Ассоциации.

Любопытно, какую власть над воображением имеют географические названия. Что, например, происходит с мысом Доброй Надежды? Почему эти три слова швыряют человека куда-то на пузатый фрегат, где ветер надувает паруса и трещат канаты, за бортом пена и соль, а на борту запах контрабандных специй и бородатый капитан с трубкой; и одновременно туда, где заканчивается урок географии, острый зелёный угол внизу школьного глобуса, солнце в окно и меловая пыль, желтые парты, исцарапанные кривыми надписями, "Кто дежурный? Намочи тряпку".

@темы: diary

---

Торговля ощущениями.

Пытался читать "Дневники Артюра Рембо" Романа Виля. Не дочитал: показалось, что автор описывает своего героя слишком стыдливо и благоговейно, что вряд ли одобрил бы сам Рембо. Зато вычитал в этой книге интересный вопрос: что было бы, если бы впечатления и ощущения можно было расфасовывать по баночкам и продавать?

Говорили об этом с другом. Сначала решили, что это неминуемо привело бы к ощущенческой наркомании, а потом — к борьбе с этой наркоманией, законопроектам против торговли ощущениями и движению за чистые и здоровые чувства. Возможно, Папа произнес бы с амвона речь на этот счет (приняв предварительно флакончик уверенности отца, обучающего сына семейному делу, смешанного с расслабленностью июльского полудня).

Потом подумали, что это могло бы стать отличным бизнесом наподобие парфюмерного, которым занимались бы разнообразные околотворческие натуры, способные переживать интересные ощущенческие букеты: ускользающая и хрупкая весна, красота и быстротечность всего сущего, плюс щепотка стыда за то, что до сих пор не починил маме ноут, смешанного с смутным желанием что-нибудь съесть, плюс пара капель ностальгии по отрочеству, где остались длинные школьные коридоры, холодные подъезды многоэтажек, любимые книги, спрятанные в обложках учебников, и личное бессмертие. Лучшие сочетания стали бы чем-то средним между Шанель Блю, героином и альбомом Nevermind.

@темы: books, diary, metamodernism, j and k

---

Смутное.

Любопытно (думал я, глядя "Звездные войны: Последние джедаи"), что в некоторых принципиальных вопросах психология и искусство тянут нас в противоположные стороны (в некоторых, конечно, сходясь). Любой интересный персонаж в искусстве, например, внутренне напряжен и раздираем каким-нибудь конфликтом, который и создает в итоге его историю. В то время как психология все эти сложности рассматривает как помеху, преграду для любой истории, которую ты хочешь создать, как что-то, что нужно преодолеть, прежде чем приступать к каким бы то ни было толковым сюжетам.
Видимо, дело в том, что у психологии и искусства разные цели: в первом случае история должна быть счастливой, во втором — интересной.
Не знаю, как это меня характеризует, но почему-то все это заставляет меня думать, что осознанно ориентироваться стоит только на пространство пересечения двух этих информационных потоков.

@темы: diary, metamodernism

---

За окном.

Мне кажется, моя любовь к ноябрю (с его промозглым холодом, спутанным голодеревием, впаянным в небо, как кровеносная система в страницу школьного учебника биологии, и бестолково мятущимися стаями черных птиц) отчетливо отдает стокгольмским синдромом.

@темы: diary

---

Мастер зелий.

@темы: books, art

---

Ночь.

Интересно, можно ли как-нибудь договориться с половицами, чтобы, если уж им вздумалось скрипеть за дверью моей комнаты среди ночи, они делали это бессистемно, а не шесть последовательных ритмически организованных раз подряд?

@темы: diary

---

За скобками.

Несмотря на то, что время давно превратило меня из мрачного и нелюдимого подростка во в меру мрачного, но сравнительно общительного взрослого, я все еще испытываю потребность, будучи среди людей, время от времени куда-нибудь исчезать. В первую очередь потому, что это поддерживает во мне ментальное равновесие. Но иногда эта привычка дает мне вдобавок бесценные, хотя и не слишком радостные впечатления.

Я был у друзей. Они остались в комнате, а я вышел на темную кухню проветриться. Я стоял у открытого окна, смотрел на заходящий, как луна, октябрь, на шепчущиеся деревья, подкрашенные снизу рыжим и черные сверху. Забор напротив огромными буквами скучал по какому-то неизвестному мне Кириллу. В залитой ярким электрическим светом комнате за дверью звучала музыка, которую играли мои друзья (гитара и бас, мрачный подтон под меланхоличной основой), раздавались их голоса.

