямотой.
* * *
Несмотря на "колоссальный прогресс", который констатировали врачи, ходил Дух все еще плохо. Поэтому, когда рыжая глубокой ночью — часы в холле показывали три — велела ему взять одеяло и повела петляющим лабиринтом коридоров куда-то, где его ждал сюрприз, он быстро устал. Дело осложнялось тем, что, преодолев несколько лестничных пролетов, они оказались в коридоре, до краев заполненном угольной темнотой, как тюбик с краской.
— Осторожно, — сказала рыжая, маяча где-то впереди. — Не убейся. А то сделаешь меня настоящим злобным призраком, виновницей гибели несчастного ребенка.
— А ты никогда... ну... не причиняла никому зла? — спросил Дух, думая о том, что если рыжую кто-то убил, она наверняка хотела бы мести.
— Дурацкий вопрос, — заметила рыжая, — одна медсестра из-за меня даже поседела. Так, справа дверь. Давай туда.
— Хм, физически, я имею в виду, — протянув руку вправо, Дух ощутил под пальцами холодную металлическую поверхность и осторожно толкнул ее. Она легко поддалась.
— Честно говоря, мне нет ни до кого дела, — голос рыжей скачкообразно перемещался и теперь зазвучал из дверного проема. — Чего их трогать?
Дух неуверенно ступил вперед.
— Это нормально, что здесь все не заперто? — поинтересовался он, сделав еще шаг.
Дверь за его спиной скрипнула и закрылась.
— Более чем, когда рядом я, — самодовольно отозвалась рыжая. — Тут лестница, осторожно. На мой голос ползи. Ну ты смешной, видел бы себя только. Как мышь в темноте.
Сделав еще два неуверенных шага с протянутой вперед рукой, Дух уцепился за холодную перекладину, по ощущениям ржавую.
— Да. Это она. Поднимайся, — распорядилась рыжая.
Дух смиренно повесил одеяло на плечо, ухватился за прутья и неуклюже, медленно полез наверх, как подбитая муха. Через пару шагов он запутался в тяжелых складках материи, соскользнул со ступеньки и едва не сорвался.
— А впрочем, если хочешь убиться, не буду тебя останавливать, — сказала рыжая задумчиво.
— Нет, спасибо, — отозвался Дух, прижавшись лбом к холодной перекладине. — Слушай, а ты светиться на умеешь? Ну, возникать во мраке бледным силуэтом?
— Нет. А что?
— Да удобнее было бы, — вздохнул Дух.
Он очень устал, сердце тяжело билось в груди. Но жить было интересно. Поправив на плече одеяло, он полез дальше.
— Немного осталось, — ободрила его рыжая. — Я слежу за тобой. Вот, теперь хватит ползти. Подними руку. Чувствуешь крышку? Поднимай, она не тяжелая.
Крышка была тяжелой, и провозиться с ней, не имея твердой опоры под ногами, пришлось немало, но минут через пять обессиленный Дух все-таки поднял ее — она с треском подскочила на проржавевшей пружине — и выполз на холодный бетон, как жук из банки. Одеяло обреченно потянулось следом, как длинный и уродливый хвост.
Лежать было приятно. Отдышавшись немного, Дух перевернулся — и увидел звезды. Редкие, но крупные, они были разбросаны по желтеющему небу, как цветы по поверхности озера.
— Та-дам! — появилось на фоне неба довольное лицо рыжей. — Вставай, я все покажу.
Дух приподнялся, смахнул со лба взмокшие волосы и огляделся. Он был на широкой, как футбольное поле, крыше больницы. Кое-где из нее торчали болезненные наросты и странные приспособления. Телевизионная антенна раскинула свои рога, как сказочное насекомое, прислушивающееся к шепоту космоса.
— Красота... — вздохнул Дух.
— Мне кажется, тело довольно сильно осложняет тебе жизнь, — заметила рыжая, наблюдая за ним.
— Мне оно нравится, — возразил Дух.
В теле была какая-то стабильность, заземленность. Безусловно, оно его ограничивало — он не мог, как рыжая, в любой момент оказаться где пожелает. И в то же время оно давало ему какой-то уравновешивающий, весомый статус. Гражданство планеты, на которой он находился, возможно.
— Ну, дело хозяйское, — с нарочитым равнодушием отвернулась рыжая.
Вздрогнув, Дух принялся укутываться в одеяло.
— А чем ты болела? — поинтересовался он.
— Какой-то загадочной хренью, как и ты, — рыжая смотрела куда-то вдаль. Морозный ветер шевелил ее огненные волосы. — На самом деле ею болеет удивительно много людей. Врачи говорят об этом: диагноз не удалось установить. Или: ВСД — это такой специальный диагноз для неведомой хрени, расшифровывается, наверное, Вопиюще Странная Дичь.
— Вегето-сосудистая дистония, — поправил ее информированный Дух.
— Идем, — проигнорировала это замечание рыжая.
Дух тяжело поднялся и, ковыляя, побрел за ней. Одеяло поволоклось следом, как королевский шлейф. На крыше было холодно, порывы ветра заползали под слои ткани и касались кожи. Взмокшие волосы на лбу стали затвердевать. Но ночь была чистой, как горная вода, и огромной: темным океаном, полным таинственной жизни.
Они дошли до края крыши. Далеко, за заснеженным двором, дорогой и парком вздымались верхушки домов, кое-где светящиеся окнами. Оттуда же поднимался ровный желтый свет.
— Это город, — пояснила рыжая.
— Рыжая, — спросил дух, глядя на мир живых. — А тебя никто, ну, не заставлял умереть?
— Пфф... — она закатила светлые глаза. — Детективный сюжет придумал? Зря.
— А какой он?
Она дернула плечами и раскинула руки, подставляя свое отсутствующее тело ледяному ветру.
— Не будь слишком любопытным. Это вредно для здоровья.
Дух умолк, ежась и вглядываясь в бессонный свет незнакомого ему мира.
* * *
Рыжая застыла в углу палаты, похожая на груду старого тряпья, смутно белеющего в темноте. Только мелкие плавные движения, бессмысленные и странные, выдавали ее присутствие. Лис, который до ее появления уверял, что ни капли не боится, и, развалясь на кровати Духа, безостановочно шутил, умолк и сжал губы. Его лицо в свете уличного фонаря казалось очень бледным.
— Не бойся, — сказал ему Дух. — Рыжая, иди сюда.
— И что это он здесь делает? — злобно прошуршала рыжая из темноты.
Она не двигалась с места.
— Он попросил меня вас познакомить, — сказал Дух.
Он спрыгнул с кровати и сделал несколько шагов к ней. Рыжая презрительно, гневно вскинула голову.
— Перезнакомишь со мной всю больницу, может быть? Сделаешь меня местным чучелом? Экспонатом инфернального зоопарка?
Из ее прозрачных глаз, казалось, проливалось все больше темноты, фигура горбилась и деформировалась, превращаясь в размытое пятно. Лис смотрел на это молча, широко раскрыв глаза, и не двигался.
— Вовсе нет, — сказал Дух. — Почему ты так говоришь? Ты мой друг.
— И он теперь тоже твой друг? — ядовито поинтересовалась рыжая и резко склонила голову к плечу, вытаращившись на Лиса.
Дух тоже посмотрел на Лиса. Они общались всего несколько дней.
— Наверное... — неуверенно вымолвил он.
— Вот как? — рыжая, исчезнув в углу, образовалась рядом с Лисом и нависла над ним, склонив к нему лохматую голову. Ее волосы стекали с головы длинными огненными побегами. Лис вздрогнул, но не отодвинулся и не отвел глаза. — Что, маленькая лисица, тебе нравится отбирать чужих друзей?
Лис враждебно нахмурился.
— Я тебя не понимаю.
Рыжая фыркнула и неприязненно отстранилась. А потом посмотрела на Духа.
— Увидимся, — ядовито сказала она, — когда ты не будешь занят.
И исчезла.
Через несколько мгновений, проведенных в неловкой тишине, озаренной слабым светом с улицы, Дух сказал:
— Она немного нелюдимая.
Лис пожал плечами и нервно, коротко улыбнулся. Он выглядел задумчивым и напуганным. Дух сел рядом с ним на койку.
— Мне нужно ее найти.
— Ага. А ты хорошо ее слышишь? — поинтересовался Лис, покачивая ногой.
— В каком смысле? — не понял Дух. — Ну да. Обыкновенно слышу. Как тебя.
— Интересно, — и Лис задумчиво склонил голову на бок, как собака.
— А ты? — догадался спросить Дух.
— Через раз. Она как радио с помехами: шипит, трещит, искажается. Булькает и гудит что-то. Кошмарные звуки, честно говоря.
Через час Дух нашел рыжую в душевой. Она сидела на потолке, в углу, похожая на огромную кляксу. Огненные волосы змеились вокруг ее головы, не повинуясь законам гравитации. Она смотрела в хмурое фонарное заоконье каким-то жадным, голодным взглядом, странно двигая головой.
— Извини, — сказал Дух. — Я должен был спросить у тебя сначала.
Рыжая пренебрежительно посмотрела на него сверху вниз, а потом снова перевела взгляд в окно.
— Я глупо себя повел, — продолжил Дух. — Ты простишь меня?
— Тебе, конечно, лучше дружить с кем-то живым, — заметила рыжая безэмоционально. — Я с самого начала тебе об этом говорила.
— Я уж как-нибудь сам определюсь.
Дух подошел к стене и уселся там, где лежал когда-то, когда увидел ее впервые.
— Почему тебе не нравится Лис? — спросил он.
— Не нравится? — она дернула плечом, если это, конечно, было плечо, в той клубящейся дымке, которой она стала, сложно было определить, что к чему. — Мне нет до него дела. Он просто человек.
