"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
12:25
Доступ к записи ограничен
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
четверг, 17 августа 2006
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
С юных лет я питаю естественное уважение к благородным вещам, придающим земному существованию некий колдовской привкус, таким, как вино, табак, книги и английские кресла. Но если вино и табак после употребления покидают эту шарообразную юдоль скорби, а использование английских кресел представляется мне бесконечным, как моя рассеянность, то с книгами дело обстоит сложнее. Поставив прочитанную книгу на полку, я беспечно перепоручаю ее заботе Господа.
Однако раз в год под влиянием величественного вида вздымающихся к потолку стеллажей меня охватывает неистовое желание привести в порядок домашнюю библиотеку. Я ломлюсь в этот девственный лес, полный бурелома, перегноя и опавших листьев, как Тезей в лабиринт Дедала, не заботясь о белизне своей рубашки. В благородном порыве я извлекаю с полок все свои фолианты, сооружаю на полу баррикаду, за которой в случае войны мог бы укрыться полк, сажусь в эпицентр книжной бури и начинаю, разумеется, читать. Через пару дней на меня снисходит осознание того, что мир утерян, а я похоронен под книжной лавиной. В праведном стремлении к порядку я делаю последнюю попытку рассортировать книги по тематике и алфавиту, тем самым смешивая их пуще прежнего. Когда хаос в голове и квартире подходит к критической черте, я расставляю книги по стеллажам как придется и успокаиваюсь на ближайший год.
Человек возвращается к живущему и умирающему, книги тем временем продолжают вести свое полупризрачное сущестование в ожидании нового читателя.
Однако раз в год под влиянием величественного вида вздымающихся к потолку стеллажей меня охватывает неистовое желание привести в порядок домашнюю библиотеку. Я ломлюсь в этот девственный лес, полный бурелома, перегноя и опавших листьев, как Тезей в лабиринт Дедала, не заботясь о белизне своей рубашки. В благородном порыве я извлекаю с полок все свои фолианты, сооружаю на полу баррикаду, за которой в случае войны мог бы укрыться полк, сажусь в эпицентр книжной бури и начинаю, разумеется, читать. Через пару дней на меня снисходит осознание того, что мир утерян, а я похоронен под книжной лавиной. В праведном стремлении к порядку я делаю последнюю попытку рассортировать книги по тематике и алфавиту, тем самым смешивая их пуще прежнего. Когда хаос в голове и квартире подходит к критической черте, я расставляю книги по стеллажам как придется и успокаиваюсь на ближайший год.
Человек возвращается к живущему и умирающему, книги тем временем продолжают вести свое полупризрачное сущестование в ожидании нового читателя.
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
вторник, 15 августа 2006
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
Атмосферные бури мечутся над городом подобно стае рыщущих в поисках жертвы Торквемад. Кажется, будто мироздание задумало поощрить ремесло душегубства, ибо слабое человеческое естество не способно вынести воцарившийся в природе беспредел.
Стоит ли говорить, что несколько часов пытки сделали меня счастливым обладателем общительности гремучей змеи и добродушия Рип ван Винкль. Читая о техническом прогрессе, я размышял о том, что единственным достойным изобретением в сфере коммуникаций является огнестрельное оружие. За английским детективом я проникся к человечеству той ностальгической любовью, какой любят нечто невеки утерянное. За приобщенной к делу от критической безысходности хрестоматией зарубежной литературы мне показалось, что я понимаю язык дельфинов и слышу радиоволны с иных планет. С изрядными помехами прослушав хит соседней галактики "Мы медузы", я возжелал удалиться в уединенный монастырь на берегу лотосового озера и провести остаток жизни в постижении наук и медитации. Но в процессе составления списка необходимых в дороге вещей меня постигло нежданное облегчение. Посему отъезд благополучно отложен.
Стоит ли говорить, что несколько часов пытки сделали меня счастливым обладателем общительности гремучей змеи и добродушия Рип ван Винкль. Читая о техническом прогрессе, я размышял о том, что единственным достойным изобретением в сфере коммуникаций является огнестрельное оружие. За английским детективом я проникся к человечеству той ностальгической любовью, какой любят нечто невеки утерянное. За приобщенной к делу от критической безысходности хрестоматией зарубежной литературы мне показалось, что я понимаю язык дельфинов и слышу радиоволны с иных планет. С изрядными помехами прослушав хит соседней галактики "Мы медузы", я возжелал удалиться в уединенный монастырь на берегу лотосового озера и провести остаток жизни в постижении наук и медитации. Но в процессе составления списка необходимых в дороге вещей меня постигло нежданное облегчение. Посему отъезд благополучно отложен.