И вот в кухонной темноте я вдруг почувствовал всю насыщенность, таинственность и странность этого момента. Время показалось мне иглой, скользящей по пластинке, и прямо под иглой был этот вечер, пустынность улицы за окном, вопль забора "Кирилл", свет увешанной галстуками люстры, тихий разговор моих друзей, заварочный чайник на табуретке. Похожее чувство испытываешь, когда смотришь документальные фильмы о людях прошлого: видишь все незначительные и неповторимые детали ушедшей жизни и осознаешь, как за кадром неслышно поворачивается планета, превращая этот рутинный для его участников момент в текст.

С той небольшой поправкой, что это время — твое.

@темы: diary, kitchen stuff only, metamodernism, j and k

---

Октябрь.

Снилось, что мы с другом, гуляя по ночному Минску, нашли уединенный дворик, откуда хорошо просматривался весь морозный город, блестящий в темноте, как елочная игрушка (я даже понял, что мы где-то рядом с вокзалом, но почему-то на возвышенности, на одном уровне с башнями городских ворот). Во дворике была бесполезная в таком безлюдном месте сувенирная лавка, набитая ключами самых разных размеров и форм. У дверей бродил владелец магазинчика — маргинальная личность в длинном рваном сером пальто и таком же шарфе. Компанию ему составлял мрачный товарищ в куртке, похожий на сторожа, который назвал себя смотрителем. За чем именно он присматривает, он не уточнил.

Я что-то спросил (противоестественная разговорчивость часто нападает на меня в странные моменты бытия). Мне что-то ответили. В конце концов общительный ключник предложил нам кофе. Мы отказались. Тогда он положил мне в карман ключ на память и каких-то конфет.

Когда мы шли по Карла Маркса, мимо Музея природы и экологии, мой друг сказал: "Только не ешь то, что они тебе дали". Я поинтересовался, почему. Друг хмуро ответил: "Потому, например, что они не люди". Про ключ ничего сказано не было, и мне все еще интересно, к какому замку он мог бы подойти.

@темы: dreams

---

Психотерапия.

Решил попробовать писать здесь не только о снах, идеях и впечатлениях, но и о событиях, которые со мной происходят. Потому что, во-первых, мой психотерапевт настаивает, что мне необходима большая степень открытости, во-вторых, как в свое время Вирджиния Вулф, я надеюсь увидеть здесь однажды "нечто достаточно прозрачное, чтобы отразить свет нашей жизни, но все же прочное, спокойное и с равнодушным отпечатком искусства". (c)

И раз психотерапевт настаивает на открытости, я первым делом открыто напишу про психотерапевта. То, что она мне говорит, можно разделить на две примерно равные части: 1) то, что я уже знаю (например, "Вещи, которые вас тревожат, нереальны"); 2) какая-то чушь (например, "Если вы по каким-то причинам откладываете то, что считаете нужным сделать, может быть, вам на самом деле не надо это делать"). А еще она шлет мне на фейсбуке статьи кухонных психологов о том, как позитивнее смотреть на мир. Из тех, с которыми я ежедневно работаю и пошлость которых обсуждаю с коллегами. Посылы в таких статьях, в принципе, могут быть правдивы. Проблема в том, что они максимально примитивны и очевидны любому взрослому человеку. Я все еще надеюсь, что она делает это потому, что считает меня нубом, а не потому, что верит в чудодейственную силу популярной психологии.

А я между тем заметил, что психологические концепции не работают для меня даже тогда, когда я их принимаю. Они могут быть мне интересны, я могу пообсуждать их с друзьями, я могу думать, что они справедливы и универсальны. Мои эмоции от этого не меняются. Они как будто существуют отдельно и параллельно, и никакие доводы разума не могут оказать на них даже минимального воздействия.

@темы: diary

---

"Гамельнский крысолов".

Сказка по мотивам "Гамельнского крысолова" пришла мне в голову давно. Теперь она формируется понемогу из газового облака, с которого начинается любая уважающая себя сказка (и все это происходит with a little help from my friends, так что спасибо всем причастным).

Суть истории такова. В городе Гамельн на законодательном уровне запрещена музыка. Наказание за ее прослушивание — тюрьма, за написание и исполнение, особенно в случае упорства в заблуждениях, — смерть. Музыка запрещена потому, что когда-то обиженный (история умалчивает о том, как именно) властями музыкант увел за собой в море всех гамельнских детей. Дети утонули, большое горе обернулось тяжелым демографическим и экономическим кризисом. Это случилось давно, и лицо музыканта в учебниках истории с каждым годом становится все уродливей. В день трагедии — 26 июня — в городе приспускают флаги и возлагают к памятникам цветы. Все это происходит в гнетущей тишине. Петь тоже нельзя. Даже стихи считаются вредными, потому что любой ритмически организованный текст таит в себе музыкальность. Увлечение стихосложением не карается законом, но осуждается.