— Я тоже, — заметил Дух.
Рыжая посмотрела на него скептически, с жалостью.
* * *
Ее голова горела. Казалось, ее ярко-рыжие волосы пылают на черепе, как вечный огонь в честь какой-то демонической победы. Она привыкла пребывать в агонии — агония была ее пропиской и убежищем — но так и не научилась с ней справляться.
Зато с ней справлялся доктор А. Его голос был холодным и свежим, как вода, и когда он проливался на ее мысли, они шипели и гасли. А еще он давал ей сигареты.
Иногда ей казалось, он подкупал ее ими, как бродячую собаку едой, но ей было все равно.
Сигареты были бесценны.
— Скажу честно... — он говорил ровно и медленно, прямо глядя на нее, и она гадала, есть ли у него потребность моргать или он изредка делает это исключительно для того, чтобы напоминать человека. — Я считаю, причина твоих страданий только у тебя в голове. Нет никаких физических оснований для тех ощущений, которые ты испытываешь.
Она курила, забравшись на стул с ногами, и смотрела на него остановившимся взглядом, как на морской пейзаж. Он не был особенно молод, но у него было интересное скуластое лицо и холодные рептильи глаза, которыми он подолгу смотрел на рыжую, когда она говорила, без осуждения, но и без слезливой доброты, которую так любили опрокидывать на больных детей взрослые, как таз с мутной водой. Рыжая слышала, что он считается одним из лучших психиатров в городе и работает в государственной клинике из каких-то идеалистических соображений. Так, восхищаясь, говорила медсестра. Рыжая считала ее идиоткой. В докторе А. не было ни капли идеализма, только спокойный, глубоко рассудочный интерес к болезням сознания и их носителям. Это и делало его особенным.
— Ага, — согласилась она и ухмыльнулась. — Причина моих страданий только в моей голове. Именно поэтому я и хочу ее отрезать.
Она рубанула ребром ладони у шеи.
Когда-то несколько лет назад она впервые поступила в детскую областную больницу абсолютно лысая. Она сбрила волосы в надежде уменьшить боль. Ничего не получилось, конечно, поэтому теперь язычки пламени снова обрамляли ее лицо и падали на плечи.
— Это хорошо, что ты шутишь, — похвалил ее доктор. — Мне нравится твой настрой. Мы...
— А я сама? — перебила она его. Ей хотелось быть наглой.
Он приподнял брови, а потом спокойно кивнул.
— И ты сама, конечно. Мы попробуем новые лекарства. И я хочу, чтобы ты выучила кое-какие техники релаксации.
Рыжая затянулась, продолжая изучать его лицо.
— Окей, — сказала она.
Она была уверена, что ей не помогут никакие техники релаксации, но это было не важно. Важно было, чтобы ее не выписали. Она готова была сделать что угодно, лишь бы ее не выписали, даже выучить несколько идиотских техник релаксации, которыми так наслаждались благополучные взрослые, ничего не знающие о боли.
Иногда рыжей так хотелось жить, что даже хотелось умереть.
* * *
Короткие зимние дни текли сквозь больницу, как река. Взрослые приходили и уходили. Исчезали и появлялись дети. В какой-то момент канул в небытие Лис — без прощаний, без объяснений. Только рыжая оставалась, как инфернальный гвоздь, на который было подвешено здание. Однажды днем пришла бабушка, строгая, внимательная, и сказала Духу, что ему тоже пора уходить. Что он здоров, а значит, скоро вернется домой.
Лампы коридора, ведущего к душевой, в ту ночь работали особенно плохо. У входа, неуместно материальная, лежала развороченная каталка с медикаментами. За распахнутой дверью, в длинной полоске мерцающего света, сидела рыжая, запрокинув голову на белый кафель и протянув истерзанные руки перед собой.
— Что тут случилось? — удивился Дух, перелезая через каталку.
— Я напугала медсестру, — пожала плечами рыжая.
— А...
Дух, опустив голову, потоптался немного на месте, а потом решительно подошел и сел рядом с ней.
— Что случилось? — спросил он еще раз.
Рыжая молчала.
— Ты на меня злишься? — уточнил Дух.
— С чего бы, — уронила рыжая.
Как капля упала в воду.
— Что с тобой случилось?
— Моя голова в огне, — невпопад ответила рыжая, глядя куда-то в верхний угол комнаты.
— Это заметно, — кивнул Дух, глядя на ее пылающие волосы.
— Я не об этом, — она коснулась волос, таких неуместно ярких на фоне блеклости стен, и на лице ее мелькнуло удовлетворение.
— Что это значит? Тебе болит голова?
— Можно и так сказать.
Дух немного посидел рядом, уставившись в одну точку. Лампы в коридоре продолжали мерцать, создавая странную гипнотическую иллюминацию.
— Я видел сегодня свою бабушку, — сказал Дух наконец.
— Я знаю, — безразлично ответила рыжая. — Я знаю все, что здесь происходит. Я слышу стенами.
— Вот это здорово... — вздохнул Дух, который слышал только собственными ушами.
— Не так уж, — мрачно резюмировала рыжая. — Значит, ты уходишь.
Она встала — в ее случае это выглядело не как движение, а как смена кадров: вот она сидит, расслабленная, а вот уже стоит, узкая, с печально повисшими руками и волосами.
— Д-да, — Дух вдруг понял, что это значит расставание с рыжей. Раньше он не задумывался об этом. — Ты сможешь приходить, если я дам тебе адрес?
Рыжая улыбнулась.
— Я не могу покинуть больницу.
Дух опустил голову и умолк.
— Скажи мне, что с тобой случилось, — попросил он.
— Разве ты не заметил? — она вздернула подбородок и воззрилась на Духа злым пронизывающим взглядом. — Я умерла.
* * *
Дух не ждал рыжую, но она все-таки пришла прощаться. Она была и похожа, и не похожа на человека. Дух заметил это только сейчас, когда облик людей стал для него привычен. Ее фигура искажалась, движения были неестественными — как будто у нее не было костей. Впрочем, у нее действительно не было костей.
Она забралась на подоконник и дернула окно на себя. В комнату ворвался ветер, холодный, пахнущий водой и облаками. На улице деревья, как царапины, прорезали темно-желтое небо. Вдали, за черной громадиной двора, горела череда фонарей. Еще один сиял прямо под окном, подсвечивая рыжую снизу.
Раскинув руки, она молчала, и ее молчание было наполнено каким-то горьким, обвиняющим смыслом.
— Я не могу остаться, — сказал Дух извинительно.
— Конечно, можешь. — Рыжая обернулась к нему. Ветер шевелил ее белую пижаму. — Ты просто не хочешь.
— Но я правда не могу, — растерянно сказал Дух. — Меня выписывают.
— Я знаю один способ, — она улыбнулась своей фирменной улыбкой и переместилась на пол.
Дух нахмурился.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты знаешь, что я имею в виду.
Огибая свободную койку, она подходила ближе, неся с собой холод улицы. Сквозь нее слабо просвечивал фонарный свет. Дух вздохнул. Он вдруг почувствовал страшную усталость.
— Не думай, что напугаешь меня, — сказал он.
Рыжая хмыкнула — и сникла. Казалось, она вдруг растеряла весь свой запал. Постояв на месте, бездумно глядя в пространство, она наконец уселась на край свободной койки, подтянув ноги к груди.
— Ты напрасно меня не боишься. Я могу и убить, знаешь ли. Конечно, если бы ты меня боялся, мне было бы проще это сделать, но и так можно попробовать. И все-таки я не стану. Я не кровожадная. Уважаю чужую волю и все такое. Хочешь — вали. Но потом не жалуйся.
— На что? — привычно не понял ее Дух.
— Ты странный, — она обвела взглядом комнату, будто видела ее впервые. — С прибабахом. Люди будут говорить тебе об этом. Ты им не понравишься. Всегда будешь для них чудиком.
— Ты была с прибабахом?
— И осталась, — рыжая пожала худыми плечами. — Ты спрашиваешь, что со мной случилось. Выдумываешь сложные детективные сюжеты. Это приятно. Но правда всегда проще и грустнее вымысла. На самом деле однажды темной-претемной ночью я вошла в эту отвратительную душевую, открыла краны и перерезала себе вены. Конец истории.
— Почему ты так сделала?
— Потому что хотела остаться. Я хотела остаться здесь навсегда.
* * *
Во дворе было ветрено и сыро, и Дух жадно вдохнул холодный воздух, который пах так знакомо и в то же время так ново: водой и землей, автомобильными выхлопами и человеческим присутствием, чьим-то подкурточным теплом, всем, но не лекарствами. Стояла оттепель, немного похожая на весну, и под ногами текла и дрожала в лужах вода, а головокружительно свежий ветер проходил, казалось, через саму сердцевину Духова существа. Бабушка крепко держала его за руку. По широкой выщербленной дорожке, через двор, который он так часто видел из окна, они прошли к шипастым кованым воротам, туда, где стояли шеренги фонарей. За высоким забором сновали машины и автобусы.
Дух обернулся и провел взглядом по множеству окон, чернеющих, как тысячи мертвых глаз, на бледном теле больницы. В одном из них смутно виднелась тонкая фигурка в белом, увенчанная алым пламенем. Рыжая смотрела ему вслед.