понедельник, 14 августа 2006
12:00
Доступ к записи ограничен
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
пятница, 11 августа 2006
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
Около часа ночи в висках набатом забила усталая кровь, возвещая грядущую мигрень. За окном зашуршали припозднившиеся авомобили. В полвторого кот взобрался на подоконник, театрально вскинул голову и взвыл на полную луну. В два нервный юноша, проживающий сверху, изволил включить песню "Комбат" в исполнении группы Любэ. Пятнадцать минут здание внимало. По прошествии этого времени, когда песня "Комбат" зазвучала в четвертый раз, сосед сбоку, аккуратный седой джентльмен в очках и с клюкой, забил чем-то тяжелым в потолок и с подозрением в голосе закричал: "У Вас что, голубчик, приступ? Или просто озверели?"
Не спалось.
Я предавался размышлениям о природе человеческого разума, и выводы мои были неутешительны. Перед глазами плыли знакомые образы, запахи кофе и земли, серые туфли и ирландские сеттеры, виртуозно исполняемый кем-то из скромности невидимым Шопен. Подобные порождения ошарашенного царящим вокруг беспределом сознания временами кажутся реальными, как грабли, но отличать их от яви не составляет труда, ибо сон подчиняется определенной логике, которую несложно прочувствовать, реальность же оригинально непостижима.
"Простите, дедушка", - вежливо проорал юноша на весь квартал. И благополучно затих.
Не спалось.
Я предавался размышлениям о природе человеческого разума, и выводы мои были неутешительны. Перед глазами плыли знакомые образы, запахи кофе и земли, серые туфли и ирландские сеттеры, виртуозно исполняемый кем-то из скромности невидимым Шопен. Подобные порождения ошарашенного царящим вокруг беспределом сознания временами кажутся реальными, как грабли, но отличать их от яви не составляет труда, ибо сон подчиняется определенной логике, которую несложно прочувствовать, реальность же оригинально непостижима.
"Простите, дедушка", - вежливо проорал юноша на весь квартал. И благополучно затих.
среда, 09 августа 2006
20:23
Доступ к записи ограничен
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
вторник, 08 августа 2006
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
Приятно констатировать, что жестокая битва с агрессивно настроенным мирозданием благополучно завершилась перемирием на моих условиях. Однако за то время, пока я сражался на подступах, обстановка в стольном граде таинственным образом переменилась. У главреда случился незапланированный приступ скупости, мотивированный, очевидно, участившимися шоппингами его молодой жены, и теперь редакция напоминает поле брани в не меньшей степени, нежели мой стол еще пару дней назад напоминал мамаево побоище. Покатились головы, наступило торжество деспотизма.
Офис имеет вид восхитительно и безупречно безумный. Население его атаковали, взяли штурмом, обложили ежемесячной данью и угнали в рабство. В мутных глазах служителей прессы читается страдание - физическое и душевное. С балкона, превращеного в импровизированную курилку, доносится рокот нарастающего недовольства. Главред с периодичностью в пять минут вылетает из кабинета и тычет пухлой ручкой в направлении торчащих за окном спин, повелевая разогнать этот рассадник фронды.
Я, обладая привилегиями прославленного полководца, награжденного за недавнюю победу ласковой благодарностью сильных мира сего, с острым ощущением собственного превосходства наблюдаю царящий вокруг беспредел. Поглощая свой неизменный кофе в величестенном молчании, я флегматично внимаю грозному басу нашего круглолицего тирана и хрусту ломаемых им хребтов. В конечном итоге я заслужил немного спокойствия и умиротворения.
Офис имеет вид восхитительно и безупречно безумный. Население его атаковали, взяли штурмом, обложили ежемесячной данью и угнали в рабство. В мутных глазах служителей прессы читается страдание - физическое и душевное. С балкона, превращеного в импровизированную курилку, доносится рокот нарастающего недовольства. Главред с периодичностью в пять минут вылетает из кабинета и тычет пухлой ручкой в направлении торчащих за окном спин, повелевая разогнать этот рассадник фронды.