В глубинах города зреет сопротивление. И готовят его дети. Их толкает к этому будоражащая таинственность старой легенды и чувствительность к законам гармонии (в соответствии с которыми истории обязаны заканчиваться теми, кем начинались). На пустынной окраине, где гуляет ветер, под низким песчано-оранжевым небом, в невзрачном тесном доме одни чинят инструменты, другие учатся ими пользоваться, третьи выдумывают песни. Среди последних главных герой. Помимо шанса на приключение он чувствует в музыке какую-то смутную и неоформленную потенциальность. Под городскими фундаментами, в длинных ржавых трубах канализации копошатся крысы.

@темы: texts

---

Обстановка.

За окнами редакции, в которой я работаю, мглистый сосновый лес. В лесу среди белок и дятлов стоят туберкулезный диспансер и психиатрическая больница. И кажется, будто вокруг сами собой формируются декорации, соответствующие духу пьесы.

@темы: diary

---

Не от мира сего.

На волне недавних событий сочинилась завязка для фэнтези.

Герой, с детства отличающийся повышенной возбудимостью и мрачным воображением, начинает откровенно сходить с ума. Какой-то частью коллапсирующего сознания, почти не различающего сны и реальность, он это осознает и обращается к психотерапевту. И в следующий момент находит себя в психиатрической больнице в состоянии глухой медикаментозной ясности. В легком шоке герой бродит по длинным белым коридорам, по сырому парку и знакомится с обитателями заведения, в которое угодил. У обитателей между тем своя атмосфера —некоторые из них кажутся существами, а не людьми. Ночью он слышит за дверью палаты шорохи и шепот. Он выходит в темноту, исследует маленькие темные закоулки и пустынные белокафельные душевые и видит странные вещи. С этого момента и начинается его история (которую еще надо придумать).

Никто, включая героя, не понимает, нашел он действительно выход в иномирье или просто окончательно спятил.

@темы: texts

---

Другие.

Сегодня — видимо, ради разнообразия — мне снились не привидения, а городское фентези про девушку, которая могла жить только при лунном свете. Все остальное время она проводила в виде сухой, печальной ветоши в чулане частного дома, который снимала у уехавших в Индию дауншифтеров. Всем своим друзьям она говорила, что у нее редкое генетическое заболевание, из-за которого она вынуждена избегать солнца. Возможно, так и было.

@темы: dreams

---

Механизмы.

Вот уже много лет я пытаюсь разобраться с механизмами психики (по большей части собственной, хотя общие закономерности интересны тоже), читаю Юнга, Фромма и Берна и делаю вид, что мне все ясно — во имя умиротворяющей иллюзии контроля. Но правда в том, что непонятно ничего, и внутренние механизмы продолжают удивлять меня своей непредсказуемостью.

Все эти тонкие структуры могут подолгу терпеть перегрузки безо всяких необычных последствий (усталость, настроенческие сбои — это обычные последствия, их мы в расчет не берем) и тем самым ослаблять твою бдительность. А потом, на фоне какой-то мелочи — щелк! — и шестеренки останавливаются. Сначала ты ощущаешь нечто наподобие эмоционального перегрева и думаешь, что это пройдет само. И оно проходит, но ты начинаешь замечать за собой провалы вглубь, моменты, как будто стертые из памяти. Потом уходит аппетит — и ты борешься с этим методами инквизиторского принуждения. Потом исчезает сон, и с этим ты уже ничего не можешь сделать (по этому поводу меня радуют люди, которые свой сбитый режим называют бессонницей, — их благополучию можно позавидовать). И вот ты осознаешь, что твой кофе остыл, пока ты битый час смотрел в дальний угол комнаты, потому что сны нашли щель в твоей голове и выбрались сквозь нее в явь.

Тем небольшим краем сознания, которым ты еще взаимодействуешь с внешним миром, ты вспоминаешь, что Мопассан боялся сойти с ума, а ты почему-то уже нет. И это настораживает. По-моему, единственное, что я могу сделать с адом в моей голове — это научиться общаться с ним иронично. "Ад! Ты ли это? Боже, какая встреча! Неважно выглядишь".

@темы: diary

---

Голем.

Начну выкладывать по фрагментам болотную сказку — практика показывает, что это мотивирует меня писать быстрее. Как всегда, пытаюсь придать форму старому сну.