запись создана: 06.12.2018 в 10:48

@темы: texts, fishes

---

Ридикулус.

Рассказал другу о сонном параличе, который случается со мной довольно часто, и о разнообразных неприятных образах, которые я в такие моменты наблюдаю. Друг посоветовал, вместо того чтобы пытаться обуздать разбушевавшееся воображение (безуспешно), дать ему волю и представить о жутком существе, которое мне видится, максимальное количество нелепых и веселых вещей. "Представь, например, что у него отрастает свиное рыло, а потом крылья бабочки — и он вылетает в окно жрать ночных прохожих", — сказал мой друг, и я подивился его представлениям о веселом.

После этого я мгновенно выдумал историю, в которой герой делает именно так, а наутро читает в ленте местных новостей: "В Александровском сквере неизвестное существо со свиным рылом и крыльями бабочки напало на студентов. Ведется расследование".

@темы: dreams, diary

---

Время камней.

Как бы я ни избегал этого, отвлекаясь любыми доступными способами, в мое сознание все равно проникает тот привкус пустоты, который всегда присущ поздней осени. Бесснежный мороз делает пространство застывшим. Все, что имеет обыкновение течь — вода, время, процессы, жизнь — замирает, меняя агрегатное состояние и превращаясь в камень. (Каждый раз, когда думаю о чем-то подобном, удивляюсь, насколько абстрактный мир соответствует физическому.)

Скалы домов возвышаются вокруг ущелий улиц. Ветер носит над городом осколки птиц. И все то недолгое время, когда за окном есть свет, кажется, что он немножко тот. Постоянно хочется что-нибудь поджечь, чтобы огонь антонимировал стыни.

@темы: diary

---

Дом у реки.

Вильнюсская сказка. И одновременно первое (хронологически) звено историй про Духа.

Дом Духа был стар. Он мог бы даже развалиться, если бы его не оплетал тугой сетью девичий виноград. Cтопы дома омывала быстрая речка, крышу шлифовал дождь, иссушало солнце, облизывал ветер. Дом врастал в землю, как гриб, и все ниже опускал тяжелые веки.
Дух спал на втором этаже, в маленькой белой комнате, похожей на монашескую келью. У постели стояла капельница, в трубке скупо цедилось время. Шторы были занавешены.
На улице ровно, как неисправный телевизор, шумел дождь. Иногда в этом шуме, как песчинки в воде, появлялись звуки человеческой жизни: стук каблуков, смех, мелодия телефонного звонка, всплывали и пенились неразборчивые голоса, похожие на птичий щебет. Потом они стихали — песчинки опускались на дно — и оставался только шум дождя, ровный, белесый, сонный.
В комнате пахло речной водой и жасмином, который буйно и безнадежно, наплевав на погоду, цвел под окном.