* * *

* * *
Болото предстало перед нами буро-зеленым, сочным и водянистым, похожим на заплесневелый чай. Кое-где на истекавшую водой, как гноем, землю падали полосы солнечных лучей, окрашивая жухлую траву в неестественно бодрый рыжеватый оттенок. Молчаливо покачивались там и тут тонкие иглы камышей.
Высоко над болотом кружила черная птица.
Лис оглядел открывшийся перед нами пейзаж неодобрительно, смахнул волосы со лба и сел на землю. Все его существо выражало озадаченность. Я свалил на траву рюкзак и сел рядом — мое существо, полностью растратив себя за время похода, не выражало ничего.
На опушке леса, где мы остановились, земля была холодной и влажной – наступала болотная волглость. На другой стороне пустоши кренилась в бурной зелени ветхая деревушка, над парой домов лениво вился дымок — поднимаясь над деревней, он плыл в вечернем небе, как кильватер невидимого корабля. В этом зрелище было что-то скрипуче-унылое и в то же время довольное, болезненное и напыщенное, как ностальгия старого человека. На меня вдруг – животной реакцией на близкое, но недоступное тепло – навалилась душная тоска, и я зажмурился, пытаясь вдавить ее поглубже.
За домами, болотом, за моими веками садилось солнце.
– Заночуем в деревне, – сказал вдруг Лис.
Я открыл глаза. Лисье лицо казалось теперь мечтательно спокойным. Прищурившись, он смотрел в небо.
– Попросим у какой-нибудь старушонки ночлега, – продолжал он. – Скажем ерунду какую-нибудь... Что отстали от экскурсионной группы и заблудились.
– Нас могут узнать, – с сомнением сказал я.
– Да ну, – Лис тряхнул пыльными волосами. С их темной тяжести в траву беззвучно, безропотно упал паучок. – И потом... Выбор у нас какой?
Приподняв брови, он посмотрел на меня насмешливо. Выражение его лица приятно контрастировало с безнадежностью фразы.
— Наверняка у них здесь ни единого средства связи, — сказал я неуверенно. Так и не научился приемлемым образом поддерживать чужой напускной оптимизм.
— Не сомневаюсь, — Лис широко улыбнулся, изображая бодрость. — До таких мест новости доходят не быстрее, чем свет Веги. Они, наверное, и о революции еще не слышали.
Сумерки сгущались, земля погружалась в тень, небо становилось призрачно светлым, розово-фиолетовым и холодным. Медленно и неумолимо, как жизнь, таял свет. Черная птица сделала круг над болотом и, протяжно крикнув, полетела в лес.
– Кто это? – спросил я, проводив ее взглядом.
Лис неопределенно дернул плечом.
* * *
Мы вошли в деревню в сизых сумерках. Хутором на деревенской опушке стояла скособоченная хата с темными окнами, лихо уходившая левой стороной в болотистую землю. За перекрестьями оконных рам шевелилось что-то белое — ковыляло и плыло в черноте, следя за нами любопытно и напряженно.
– Не самая приветливая деревушка, – тихо сказал Лис, хмуро глядя на дом.
Я поглубже натянул на голову капюшон. Дальше мы шли молча. Молча смотрела на нас замершая деревня, вблизи нисколько не казавшаяся ни уютной, ни дружелюбной. Людей видно не было, только время от времени за кухонными занавесками колыхались рыжие огни. За забором одного из домов неподвижно стояла ветхая старуха и смотрела на нас белыми слепыми глазами.
План полюбовно договориться о ночлеге с местными жителями исчез как-то сам собой.
— Диковато, — сказал я, кивая на бабульку.
— Жаждешь культуры и цивилизации? — съехидничал Лис.
Я только фыркнул.
В самом сердце деревни, среди населенных молчаливыми огнями хат и полусгоревших развалин мы нашли сравнительно целый пустующий дом. Лис легко избавился от замка, и мы вошли в затхлую сырость. При глухом свете свечного огарка мы почистили угол у печи и расположились там на ночлег, побросав на пол рюкзаки и куртки. Потом мы вышли на крыльцо и закурили. Стояла глухая ночь, и в ней светилось просыпанным бриллиантовым песком небо, от которого будто отвалились два замызганных недорогих камешка — огоньки наших сигарет.
— Ничего, — сказал невидимый во мраке Лис. — Отсидимся здесь, наберемся сил и рванем к побережью.
Я скептически посмотрел на тот отрезок темноты, в котором обитал мой друг. Я мог бы поделиться с ним своими размышлениями о том, насколько у нас мало шансов добраться до побережья живыми, но мой пессимизм показался мне жалким и неуместным, поэтому я сказал:
— Никогда не думал, что буду так скучать по чайкам.
— Они еще и вкусные, — мечтательно вздохнул Лис.
Он уснул почти мгновенно — его вымотанные нервы еще сохранили способность отдыхать — и я остался один. Опершись спиной о холодную печь, я долго слушал дыхание Джона и таращился в дымную темноту, где мне мерещилось что-то невидимое, очевидное, чужое, знакомое. Засыпая, я видел в окне, под очертаниями разросшегося куста сирени, белую тень — будто жуткий негатив какого-то идиллического снимка.