* * *

* * *
— Странно, — Ян стоял на многолюдной туристической улице, у кафе с тяжёлыми железными столиками, и сжимал в руке пластиковый стаканчик с кофе. — Клянусь тебе, это было здесь.
— Тебе, наверное, приснилось, — вежливость в голосе Ради смешивалась со скептицизмом. — Или это был переулок вон там, ниже.
— Нет, говорю тебе, это было здесь. Я все отчетливо помню. Я взял кофе, тыквенный латте, и вышел вот сюда. И сразу же заметил ту улицу. Она была узкой такой, кривой, их здесь много похожих. Только тесной очень. С надписями на стенах. И собора не было. Только дома.
Волосы Яна мягко погладил ветер. Было пасмурно, но тепло, воздух казался густым и полным пара. Весна была странной, волнующей, исключительной, в точности такой, какой бывает каждая весна.
— Ты, наверное, задумался и не заметил, куда пошел, — Радя отпила из своего стаканчика и плотнее обхватила его замерзшими руками.
Ян только вздохнул, глядя на нее с укором.
— Так или иначе, здесь нет улицы, — нахмурилась Радя. — Вот нетути. Стена твердокаменная. Насчёт этого у тебя нет возражений?
— Нет, — неохотно подтвердил Ян.
Некоторое время они стояли, недовольно глядя друг на друга. Потом над дверью кафе коротко звякнул колокольчик, оповещая: очередной счастливец раздобыл себе кофе. Ян раздраженно вздохнул.
— Ладно. Похоже, предприятие безнадежно.
— Найдется твоя улица. Никуда не денется, — попыталась утешить его Радя. — Просто в каком-нибудь другом месте.
Ян на это надеялся. Он обязан был найти кривую улочку в тисках глухих стен и единственное окно, выплескивающее на нее свой сладкий свет, нежный, как воспоминание о лете. Он снова постучит в стекло, как в прошлый раз, и ему снова откроют. А пока он, выбросив в урну бесполезный кофе, двинулся вместе с Радей туда, откуда доносился ровный, как стук сердца, звон колоколов кафедрального собора.
* * *
— Просто система улиц здесь сложная: город старый и строился хаотично, — сухонькая старушка лет семидесяти, профессор нейробиологии, шла по университетскому дворику, опираясь на трость. — Из-за этого часто возникает путаница. Никакой мистики в этом нет.
— И все-таки многие называют этот город странным, — Радя брела рядом со своей наставницей, подстраиваясь под ее темп. — Говорят, здесь с людьми то и дело случаются очень необычные происшествия.
— Плутающий мозг, сталкиваясь с загадкой, находит тот ответ, который ему нравится. Если нам хочется верить во что-то, нам не составит труда найти тому доказательства, — скрипучие слова падали в щели старой университетской арки, в ее серую глубину, и оставались там навсегда. — В этом и состоит красота человеческого сознания.
Радя и ее наставница вышли на широкую улицу, полную солнца и шума. Запах лип плыл над городом вместе с воздушными шарами.
— А с вами здесь когда-нибудь случалось что-нибудь странное?
— Ничего странного, дорогая. Ничего и никогда. Мерещится что-то порой, но я ведь уже старая. Зрение подводит, — и старушка проводила взглядом тень рыбы, скользнувшей над увитым девичьим виноградом балконом. Женщина, поливавшая на балконе цветы, взвизгнула, бутылка в ее руках вздрогнула, вода плеснула на мостовую. — Птицы странные мерещатся иногда, — строго, мрачно резюмировала старушка и зашагала вниз по улице.
* * *
— Слушай, тебе девятнадцать лет. Не пять. Не семь. Девятнадцать, — сказала мать, с укором глядя на Пауля. — Одно дело — в детстве выдумывать себе воображаемых друзей. И совсем другое — влюбляться в несуществующих девушек, перешагнув через пубертатный период.
— Мама... — Пауль не знал, что сказать. Он мог только вздыхать, кусать потрескавшиеся губы и смотреть на то, как на пластмассовую белизну столика летнего кафе ложатся кружевные тени.
— Ты меня, конечно, прости, — смягчилась мама и, протянув руку через стол, погладила пальцы сына, сжимающие чашку. — У тебя всегда было прекрасное воображение. Но лучше используй его для учебы, — и она посмотрела на него взглядом, похожим на татуировальную иглу: призванным проникнуть под кожу и оставить там след.
Вздохнув, Пауль кивнул. Он чувствовал себя глупо. Ему было грустно и, что самое неприятное, стыдно: глухое, липкое чувство в солнечном сплетении. С чего он вообще взял, что мама может ему помочь, что она захочет?
— Мы договорились? — мягко спросила мама. Пауль кивнул. Разумеется, он не собирался отказываться от своей мечты. Он вознамерился врать. Так и стоило поступать с самого начала.
Мать удовлетворенно кивнула, расплатилась и ушла: ее ждали на работе.
Пауль остался под белым навесом, который трепал ветер, с недопитой чашкой кофе в руках. Солнце ласкало его высокий лоб своими невесомыми пальцами. Он думал о том, что из-за собственной глупости теперь не сможет увидеть сегодня ту, которую хотел видеть больше всего, когда к нему подсел высокий молодой человек в очках. Лицо его было твердым и решительным.
— Здравствуйте, — сказал он. — Меня зовут Ян, я ученый. Простите, но я случайно услышал ваш разговор, и мне очень нужна ваша помощь.
* * *
— У всего этого есть единый центр, — сказал Ян.
Они с Радей сидели в ярко освещенной аудитории. Лекция закончилась, аспиранты, шелестя сумками и переговариваясь, медленно разбредались кто куда.
— Почему ты так думаешь? — спросила Радя тихо. Она нервно сжимала пальцы, на лице у нее отражалась смесь грусти и нерешительности.
Ян достал карту города, расчерченную синими чернилами.
— Смотри, я обозначил тут места, в которых люди чаще всего сталкивались с чем-то необычным. Они все будто кружат вокруг вот этого района, — он ткнул пальцем в место на карте, разрисованное наиболее густо.
— Ян... — Радя поджала губы. — Ты... хоть понимаешь, насколько безумно ты в последнее время звучишь? Что произошло с тобой на той улице? Расскажи мне.
Она потянулась к нему, но он, нахмурившись, отстранился.
— Что ж, ты мне не веришь. Это естественно, — сказал он. — Я докажу тебе.
Он встал, взвалил на плечо рюкзак и вышел из аудитории. Радя грустно посмотрела ему вслед и стала складывать конспекты.
* * *
— До чего же синим было небо. Как пролитая краска. Как материализация самого концепта, заключенного в слове "синий", — Эгле остановившимся взглядом смотрела пред собой, а пальцы ее быстро рвали на кусочки трамвайный билет. — А стена, кирпичная стена какого-то заброшенного завода, была красной, как застывший огонь. Я никогда прежде не видела ничего подобного. Передо мной как будто ожила ненаписанная картина Ван Гога.
Они с Яном сидели на лавочке посреди парка. Темнело. Длинные волосы Эгле шевелил ветер.
— На следующий день я пыталась найти то место снова. И на следующий. И еще через день. Но находила только знакомые переулки и гипермаркет, — она опустила голову, и волосы закрыли ее лицо. — Но забыть — не могу. Как будто я побывала в самом сердце... чего-то иного. А потом меня вытряхнуло обратно в обесточенный физический мир, — она помолчала, бездумно глядя на мелкие обрывки билетика в ладони: — И я ведь тысячу раз ходила той дорогой — кратчайшей дорогой от дома до гипермаркета. Несколько лет постоянно покупала там еду. Как могло получиться, что так близко...
Она вздохнула. Тоска по невозможному — Ян хорошо знал это чувство. Но он не вздыхал. Он намеревался бороться за невозможное столько, сколько потребуется.
— Покажите, пожалуйста, где именно это произошло, — попросил он, доставая из кармана карту.
Эгле развернула ее и через пару секунд ткнула пальцем в россыпь улочек, испещренную синими значками. Старый центр города, недалеко от реки.
— Значит, такое происходит часто... — сказала она, внимательно рассматривая карту. — Вы тоже видели что-то подобное?
Ян забрал карту из ее рук, сложил и спрятал в карман.
— Я видел нечто совсем другое.
* * *
Дом был ветхим, сверху донизу заросшим девичьим виноградом. Дверь открыла строгая пожилая женщина, интеллигентная и аккуратная. Ян уверенно прошел внутрь, перекинулся с хозяйкой парой слов и пошел на второй этаж.
В торжественной тишине он открыл перед Радей дверь в небольшую комнатку. В ней царил полумрак, деревянный пол скрипел.
— Вот, — сказал Ян, указывая на бледного мальчика на постели. Его руки лежали поверх одеяла, тонкие и расслабленные, к одной из них тянулся прозрачный проводок капельницы. Под глазами залегли густые тени. — Я думаю, это он.
— И он никогда не просыпается? — шепотом спросила Радя.
— Никогда. И можешь спокойно говорить при нем. Он не проснется, даже если привести сюда духовой оркестр.
Ян по-хозяйски прошел вглубь комнаты и поправил на мальчике одеяло.
— Почему же его не лечат? — спросила Радя, несмело ступая по половицам.
— Врачи не понимают, что с ним.
— Бедный ребенок... Но как ты его нашел?
— В этом городе ищущему воздается, — Ян улыбнулся и поправил очки. Он всегда так делал, когда хотел подчеркнуть свою сообразительность.
— И что же с ним... происходит, по-твоему?
— Дело в его снах, — невозмутимо, как будто речь шла о принципе работы стиральной машины, пояснил Ян. — Они проникают из его сознания во внешний мир и перемешиваются с ним. В общем, если привычно назвать реальность тканью, то его сны — вода. Часть протекает сквозь, часть... впитывается.
— Но... — Радя недоверчиво смотрела на спящего мальчика. Он выглядел безопасным и беспомощным. — Как, ты считаешь, это возможно?
— Вот в этом я и хочу разобраться. Это очень загадочный феномен.
Они помолчали, глядя на загадочный феномен. Тот ровно, спокойно дышал.
* * *
— Чего только ему не приснится, — вздохнул Ян и потер уставшие глаза.
Он сидел над ворохом книг, записок и распечаток и понятия не имел, что делать дальше. Его опыты не приносили успехов. Он исследовал Духа вдоль и поперек и теперь снимал энцефалограмму с его мозга. По большей части получалась энцефалограмма обычного спящего ребенка.
Во всем этом не было никакого смысла.
Между тем сны Духа продолжали просачиваться в город сквозь поры в бетоне, протекать сквозь неплотно закрученные краны, росой оседать на земле. Вкруг дома у реки ровно, невозмутимо вертелось странное гравитационное поле. В его эпицентре, там, где сидел Ян, было необыкновенно обыкновенно. Сингулярность странности.
Пожилая женщина, бабушка Духа, поднималась к нему дважды в день, проверяла состояние ребенка (как она называла его неизменно со скорбной обезличенностью), меняла капельницы и удалялась. Она была медицинским работником на пенсии, а еще — радикальным материалистом. Духа она считала ушедшим безвозвратно.
— Кто вообще так его назвал? — спросила Радя.
Она сидела в кресле у окна, смотрела на повисший над рекой лунный серп и болтала ногой.
— Его мать, — заметив, что Радя вновь открыла рот, Ян остановил ее жестом. — Дальше можешь не спрашивать. Почему, где она, что с ней произошло — все это тайна, покрытая толстым слоем густого и жирного мрака.
Радя вздохнула.
— Что энцефалограмма? — в желтом свете настольной лампы ее лицо напоминало на икону.
Ян пожал плечами.
— Ничего.
* * *
Со временем бабушка стала подниматься на второй этаж реже, мотивируя это болезнью суставов и полным доверием, питаемым ею к Яну. Ян же практически перестал уходить. Он настолько сроднился с Духом, что стал воспринимать его как члена своей семьи. Он говорил с ним, ставил ему музыку и даже задавал вопросы.
— И он тебе отвечает? — скептически спросила однажды Радя, глядя в бесцветное лицо с синими прожилками вен.
— Не он, — сказал Ян, склонясь над толстым эзотерическим талмудом, заменившим ему сомнологические трактаты, и вдруг как-то робко, мечтательно улыбнулся. — Город.
Осень пришла как всегда внезапно. Ночи стали холодны и прозрачны, как горная вода. В реке под окнами, колюче блестя, купались звезды, сталкиваясь с опавшей листвой и кружа с ней в языческих хороводах. В доме у реки было ветрено. В рассохшейся форточке гудело.
Ян, закутавшись в одеяло, строчил в ноутбуке статью о свойствах уплотнившихся сновидений. Дух, естественно, спал.
Внезапно в дверь внизу постучали. Ян удивленно поднял голову: сюда никто никогда не приходил. Хозяйка спала этажом ниже и явно не ждала гостей. Может быть, Радя? Почему тогда она просто не позвонила?
Ян спустился вниз и впотьмах подошел к двери.
— Кто там? — спросил он.
Дверь молчала. Но в ее щели, казалось, что-то светилось — едва заметно, но все же маняще. Ян почувствовал толчок волнения, но, нахмурившись, подавил его. Никаких бесполезных мечтаний. Он открыл дверь.
Перед Яном была та самая улочка в тисках стен, с единственным окном, источавшим нежный свет, сладкий, как запах ночных цветов в середине лета. Ян вдохнул и выдохнул, прикрыв глаза. Его сердце билось гулко и ровно. Это была победа, но не неожиданность: он знал, что найдет ее однажды, рано или поздно.
Ян вышел и закрыл за собой дверь. Где-то на втором этаже Дух, вздрогнув от щелчка, открыл глаза.

@темы: texts, fishes

---

Гриффиндор.

Как японец за цветением сакуры, я наблюдал за совершенно белым котом, который охотился на ворон (совершенно черных) на дереве за моим окном. Неловко перебираясь с одной голой ветки на другую, кот сиял на фоне серого ноябрьского неба белизной, как архангел Михаил. Ему отчетливо не хватало меча. Вороны вели себя безмятежно, косили на кота любопытными глазами, покаркивали насмешливо и, стоило ему подобраться, неторопливо перелетали с ветки на ветку. Потом им, видимо, наскучило это развлечение, и они улетели вовсе. Я уже думал вызывать МЧС, когда кот самостоятельно сверзился с дерева и бодро потрусил вдаль.
Надеюсь, эта неудача не отбила у отважного адепта света желание бороться с тьмой.

@темы: diary

---

Самайн.