@темы: texts

---

Китовье.

Текст про рыб, написанный в период журнального помешательства — потому что жужжал, как пчела. Допилено.

* * *

* * *
На круглое лицо часов, висящих над площадью, падал дождь. Под кривыми потеками воды зябко и недовольно дергалась секундная стрелка. Под часами сновали зонты, шумела, полируя асфальт, мутная вода, хлестал под порывами ветра красный тент домашней кондитерской.
Вселенная функционировала нормально.
Облокотившись о ржавые перила крыльца, Дух курил. Он смотрел на часы, похожие на низкую подоблачную луну, и думал о бессовестности, о холодной бесчеловечности некоторых своих друзей. Лис опаздывал уже на десять минут.
С востока потянулась стая крупных рыб. Это были, насколько удавалось разглядеть с земли, марлины. Они плыли медленно, неровной стаей, и их мокрые чешуйчатые животы блестели в искусственном свете, поднимавшемся от земли. Большие рыбы, к счастью для города и его жителей, редко спускались низко. Но маленькие цветные проказники — барбусы, петушки, гуппи — вились у фонарей, роились в углублениях зданий, тесня голубей, и становились добычей толстеющих кошек, вечно мокрых, сытых и недовольных.
Иногда отбившиеся от стай рыбки заплывали в открытые окна. Они плавали по комнате Духа, крутя изумленными глазами на вазы, стулья и занавески, тыкались тупыми носами в горячий бок настольной лампы и, убедившись, что в ее свете нет счастья, уплывали по своим делам. Иногда их маленькие бессильные тельца находились в щелях мебели и на подоконнике.
Совсем высоко, в клубящихся тучах плавали киты. Увидеть их за многочисленными слоями облачности было нельзя, но их грузные тени тяжело ложились на усталые дома и улицы, на ветви безмятежно зеленеющих каштанов и на плечи прохожих. Иногда высоко в небе раздавались тонкие протяжные звуки, далекие, инопланетные — киты пели.
В момент, когда стая марлинов исчезла за неоклассической крышей возвышавшегося над Духом особняка, под часами потемнело от присутствия Лиса. Он подошел, улыбаясь, похожий на узкую черную кляксу в подфонарной желтизне. Его длинные волосы из-за обилия влаги вились тонкими, слипшимися прядями и казались потеками краски.
— Тринадцать минут, — Дух затушил сигарету о ржавый остов перил.
— Извини, — сказал Лис. — Я поймал рыбу-колибри.
Он открыл белую ладонь, над которой плыло маленькое хрупкое тельце. Ослепительно желтая на фоне смазанных цветов города, рыбка дернулась, окинула Духа потрясенным взглядом и медленно поплыла вверх, к перекрытиям грязных извилистых балконов, похожая на осенний лист, сменивший направление.
— Красивая, — проводил ее взглядом Дух.
— Эта ничего.
Лис уже добыл из кармана ключ и возился с проржавевшим замком. Он нетерпеливо дернул дверь, ключ жалобно скрипнул и наконец повернулся. Лис ввалился в темную, сырую парадную.
— В городе становится неприятно, тебе не кажется? — Лис отряхнулся, как большая собака, брызгая на Духа темнотой волос. — Слишком долго идет дождь. Я пару раз уже позавидовал мертвым, во всяком случае тем из них, которым не пришлось столько мокнуть. Слушай, Март, — Лис остановился в дверях, положив руку на металлический дверной каркас и став вдруг пугающе серьезным — таким, какими постоянно бывали другие люди, но Лис никогда не бывал. — Ты не хочешь переехать в Африку? Или во Флориду? Куда-нибудь, где обходится без этого всего?
С тихим плеском на крыльцо шмякнулся тунец.
— Вот без этого вот? — Лис изящным, непринужденным жестом указал в сторону погибшей рыбы. — А то у меня одежда гниет. И запах этот рыбный повсюду...
Серьезность делала его лицо томительно беззащитным.
Дух с сожалением покачал головой и закрыл за собой дверь, отделяя их от укоризненно неподвижной рыбы, которой уже нельзя было помочь. Тунец остался лежать на мокром асфальте, пристально глядя правым глазом в клубящуюся хмарь неба.
— Если тебя беспокоят рыбы, — сказал Дух, поднимаясь по лестнице, — то они, я думаю, скоро уплывут в море. Ход у них просто. Сезонный заплыв.