В ночь на первое ноября, когда, как известно, врата открыты и силы зла властвуют безраздельно, я сидел на островке посреди дамбы с пером в волосах и пил глинтвейн. Деревья по обе стороны реки тонули в тумане. Горели свечи, от чашки поднимался пар, вода вокруг шумела и пенилась (даже чересчур, русалки, кажется, поддались на рекламу хэд-эн-шолдерс). Шло обсуждение вкуса фонарей: желтые слаще, но в белых присутствуют приятные льдистые нотки.
Вывода из этого два. Первый: у меня исключительно прекрасные друзья. Второй: моя извращенная любовь к ноябрю начинает казаться мне взаимной.

@темы: diary, occultober

---

Cон.

Часы над площадью пробили полночь.
— И что было потом? — спросил я.
— Потом... — Джон ткнул носком кеда кусочек красного кирпича, обвалившийся с длинной заводской стены, что возвышалась над нами. — Потом Том стал рисовать это лицо каждый день. Детали, сюжеты менялись, но лицо было все то же – оно будто проявлялось в листе бумаги, как изображение на фотопленке. В один прекрасный момент Том вовсе перестал верить, что рисует. Он вбил себе в голову, что освобождает нечто, живущее в глубине листа. Вроде как, ну, дает ему плоть.
Джон присел на парапет и запрокинул голову. Над городом цвели каштаны, над каштанами тускло светились звезды.
— Однажды Том понял, что знает это лицо лучше, чем собственное, — меланхолично продолжал Джон. — До мельчайших деталей. И продолжал рисовать — пока не заметил, что глаза на его рисунках становится все внимательнее. Все заинтересованнее. — Джон посмотрел на меня и ухмыльнулся. В его волосах блестела фонарная рыжина. — Нечто вглядывалось в Тома в ответ.

@темы: dreams, texts

---

Ноябрь.

И с вами снова мои странные картинки. Эта композиция называется Ноябрь.

@темы: art

---

Пролог.

Те, кто еще помнит мой музыкантский эпос, наверняка думают, что ему настал конец. Но нет. Внезапно ему настало начало.

Жанр: драма.
Содержание: Четверо совершенно не подходящих друг другу людей из параллельных вселенных, с разным мировоззрением и восприятием реальности организуют музыкальную группу.

Пролог.

Если бы Мартину нужно был озаглавить эту осень, он выбрал бы слово "оцепенение". Эта мысль пришла ему в голову, когда он покупал себе серое кашемировое пальто. Классическое, до нелепости дорогое, оно было теплым, удобным и соответствующим его состоянию: серому, как старая бумага. Ему было тридцать, и этот факт казался ему двустороннее неестественным: он был слишком и одновременно недостаточно стар.
– Я перезвоню тебе через пару дней, – сказал Генри, когда Мартин перекинул через шею шарф и натянул перчатки. – Сообщу дату церемонии. Не опаздывай. Не исчезай. И включай телефон хотя бы раз в сутки.
Закончив выдавать ценные указания, Генри притянул Мартина к себе и сжал в объятиях: после курса психотерапии он был убежден в необходимости подобных проявлений чувств.
– Ладно, – придушенно пробормотал Мартин. На Генри был колючий черный свитер, неприятно щекотавший нос.
– Ну, до встречи, – сказал Генри, отстраняясь. Он выглядел крепким, как дуб, уверенным в себе и довольным – именно таким, каким рожден был стать. Его дело, начатое скромно, как хобби, процветало: он возглавлял крупную благотворительную организацию, работавшую при многих европейских церквях, и сам ежедневно раздавал еду бедным, устраивал бездомных на ночлег и тайно, в обход социальных служб, изыскивал жилье для беспризорников в обмен на их помощь священникам во время месс. Глядя на Каменского, по-хозяйски суетящегося в ризнице Сен-Эсташ, Мартин мог с уверенностью констатировать, что хотя бы один из них наконец счастлив.
С этой утешительной мыслью Мартин толкнул плечом массивную дверь.
– Слушай, — сказал вдруг Генри. — Ты к психотерапевту ходишь?
Мартина обдало промозглым ноябрем. С низкого неба сеял мелкий холодный дождь, над домами клубилось что-то черное и бесформенное – огромная клякса, растекающаяся по натянутому над Сеной холсту.
– Гхм, – ответил Мартин в надежде, что этого будет достаточно.
Тщетно.
– Мартин, ходи к долбаному терапевту! — Генри, хмурясь, шагнул ближе и придержал рукой дверь. — Я тебя прошу. И прекрати увиливать от встреч. Ты пишешь?
Было очевидно, что до Генри ноябрь не добрался: он был надежно защищен толстым свитером и плотным, как стеганое одеяло, благополучием.
– Разве это важно?
– Это чертовски важно. Это самое важное. В конце концов, может быть... Если у нас будет материал, мы сможем снова всех собрать.
Мартин только вздохнул, прикрыв глаза.
– Разве ты не хочешь попробовать? – не унимался Генри.
– Реанимировать прошлогодний труп? Моя фамилия не Франкенштейн, насколько я помню.
– Кто тебе такое сказал?
Мартин хмыкнул: когда-то это была его шутка.
– Подумай, Мартин... – тоном проповедника начал Генри, но Мартин, уже порядком измученный этим разговором, поднял руку в предупреждающем жесте.
– Слушай, я хочу, чтобы мы закрыли эту тему раз и навсегда, хорошо? Я вообще-то пытаюсь двигаться дальше и все такое... Я не пропаду без работы. У меня есть студия. Возможно, я более основательно займусь живописью. Я не очень хорош в ней, но что-то мне подсказывает, что в моем случае добиться успеха можно и без выдающихся способностей.
Для пущей убедительности Мартин улыбнулся. Генри посмотрел на него с нескрываемым скептицизмом. К тому же, что было особенно неприятно, в этом взгляде читалось сочувствие. В этот момент – наконец-то, наконец-то, подумал Мартин – его телефон звякнул сообщением: его ждало такси.
— Ладно, — терпеливо сказал Генри. — Обсудим все позже. Пожалуйста, будь на церемонии. Я обещал тебя детям.
Мартин кивнул, махнул рукой и вышел на улицу. Судя по всему, манера разговаривать в дверных проемах, когда-то числившаяся только за одним членом их небольшой компании, со временем, как простуда, распространилась на всех.
Мартин действительно был в порядке. Три года, прошедшие с момента завершения тура в поддержку Синего альбома, стали наиболее приближенным к слову "порядок" временем в его жизни. Это было размеренное, детально продуманное, рафинированное время – время восстановления конструкций и структур после масштабного урагана.
Разумеется, Мартин понимал: ураган был на его совести. От мучительных и непродуктивных приступов чувства вины его уберегло только то, что способность чувствовать он потерял где-то на просторах Америки, достаточно бескрайних, чтобы казаться надежными.
Поначалу новокаиновое онемение психики мешало Мартину, как заноза. Он казался себе неодушевленным предметом с функционалом не шире, чем у пылесоса. Ощущал себя выцветшим, пустующим, как комната без жильцов. Но его благополучие, как выяснилось, имело первостепенное значение для некоторых людей, которых ему не хотелось бы расстраивать, и он терпеливо заботился о себе. Он стал так хорош в том, чтобы никого не расстроить, что даже бросил курить: с той потрясающей легкостью, с которой делал теперь все. Те детали, которые могли бы сопротивляться и желать, отныне отсутствовали в его комплектации.
Мартин заботился о себе, как заботятся о нужной вещи. Примерно так же он к себе относился.
Постепенно он даже научился видеть в своем состоянии плюсы. Его сознание было холодным, прозрачным и предельно организованным. Способность чувствовать ушла, но умение осознавать осталось, и Мартин осознавал свою ответственность — перед собой, близкими и перед миром в целом. Он не имел права на слабость. Проблема слишком сплоченных коллективов: права распределяются неравномерно.
Домой он добрался к семи часам вечера. В окнах светилась золотом Сен-Сюльпис. Его квартира была большой, для Парижа даже слишком большой — и очень светлой. Полной противоположностью той, в которой он жил, когда приехал сюда впервые.
Все, все было полной противоположностью.
У окна был организован рабочий стол, на нем немым укором лежали блокноты и скетчбуки. Разумеется, Линн хотела как лучше, организовывая для него рабочее место, но он уже очень долго ничего не писал и понимал, что еще очень долго ничего не напишет. Может быть, никогда.
Эта мысль не вызывала у него беспокойства. Он знал: творчество заканчивается, как вода в кувшине. Даже в Артюре Рембо, стихи которого украшали стену напротив его подъезда, оно закончилось, хотя эта рок-звезда от поэзии больше напоминала скважину.
Даже Аральское море пересохло.
Мартин заказал себе ужин в ресторане на Сен-Мишель, открыл бутылку вина и извлек с полки очередную книгу. Вечер был таким же, как многие предыдущие. Ноябрь наполнял его, тек сквозь него, как ручей: вечерний шум дождя и автомобильных шин, приглушенные звуки голосов, нечеткие очертания фраз, размытые, как акварель.
Когда зазвонил телефон, Мартин вздрогнул так, что закладка спланировала под кресло. В последние годы он ненавидел телефоны. Но за отказом пользоваться ими в современном мире всегда могла воспоследовать психиатрическая лечебница, поэтому он тщательно скрывал эту свою необычную фобию.
— Алло? — напряженно спросил он.
В трубке зазвучал бодрый голос Линн.
— Ну что ты там? — стук ее каблуков по невидимой брусчатке вспарывал тишину вечера. Линн органично объединяла в себе несколько наций: в то время как ее волосы являли собой саму Швецию, ее каблуки выражали и олицетворяли Париж лучше, чем Эйфелева башня.
С такого звука, подумал Мартин, можно было бы начать песню.
Он поморщился, как от боли, и привычно соврал:
— Все в порядке.
— Ты пишешь что-нибудь?
Мартин закатил глаза.
— Как раз заканчиваю список покупок.
Линн коротко, скупо рассмеялась.
— Может быть, мне удастся продать его в какой-нибудь журнал. Когда я тебя увижу?
— На церемонии Генри?
— Завтра в пять в Ле Маго. Не спорь. Есть дело. Парамаунт хочет купить несколько твоих песен.
— Надеюсь, не для какой-нибудь тошнотворной комедии?
— Расскажу при встрече. Au revoir!
Когда Линн отключилась, Мартин заблокировал телефон — его последнее маленькое удовольствие — и закрыл глаза. Под веками плыла пыльная белесая пустота.

@темы: texts, fishes

---

Про здесь.

Говорили с друзьями о том, какой мощный эффект оказывает пространство, намагниченное историями. Когда понимаешь, что мир, который знал по книгам и фильмам (и, соответственно, инстинктивно воспринимал как книжно-киношный), предельно материален. Даже не романтизирован. Он именно такой, каким был кем-то запечатлен.

Миф — большая половина обаяния города. Уже следом идут архитектура, природа и достопримечательности. Поэтому (не только, но, думаю, в первую очередь) обаяние Запада так велико.

Наше пространство демифологизировано, разволшеблено. Так получилось: война, поздний Союз и его безликая архитектура, долгие времена соцреализма. Конечно, замифологизировать его пытаются. Но, судя по всему, недостаточно хорошо или масштабно. Возможно, если бы каждый из что-то создающих людей начал хотя бы иногда что-то создавать про здесь, процесс пошел бы лучше. В конце концов, западный миф тоже сотворен чьими-то руками. (Достаточно вспомнить историю про Нотр-Дам, который не был никому особенно нужен до тех пор, пока Гюго не написал "Собор Парижской Богоматери".)

А что? Магическая школа в лесах под Бобруйском. Корнет О., в неразберихе гражданской войны превращенный в вампира поручиком Г., прячется в куполе Исакия. Два ангела вскладчину снимают квартиру в Перми. Гангстеры пытаются залечь на дно в Мытищах (разумно, на самом деле).

@темы: diary, metamodernism

---

Идиль.

Курортная сказка, давным-давно извлеченная из сна.

* * *

На северо-востоке акварельными каплями растекались огни порта, белели в сумерках покатые бока кораблей. Дремали, как слоны среди оленят, громадные круизные лайнеры. Над портом возвышался город — черепичные крыши, тонкие шпили и заросли олеандра — даже в море слабо ощущался его белый запах, смешанный с печным духом улиц и стен.
Но город Идиль не интересовал. Она плыла туда, где в тени скал скрывалась уютная деревенская бухта.
Драго и Славен уже спустили лодку на воду. Заходя в море, они погружали на нее тяжелые белесые тюки, перемотанные бечевкой. Их напитанные солнцем руки поблескивали влагой, одежда, намокая, темнела и тяжелела. Черные волосы Драго шевелились на влажном ветру и закручивались в кольца.
Недалеко от берега из воды торчал камень — серый, высокий, похожий на старую ключницу из сказки. Здесь стоял Драго, когда Идиль увидела его впервые. Тогда она в третий раз приблизилась к людям: неясное беспокойство, какая-то внутренняя неразрешенность и неопределенное желание раз за разом толкали ее на безрассудство. Более яркий, более белый мир, полный незнакомого и опасного движения, вставал над темными водами ее жизни. Причудливые растения с твёрдыми стволами оплетали берег. Свет был в небе, свет был в воде. Драго стоял на камне, длинный и золотистый в солнечном огне, и рисковал напороться на морского ежа.
Проведя ладонью по гладкой поверхности камня, ежей на котором с некоторых пор не водилось, Идиль прислушалась к разговору, едва слышному за грохотом волн.
— Что-то сегодняшняя погода не внушает мне оптимизма, — смахнув со лба волосы, Драго смотрел на белесое лицо с голубоватыми прожилками, плывшее над волнами в вуали облаков. Луна была кислой, будто съела лимон.
— Да брось, — Славен, кряхтя, поместил в лодку очередной тюк. — Вон как ясно. Лучше скажи, ты видел, как наши с французами сыграли?
— Я тем вечером, кажется, Джелке помогал.
— Бросил бы ты эту затею с женитьбой, — легко сменил тему Славен. — Джелкина мама ни за что не одобрит.
— Конечно, одобрит.
— И не подумает.
— Надо только денег заработать.
— Ну как знаешь, — Славен вдруг улыбнулся. — А помнишь, как Джелкина мама гоняла нас полотенцем по всему Дубровнику? Мы, кажется, оладьи у нее украли... Или пирожки?
Ночь была тревожной. В клубящейся прибрежной зелени шарил ручищами ветер, отчаявшийся и злой, как ребенок, потерявший игрушку. Волны с грохотом прокатывались по гальке — и разбивались в пену, как в жемчуг. Из-за горизонта, как растущая гора, поднималась туча. По поверхности воды шагал голубой лунный свет. Идиль, запрокинув голову, любовалась небом людей, по которому медленно плыли маленькие сияющие корабли.
Славен запрыгнул в лодку и, встав у борта, отжал намокший край майки. Тряхнув короткостриженой головой, он обвел взглядом бухту.
— Красотища, — бодро отметил он.
Славен был крупным, самоуверенным, сухопутным.
Отвязав канат, Драго на секунду замер, глядя прямо на Идиль, и она нырнула за камень.
— Чего? — услышала она голос Славена, перекрикивающий грохот волн.
— Показалось, я видел что-то... — ответил Драго.
— Рыба, наверное.
Драго ничего не сказал. Когда Идиль вновь выглянула из-за камня, он уже взобрался в лодку и сел на корму. С его темных волос, падающих тугими кольцами до подбородка, капала вода. Он рассеянно слизывал ее с губ.
— Почему-то хочется домой, — сказал он и завел мотор.
* * *
Драго думал о том, что за пятнадцать минут добрался бы на велосипеде до западной окраины Дубровника и еще успел бы на последний автобус. А там — электрический уют, глухо гудящее нутро и осколки пассажиров: сновидческий кубизм ночного транспорта. Ещё пятнадцать минут — и он вышел бы у обшарпанного белокирпичного дома, знакомого до последнего голубя. Дверь, покрытая облупленной зеленой краской, скрипнула бы, впуская его в гулкий полумрак.
Серая крыша, над ней ночь. Под ней — потертый зеленый диван, электрический чайник и густой платан, нависающий над окном. Сейчас он, наверное, грозно потрясает узловатыми ветвями, как Дон Кихот бьется с непогодой. И позвякивает под ударами ветра немытое оконное стекло.
Драго занимался живописью, но денег это не приносило, поэтому он выбрал наиболее доходную из работ, близких к искусству, — он был контрабандистом. Конечно, он пробовал заниматься чем-то более законным, но ко всему, что могли бы одобрить родители, у него не лежала душа. Его капризная душа, как женщина, соглашалась лежать только в направлении чего-нибудь волнующего. Поэтому, когда однажды — он разносил в тот день еду и напитки праздным туристам, следя, чтобы парадоксально белые скатерти кафе "Веселый Рождер" не унес ветер, — к нему подошел Славен и, воровато оглядываясь, предложил прокатиться ночью на лодке за приличную плату, Драго не ощутил ни тревоги, ни колебаний. Он почувствовал облегчение.
С тех пор почти каждую ночь Драго и Славен переплывали море с грузом на борту. Не то чтобы в голову Драго не приходили вопросы об этичности обретенной им профессии, но ответом на них всегда оставалась практичная эстетичность — тот внутренний закон, которым Драго руководствовался с детства.
Новая работа была простой и ясной, пропахшей рыбой и йодом, жизнью и смертью, и только одно тревожило Драго. Он с удивлением обнаружил, что не перерос мечтательность. Он привык считать, что времена, когда он смотрел на лазурные волны, уносившие за горизонт корабли, и грезил об экзотических странах и неясных, но оттого еще более заманчивых приключениях, остались далеко позади. Сохранив свою тайну, море стало рутиной. Тем не менее Драго заметил, что оно снова волнует его и приводит в замешательство. Ему то и дело мерещилось, будто оно смотрит на него. Ждет.
Иногда ему казалось, что он видит в зеленых волнах чье-то бледное лицо — то ли утопленницу, то ли привидение.
К счастью, Драго знал, что делать с галлюцинациями. Он немедленно использовал обретенное психическое расстройство в работе. Картина, с которой смотрело странное зеленоволосое существо с прозрачными глазами и неестественно белой кожей — мрамор с голубыми прожилками, покрытый побегами растений, — была написана за несколько дней. Джелка долго смотрела на портрет, склонив темную голову.
— Она красивая, — произнесла она наконец. — Но мне не нравится.
На Джелке было красное платье с крупными белыми пуговицами. Оно отвлекало Драго, напоминая ему флаг Японии наоборот.
— Почему? — спросил он.
— Она... чужая, — задумчиво проговорила Джелка. — Неотсюда. Как смерть.
Больше она не сказала ничего. Но в этом не было необходимости. Драго ясно видел то, о чем говорила его невеста, но не испытывал ни страха, ни отторжения.
Возможно, дело было в том, что Драго не верил в дурные приметы. Он верил в собственное воображение, которое щедро развлекало его с детства. В морском видении он не находил мрачных предзнаменований — он видел в нем отражение себя. Она — утопленница, привидение — была олицетворением той части его существа, которой никогда не было достаточно. Сутью его стремления заглянуть за грань.
Иногда она ему снилась. Это были тяжелые сны, где она увлекала его в темноту. Он просыпался в душной комнате и подолгу смотрел, как сонно шевелятся за окном платаньи ветви.
Драго понимал, что утопленницы его снов не существует, и легко любил ее.
Но Джелка хмурилась, глядя на картину, и Драго пришлось переставить ее в чулан. Время от времени он заходил туда за новыми красками или банкой абрикосового варенья, и русалка смотрела на него из темноты светлыми прозрачными глазами — настойчиво, мрачно. Ее белое лицо, одновременно замкнутое и зовущее, было само внимание. Да, он любил ее, как потрепанный сборник старых сказок, которые читал в детстве.
* * *
Идиль раздраженно махнула хвостом, разгоняя атаковавшее ее семейство электрических скатов. Человеческая лодка, за которой она плыла, неуклюже кувыркалась на волнах. Идиль нравилось смотреть на ее смешное буро-зеленое брюхо.
Но существовало нечто, на что ей нравилось смотреть больше, поэтому время от времени она поднималась из воды.
Всего на мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы попасться. В какой-то момент ветер подхватил ее волосы — в разреженном человеческом воздухе они были слишком тяжелы и слипались в змеистые пряди — и швырнул ей в лицо. Она взмахнула рукой, откидывая их со лба.
— Нужно поворачивать, — крикнул Драго. Но смотрел он не на Славена, а на Идиль. Она взглянула на него в ответ, прежде чем скрыться под водой. Его лицо было очень бледным.
Ей было весело.
В следующий раз она вынырнула прямо у борта человеческого судна и вцепилась в него, пытаясь уловить ритм. Мокрая резина скользила под пальцами. Луна исчезла в брюхе прожорливой тучи, заполонившей небо, но в бушующей темноте Идиль чувствовала теплое присутствие Драго, который молча правил судёнышко вперед. Или назад. Направление потеряло значение.
Идиль не сомневалась: Драго знает, что она здесь.
"Сегодня", — думала она, и эта мысль оглушала ее больше, чем шум волн. Как маяк в тумане, в ней горело предчувствие. Она знала: Драго принадлежит другому миру. У этого мира другие текстура, плотность и цвет.
Но миры смешивались этой ночью.
* * *
Драго направлял лодку к берегу. Влажная поверхность рычага под ладонью — все, что имело сейчас значение. Вокруг было темно, как в аду, где погасли костры и жаровни. Ходовые огни, казалось, проваливались в воду, как в колодец. Необъятная чернота моря была здесь единственной реальностью.
Реальностью, естественной, как вкус соли на губах, была здесь и утопленница его снов. Драго знал, что если посветит фонарем позади лодки, то увидит зеленую макушку. Ему не хотелось этого делать. Ему хотелось оставить себе шанс, если он доберется до берега живым, списать все на разбушевавшееся вместе со стихией воображение.
В голове тяжело, гулко билась кровь. Этот стук причудливо сплетался с ритмом волн. Под ту же музыку танцевала лодка. Обычно разговорчивый, Славен молчал, вычерпывая из нее воду. Интересно, думал Драго, глядя на него, выгляжу ли я таким же напуганным.
Все очевиднее становилась глубокая ошибочность некоторых беспечно принятых решений. Сдаваться, впрочем, было рано. Всегда.
А берег, казалось, застыл на месте. Волны поднимались все выше, пожирая далекие огни Дубровника, бессильные, как воспоминание. Потоки брызг летели в лицо, не давая вздохнуть.
Все закончилось очень быстро. Когда волна нависла над лодкой, словно гигантская рука, Драго не думал ничего. Он понимал, что некоторым вещам нужно просто позволить быть. В том числе смерти.
И на него обрушилась кружащаяся темнота.
В следующий миг вода была повсюду, взламывая границу между верхом и низом, звуком и тишиной. Драго взмахнул руками, пытаясь плыть, завертел головой в надежде понять направление.
А потом он увидел ее.
Ее кожа казалась очень белой. Еще белее были ее глаза. Длинные зеленые волосы плыли вокруг нее, как побеги диковинного растения.
Ее лицо, одновременно замкнутое и зовущее, было само внимание. Ее рот, обычно плотно сжатый, улыбался.
Она протянула ему руку.
* * *
Джелка вздрогнула, едва не выронив банку с вареньем. Прежде она не замечала на этом зловещем портрете такого довольного, торжествующего выражения. Наверное, Драго его доработал.
Картина стала страшнее. Эмоциональнее. Лучше. Джелка не могла отрицать ее красоты. Тем больше она ей не нравилась.
Скользнув тревожным взглядом по бледному лицу, на котором застыла улыбка, Джелка ушла в светлый проем двери.