— Парад, — засмеялся Лис где-то на пролет выше. Его голос гулко отдавался от стен. — Летают над нами, как истребители. Хорошо, что трюков не делают. И знаешь, какое-то смутное уважение вызывает у меня выражение их физиономий, — он перегнулся через перила и посмотрел на Духа сверху вниз. — Рожи у них такие, как будто они удивлены не меньше нашего. Как будто они сами задаются вопросом, какого, знаешь, хрена.
Лифтом они не пользовались — лифты замирали, как напуганные насекомые, попадая в китовью тень, и можно было застрять между этажами минут на двадцать, дожидаясь, пока кит соизволит убраться восвояси.
— Лучше скажи мне, ты денег принес? — перевел разговор в безопасное русло Дух. — Нам нужны еда и второй ключ от квартиры.
— На пару дней хватит, — отмахнулся Лис. — С твоей песенкой про рыб дела бодрее пошли. Слушай, напиши еще пару таких. Кажется, публику развлекает эта... как ее... актуальность.
Жизнь была организована таким образом: Лис играл, когда мог играть, Дух писал, когда мог писать. Если возможности играть и писать заканчивались, они какое-то время жили впроголодь. За квартиру — точнее, за бывшее офисное помещение, трансформированное в квартиру, которое добыл для них Лис у своих таинственных знакомых, — они не платили вовсе, потому что хозяин, по словам Лиса, во-первых, был мужиком не жадным, во-вторых, с приходом рыб ретировался куда-то в деревню и оттуда не вылезал, тратя все свое время на предчувствование апокалипсиса. Это существенно облегчало им существование, и когда дела шли хорошо, Лис мог покупать горы вредной еды и гитары, а Дух — книги и чай.
В прихожей было темно и тихо, только Лис дышал где-то рядом и шуршал гриндерсами. Пахло прогнивающим диваном, спокойствием и домом. Дух устало смахнул с лица мокрые волосы и принялся отдирать от себя куртку.
— А что если на город рухнет кит? — спросил из темноты Лис.
— Зачем? — рассеянно переспросил Дух.
— Просто так. Приступ у него случится, сердечный. Селедка же падает почему-то.
— Это был тунец, — отстоял Дух поруганную честь тунца и умолк. Лис загадочно фыркнул. Дух не понял, что это значило, простуду или презрение.
Существовало нечто, что вставало стеной между Духом и его другом, не позволяя им говорить с должной открытостью. Одной из составляющих этого чего-то была уверенность Духа в том, что кит ни в коем случае не упадет.
— За китами вроде бы следит правительство, — пробормотал он, зная, что звучит наивно. — И за акулами тоже.
Вспыхнул свет. В нем обрела плоть узкая белая прихожая.
— Я думаю, эти ребята понятия не имеют, за кем нужно следить, — сказал Лис, а потом как ни в чем не бывало убрал руку с выключателя и отправился в темноту соседней комнаты. Он шел на кухню, на ходу включая повсюду свет. Огромная, почти лишенная мебели квартира, заваленная мелким хламом, разноцветными подушками и музыкальными инструментами, по частям выплывала из темноты, похожая на корабль в море.
— В общем, ты не хочешь в Африку? — достигнув кухни, Лис устремился к холодильнику. — Просто так и скажи. Чего ты мнешься. — Он открыл дверцу и, залитый голубоватым сиянием, принялся рыться в пачках и упаковках. — Просто скажи: уматывай, Маттэо, в Африку сам, дружок, а я хочу продолжать мокнуть и жабры отращивать.
Он швырнул на самодельный покосившийся стол сыр, масло и пакет желатиновых мишек. Традиционный мэттовский ужин.
— Аэропорты закрыты из-за рыб.
— На машине поедем. У меня есть одно ржавое корыто на примете.
— В Африку?
— Корабли, паромы. Мотоциклы, велосипеды. Кони. Говорят, некоторые из них доплывают до середины Днепра.
— Может, немного потерпеть? — аккуратно предложил Дух. Он добыл в утробе кухни хлеб и сел за стол, принявшись за сооружение бутербродов.
— Я уже немного потерпел. Точнее, много. Я натерпелся, Март. Ко мне ночью такая хрень жуткая заплыла, я даже не знаю, как тебе это описать. Такая здоровенная, с рогами... — Лис захлопнул дверцу холодильника и поднес руки к ушам, пытаясь в красках живописать рогатую рыбу. — Я ночью просыпаюсь, а она плывет. Над кроватью, мимо комода. Мне чуть плохо не сделалось... — Он достал из сушилки для чашек джезву и снова обернулся к Духу. — В общем, вместо того чтобы спать, я ее полночи ловил. Гонял ее журналом "Роллинг Стоун" из угла в угол. Не мог уснуть, пока она надо мной плавает.
— Так вот почему ты такой бледный, — пробормотал Дух, который стал урывками воспринимать историю с тех пор, как Лис изобразил хлопающие рога. Часть внимания пришлось сместить на попытки не смеяться.
— Я такой бледный, — возмущенно сказал Лис, замерев посреди кухни с джезвой в руках, — потому что вот ты когда в последний раз видел солнце? А? Моя кожа еще не научилась вырабатывать пигмент от света фонарей.
И он хряснул джезвой по столу.
Рыбы пришли не сразу. В газетах писали, что это случилось на двадцать третий день дождя. Дух не знал, был ли день двадцать третьим, но помнил его отчетливо. Он сидел у окна с ноутбуком и заканчивал статью о кинематографических новинках, когда за стеклом, в метре от него, проплыла розово-фиолетовая антиас. Он помнил, как проводил ее взглядом — не потому, что удивился, а потому, что рыба выглядела хорошо. Через некоторое время, сообразив, что что-то не так, он встал, открыл окно и посмотрел антиас вслед. Она как ни в чем не бывало уплывала на запад, к светящимся башням делового центра. Смущенный, слегка взволнованный, он включил телевизор. По ВВС женщина в гороховом халате с криками убегала в блестящую влагой ночь, спасаясь от стайки гуппи.
Кофе начинал шипеть, и Лис склонился над джезвой, текучий и гибкий, как фрагмент черного пламени. Лис всегда казался Духу меньше всего похожим на человека — собственно, именно поэтому с детства страдающий ксенофилией Дух и предпочитал его компанию обществу всех других людей. «Чем страннее, тем лучше», — таким был его сложный и небезопасный вкус, и Лис отвечал ему полностью. Глядя на эту спину, почти лишенную человечности, черную, как дождливая ночь, Дух сказал:
— Я не могу уехать.
Спина, не шелохнувшись, обрела вопросительное выражение. И Дух, продолжая неторопливо соединять хлеб с маслом, сыром и желатином, коротко рассказал Лису историю, которую тому следовало знать.
В доме, где Дух вырос, не было родителей, но был аквариум. Чужие взрослые, которые его окружали, не могли сойти за живых существ, и Дух, заинтересованный в контакте с жизнью, свел молчаливую и оттого особенно крепкую дружбу с аквариумными обитателями. В большой гостиной дома, у стены с аквариумом он проживал тысячелетия в зыбком дрожащем свете, шедшем от воды. Время шло, и спустя бесконечность тысячелетий Дух вырос. Он забыл о доме с белыми стенами и об аквариуме в большой гостиной. Он не вспомнил о нем и в момент, когда за его окном появилась антиас.
Это произошло позже — в день, когда над ним впервые проплыл кит. Он возвращался из соседней кондитерской, когда небо над ним застонало, тонко, протяжно запело. Скользя в густой облачности высоко над землей, кит пел о большой золотой звезде и о том, что случилось на двадцать третий день дождя, и Дух, выронив пакет с булками, украшенный красной эмблемой, стоял, запрокинув голову, и слушал историю о том, что именно он натворил.
— У меня есть здесь дело, — закончил он. — Я вроде как обязан позаботиться о том, чтобы рыбы доплыли, куда плывут.
Он поднял голову и посмотрел на Лиса. Лис, держа в руках дымящиеся чашки с кофе, с нечитаемым выражением на лице смотрел на него. Из-за подоконника поднималась скромным копеечным солнцем рыба-колибри.
— Все, кроме тунца, — заметил Лис. Он поставил перед Духом чашку и сел рядом.
— Да... — поморщился Дух. — С тунцом нехорошо получилось.
За окном, под тускло светящимися часами мок человек в черной шляпе. Под ногами у него плыли, шли рябью, разворачивались в плоскость фонари. Человек в шляпе думал о том, что в кондитерской с красным тентом наверняка можно заполучить восхитительный горячий кофе, о том, что он уже пару лет не был в отпуске, и о том, что барбусы сделались совершенно невыносимы и вечно норовят клюнуть в лицо. Слава богу, хотя бы киты поостепенились и держат свои хвосты подальше от городского воздушного пространства — нет ничего хуже китов! Нестерпимо хотелось домой. Но человек в черной шляпе догадывался, за кем нужно следить.
В окне на пятом этаже горел ровный рыжий свет.