запись создана: 02.10.2018 в 21:07

@темы: texts

---

* * *

Иногда, проснувшись среди ночи, я записываю сны. И забываю о них. Забавно бывает находить свои записи через пару месяцев и пытаться понять, что это вообще такое и откуда взялось. Вчера, например, был обнаружен листок с фразой: "Тело было у нее чисто формально и только потому, что в этой вселенной считалось атрибутом необходимым, как джинсы или телефон".

@темы: dreams, diary

---

Узнавание.

Город, которого ты не видел, похож на коробку с разноцветными пуговицами. Ты знаешь, что под крышкой с определенным названием есть то и это. Там оно лежит.
Город, который ты видел, формируется, как чудовище Франкенштейна. Между пуговицами натягиваются нити дорог, улиц, автобусных маршрутов, сплетаясь в тугой трехмерный каркас. Рассыпаются бисерины кафе, втыкаются иголки станций метро, разливаются реки и каналы. Пустоты между ними густо оплетают дома, магазины и парки. Чердаки заселяют коты и голуби.
Твоя собственная история соединяет все те, о которых ты читал и слышал, и все то, о чем ты читал и слышал, порождая одновременно очень старую и принципиально новую цельность.

@темы: diary, metamodernism

---

Ткачество.

Написался еще один эпизод.