запись создана: 11.04.2017 в 14:03

@темы: texts

---

Текст.

Я читаю на работе, читаю на второй работе, читаю в промежутках между работами. Моя жизнь — текст, как завещал дедушка Лотман. Внутри текста ветрено: буквы гнутся, теряя свою однозначность, прорастают весенними бульварами, сплетаются в торговые центры, вытягиваются в шпили и колокольни. Над городом пахнет кофе, типографской краской и переутомлением.

@темы: books, diary, metamodernism

---

Дьявол.

В модном журнале, в котором я подрабатываю, я чувствую себя в точности как в фильме "Дьявол носит Прада", но без дьявола — то есть обилие работы и неприятностей создает мне не жесткий руководитель, а всеобщий задорный идиотизм. И в этом факте есть что-то знаковое, что-то идеально совпадающее с моей внутренней мифологией.

Дьявола нет. Вместо него — хаос, глупость и лень, которая не бездействие (иногда необходимое любому живому существу), а действие со стремлением минимизировать количество усилий или, еще лучше, не прикладывать их вовсе. Как быстро спихнуть работу и ни разу не включить мозг? Как молодцевато проскакать сквозь всю свою жизнь и ни разу ничего не почувствовать? Как избежать напряжения любого рода, в том числе и того, которое возникает от мысли, что в попытках избежать напряжения ты теряешь достоинство и человеческий облик? Все вопросы к дьяволу. Стоит признать, печеньки у него вкусные.

@темы: diary, metamodernism

---

"Я исповедуюсь" Жауме Кабре.

В последние пару недель я очень много работаю — готовлю к сдаче в печать журнал-подработку. По этому поводу мне удается читать всего по полчаса перед сном. Наверное, именно поэтому "Я исповедуюсь" Жауме Кабре воспринимается мной как сериал: старомодный, медлительно-артхаусный и какой-то неестественно знакомый — иногда кажется, что я уже смотрел его в детстве, но забыл сюжет. Я даже вижу его цвета — немного приглушенные, с царапинами и потертостями, как на старой пленке. В этом сериале, с одной стороны, есть та особенная прохлада, которая происходит из сложности и отлаженности внутренней конструкции, из чрезмерной культурности — то есть именно то, что я особенно люблю в литературе. С другой стороны, в нем чувствуется горячий и тягучий, как мед на летней веранде, каталонский колорит: ветер и оливковые деревья, запахи соли и рыбы, крутые мощеные улицы и гудящие колокольни Барселоны.

И раз уж я заговорил о Барселоне. "Я исповедуюсь" — это тот случай, когда текст вмещает в себя город. Не внешнюю его сторону, которую легко увидеть, приехав на пару дней, а его концентрированную суть, которую можно узнать только в том случае, если жить в этом городе относительно долго и достаточно осмысленно. То есть у человека есть два способа узнать город по-настоящему: прожить в нем некоторое количество осмысленного времени или найти правильный текст. Детройт, например, есть в джармушевских "Любовниках". Нью-Йорк — в тарттовском "Щегле". Вильнюс есть у Макса Фрая. У Жауме Кабре есть Барселона.

@темы: books

---

Детали.

Когда кто-то пересказывает мне свои кошмары, в большинстве случаев они оказываются бытовыми — про опоздания, школу и безвыходные ситуации. И я всякий раз задаюсь вопросом, почему мне в таком случае постоянно снится какое-то городское фэнтези с привидениями, как будто созданными лучшими специалистами по компьютерной графике в жанре хоррор. Привидения шатаются по моей квартире, выглядят максимально кошмарно и тонко скрипят. А ведь я даже не смотрю фильмы ужасов, зная, что если стану смотреть, однажды сам приду к выводу, что слишком часто смотрю фильмы ужасов.
* * *
Благодаря работе в детском издательстве я часто сталкиваюсь с животными (прекрасный повод почувствовать себя Скамандером, таскающим в чемодане сурикатов). И сегодня мне стало ясно, что белка-летяга выглядит как белка-бэтмен. То есть так, как будто однажды утром белка из богатой семьи проснулась с осознанием, что должна помогать обычным белкам, сделала себе супер-костюм, позволяющий ей летать, и с тех пор рубит куниц и горностаев в капусту.

@темы: dreams, diary