* * *

Ночь тянулась за окном долгой черной полосой. В черноте угадывались глубина и ветер, холодные иголки огней покалывали стекло.
Мартин болтался на границе между сном и явью, как лосось на крючке. Ему хотелось запустить руки в форточку и умыться темнотой, задыхаясь и отфыркиваясь, напиться ею, как горной водой. В автобусе было душно. По ночам Мартину казалось, что он проглочен гигантской рыбой под странным названием "турбас" (может быть, иногда задумывался он, он неправильно ставит ударение), которая медленно его переваривает, издавая мерное удовлетворенное урчание. В том океане, где она живет, вместо воды темнота и звезды.
Здравый смысл подсказывал, что на самом деле автобус держит путь из Подгорицы в Загреб — из одного дымного сумеречного клуба в другой — по побережью Адриатического моря. Жизнь была наполнена пустотой, пуста полнотой и в основе своей оксюморонна.
— Почему никто не предупредил меня, что становиться легендой и кумиром поколения так скучно? — зашелестел в темноте раздраженный голос Мэтта. Голова его бесформенным силуэтом всплыла над горизонтом верхнего яруса кровати, принадлежащего Мартину безраздельно. — Ты вот пытался убедить меня, что мне жаль будет сдохнуть под конец нашего творческого, не побоюсь этого слова, пути, так вот, ты был прав, я предпочел бы сдохнуть прямо сейчас, ей-твоему-католическому-богу.
Подтянувшись, Мэтт неловко уселся на постели Мартина, перевалился через него и дёрнул окно. В автобусное пространство ворвался холодный соленый ветер Адриатики. Запахло секвойями и олеандром. Появился смысл дышать.
— Ты всегда недоволен, — заметил Мартин в подушку, чтобы не начать многословно рассказывать о том, насколько все достало его самого.
— Недоволен? Я, блядь, жду не дождусь момента, когда уже можно будет отправиться на тот свет! Почему нельзя сейчас? Какого черта здесь так душно?
Чиркнула зажигалка, и маленький рыжий огонек осветил лицо Мэтта снизу, подчёркивая резкие выступы скул и надбровных дуг. Тугие пряди волос змеились вокруг его головы, делая его похожим на горгону Медузу. Затем Мэтт погас, оставив после себя одинокую точку сигареты. Та нервно заметалась в пространстве, будто очерчивая пределы мэттовского недовольства.
— Перестань материться... — беззлобно заметил Мартин, с некоторым облегчением прекращая мучительные попытки уснуть. — И здесь вообще-то не курилка.
— Перестань говорить со мной как сраный священник, — насмешливо передразнил его Мэтт, сбивая пепел об оконное стекло. — Ненавижу эти их заунывные интонации.
Пространство за пределами автобуса плыло, мерцало и преображалось, как сон. На шее Мэтта гипнотически покачивался, поблескивая в редких заоконных огнях, какой-то языческий медальон. Все, кроме них, спали.
— Назови мне хоть что-нибудь, что ты стабильно не ненавидишь, — предложил Мартин тему для светской беседы.
— Лемуров, вино и Лос-Анджелес, — усмехнулся Мэтт. — Хотя нет, Лос-Анджелес тоже говно. Пусть все, кроме лемуров и вина, сгниет в геенне огненной. Подожди, я что-то перепутал. Нельзя ведь гнить в огне. Или можно? Я вот то ли гнию в огне, то ли горю в болоте, сложно разобраться.
Мэтт рухнул на подушку, больно врезавшись в Мартина локтем, и затянулся. По сонному пространству автобуса поплыл терпкий запах табака, сплетенный с йодистым морским дыханием. За окном, у подножия скалы, по которой неторопливо взбиралось их нелепое средство передвижения, прямоугольное и бестолковое, как капитан школьной футбольной команды, было море. Волны одна за другой накатывали на галечный берег, шипя, как неисправный телевизор, и выплевывая в густую темень белую пену. Но достичь моря было нельзя. Это спровоцировало бы опоздание на следующий концерт, потерю каких-то немыслимых денег, скандал в прессе и приступ мигрени у менеджера группы. Мартин раздумывал о том, что если бы у менеджера не было головы, все стало бы значительно проще.
— Курить хочешь? — запоздало предложил Мэтт.
Его волосы источали слабый запах ментола и сна.
Мартин только фыркнул в ответ и протянул ерзающей темноте руку. В его ладони тут же материализовались сигарета и зажигалка. Приподнявшись на локте, он неосторожно прищемил Мэтту волосы, молча, бессильно выслушал его полную междометий речь по этому поводу и наконец закурил. Где-то бесконечно далеко за рулем автобуса весело насвистывал водитель по имени Джим. Горная дорога была пуста.
— Думаешь, мы делаем что-то не так? — лениво поинтересовался Мэтт через некоторое время.
Странная манера: преувеличивать беспокойство по пустякам и тщательно прятать его, заворачивая в равнодушную вкрадчивость, в случаях, заслуживающих беспокойства.
— Зависит от того, какова наша цель, — сказал Мартин, следя взглядом за огоньком сигареты. Он терпеть не мог вкус табака, но питал необъяснимую нежность к этому тусклому свечению.
— Мне казалось, что с этим мы определились лет шесть назад.
— Мифотворчество... — медленно и раздельно произнес Мартин, будто пробуя слово на вкус (который, по очевидным причинам, оказался никотиновым). — Ты в нем не сомневаешься?
— Нет.
Автобус вплыл в какое-то маленькое черногорское поселение, и ночные огни осветили резкий профиль Мэтта, белым горным хребтом возвышающийся над темным озером его волос.
— Так и должно быть, — Мартин сбил пепел в окно. — Ты должен быть уверен, чтобы я мог спокойно сомневаться. Мы вместе именно из-за нашей архетипической дихотомичности.
— И потому, что ты мне нравишься почти так же, как лемуры и вино.
— Наверняка дело в том, что обликом я лемур, а душой алкоголик.
Мэтт рассмеялся. В ответ на этот звук где-то внизу скрипнула кровать, и Мартин замер. Ненадолго повисло молчание, пропитанное сигаретным дымом. Горное поселение, поблескивая, уплывало в ночь.
— И что же не так, по-твоему, в нашей цели? — поинтересовался наконец Мэтт еле слышно.
— В ней слишком много социального и слишком мало личного. Я сместил бы некоторые акценты, — Мартин помолчал, сминая в пальцах сигарету. — Мы делаем слишком много для того, чтобы стать мифом в глазах мира, и слишком мало для того, чтобы стать мифологичными внутри самих себя.
— Боюсь, твое личное существует только у тебя в голове, — хмыкнул Мэтт. Навалившись на Мартина и царапая его бесконечными браслетами, он стряхнул пепел в окно. — А значит, вместе с тобой сгниет в огне. Или что там... В то время как мое социальное имеет отчетливый внешний смысл.
— Внешний смысл — это распространенный вовне внутренний смысл.
— Давай ты позаботишься о том, чтобы нам было что распространять, пока я забочусь о том, чтобы мы распространяли.
— Я должен подумать о твоей душе?
— Пока я думаю о твоем бессмертии, — самодовольно подтвердил Мэтт.
Мартин пожал плечами — невидимый, а потому бессмысленный жест. Эта ночь все больше напоминала ему детство, когда они с Мэттом прятались под одним одеялом и обсуждали великую тайну будущего, которая теперь открылась им и мгновенно перестала быть интересной. Белесый потолок автобуса, о котором они мечтали, был так близко, что казался крышкой гроба. Мартин сомневался в своей способности позаботиться даже о собственной душе.
Мэтт высунул в окно голову, и его волосы взметнулись в свете ночных огней, как птичье крыло. Мелькнул и исчез во тьме, как астероид, огонек окурка. Когда Мэтт снова лег рядом, от него пахло холодом и ветром.
— Я чувствую себя женатым на музыке и вынужденным расплачиваться за этот в меру плодотворный союз физической свободой, — проговорил он задумчиво.
— Хм... — пробормотал Мартин.
Мэтт казался скрученным в жгут сухожилий, вен и нервов, украшенным амулетами и укутанным черным тряпьем сгустком целеустремленности. Существование рядом с ним было простым. Упитанный красный автобус прямым и ясным путем двигался из прошлого в будущее.
Чем скучнее становилось Мартину, тем яснее ему открывалось мироустойство за пределами событий и вещей. Оно гнездилось в словах и образах. Слова склеивали разделенную, как объявление с телефонами, реальность физического мира в цельное полотно. Древние греки считали, что его прядут мойры. Мартин считал, что, как умеет, прядёт его самостоятельно с некоторой помощью своих друзей. Сложные фрагменты давались ему плохо и оставляли на полотне незавершенные и искаженные рисунки, но, петляя и путаясь, они кое-как складывались в нужный — мифологичный — узор.
Настоящая жизнь была в словах, а не в материи, в абстракции, а не в конкретике. Она сворачивалась зигзагами строк, впечатываясь в мягкую плоть блокнота. Ручка скользила по бумаге, как автобус по дороге Подгорица — Загреб. Настоящий текст — это всегда поэзия. Что-то, что не называет вещи, скользя по их гладкой поверхности, а вскрывает их, как устриц, открывая миру искаженное, странное нутро.
Сон, как море, угадывался ощущением чего-то громадного и спокойного рядом.
— Ребята, вы что там, курите? — раздался из глубин автобуса тихий голос Алекс. — Можно к вам?
— Моя кровать вам не курилка! — отрезал Мартин.
— Спать тогда не мешайте хотя бы! — яростно прошелестела Алекс и затихла.

запись создана: 10.08.2018 в 09:38

@темы: texts, fishes

---

Финрод без Амариэ.

Чистил жесткий диск и нашел недоделанный рисунок, оставшийся со времен последнего всплеска моего увлечения Толкином. На рисунке помимо Финрода должна была быть Амариэ (чтобы получилась сцена прощания с Валинором). Но появиться ей, очевидно, не суждено (это злой рок нолдор, а не моя лень, разумеется).

Пусть будет, как есть.

Фрагмент.

@темы: books, art

---

Кровавая луна.

Лунное затмение я наблюдал с наиболее подходящей для этого точки наших широт: шел через поле, освещая себе путь телефонным фонариком. Луна висела над кромкой леса, окруженная оглушительным количеством звезд, и медленно затмевалась. Я думал о том, что не удивлюсь, если выхвачу фонарным лучом раздосадованную физиономию лесовика. ("Вы что, с ума сошли? Погасите свет!")
Когда планета, по которой я шел, накрыла луну своей тенью полностью, я сел в траву и зажег свечу (смутно надеясь, что мне достанет ловкости не сжечь поле). Объяснить этот поступок я не могу, но иногда чем бессмысленнее действие, тем более необходимым оно кажется. Свеча горела под ржавой луной — одинокий огонек посреди шуршащей и стрекочущей темноты, — а я думал о разъединенности и связности всего и о том, нельзя ли устроить геноцид комаров.

@темы: diary

---

Пространство-время.

Интересно, почему проблемы самого разного толка случаются одновременно? Ощущение, будто время имеет рельеф, и неприятности собираются в его углублениях, как дождевая вода.

@темы: diary