Я, обладая привилегиями прославленного полководца, награжденного за недавнюю победу ласковой благодарностью сильных мира сего, с острым ощущением собственного превосходства наблюдаю царящий вокруг беспредел. Поглощая свой неизменный кофе в величестенном молчании, я флегматично внимаю грозному басу нашего круглолицего тирана и хрусту ломаемых им хребтов. В конечном итоге я заслужил немного спокойствия и умиротворения.
четверг, 03 августа 2006
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
Во времена портфелей и хулиганов в непосредственной близости от меня находился прибор для определения состояния космических энергий - Арсений Анатольевич, учитель математики, человек с толстым, румяным, лоснящимся лицом мясника. Временами он является мне в кошмарах с окровавленной указкой в пухлой руке. Бороздя в восемь утра здание гимназии, я обыкновенно ходил мимо него серым и полупрозрачным, тихим и совершенно невидимым в своей отстраненности. Но если что-то великое и необъяснимое заставляло его поднять на меня водяные глаза и задумчивым тоном произнести фамилию, это являлось верным признаком того, что мироздание раздражено и полно угрозы. Такие дни легче и разумнее всего было проводить в изоляции и молчании, молясь о том, чтобы на дом не рухнул метеорит.
В школьные годы, перехватив взгляд Арсения Анатольевича и заслышав его глухой шепот, я прилагал все возможные усилия для того, чтобы обезопасить себя от агрессии окружающей среды. Теперь я лишен совершенного измерителя и вынужден принимать удары судьбы неподготовленным. Именно поэтому нынче я чертовски зол, Гарамон сказал бы больше, утомлен и чувствую себя китом отряда хватальщиков по прозванию высоколобый бутылконос. Изрядно потрепан, но не побежден.
В школьные годы, перехватив взгляд Арсения Анатольевича и заслышав его глухой шепот, я прилагал все возможные усилия для того, чтобы обезопасить себя от агрессии окружающей среды. Теперь я лишен совершенного измерителя и вынужден принимать удары судьбы неподготовленным. Именно поэтому нынче я чертовски зол, Гарамон сказал бы больше, утомлен и чувствую себя китом отряда хватальщиков по прозванию высоколобый бутылконос. Изрядно потрепан, но не побежден.
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
С высот мироздания сошла лавина работы и легла на плечи, дополнив собою тяжесть атмосферного столба. По нагромождению с мрачной радостью бегает и прыгает главред. Дышать под бумажной толщей нелегко, ибо некогда.
Либо выкопаюсь, либо стану рыть норы внутри образовавшегося пласта, дабы постичь мудрость природы и через смирение и аскетизм достичь просветления. Сквозь многочисленные строчки формата таймс, накладывающиеся одни на другие, перемешивающися, сплетающиеся в косы, уже проглядывает причудливая вязь литер Книги Бытия.
Либо выкопаюсь, либо стану рыть норы внутри образовавшегося пласта, дабы постичь мудрость природы и через смирение и аскетизм достичь просветления. Сквозь многочисленные строчки формата таймс, накладывающиеся одни на другие, перемешивающися, сплетающиеся в косы, уже проглядывает причудливая вязь литер Книги Бытия.
вторник, 01 августа 2006
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
Мои предки, не отличавшиеся никогда скромностью, считали, что северо-западный край кровью и мозгом своим служит идее всего космоса, а не пяти губерний. Там в лесных оврагах пахло прелью и плесенью, то и дело из-под копыт лошадей поднимались тетеревиные стаи. Хмурые, темные от дождя ели подступали к самым стенам замка, стучали лапами в окна, возвышались сине-зелеными конусами над крышей. С тех пор осталась только документация и пара портретов: у мужчин жесткий, высокомерный вид, на губах тонкая и бесстрастная язвительность, у женщин взгляд небрежный и холодный, острые плечи, слабые руки, под белой кожей просвечивают голубые жилки. В выражениях лиц непонятное сладострастие, которое одновременно вызывает отторжение и томную тягу. Про этих женщин в семействе ходят детские байки. Кроме того крестьяне, которых перманентно трясла лихорадка, рассказывали удивительные и страшные истории. В одиноких провинциях люди всегда жили земльей, кровью и фантазией.
Вместо пресс-папье я использую кусок древнего кирпича, подобранный мною некогда на развалинах Кревского замка. Ему около семисот лет, таким образом он в тридцать пять раз старше меня. Зимой на нем по непонятным причинам спит кот. Архитектура в чем-то сходна с музыкой. Кирпич на моем столе напоминает единственное слово позабытой баллады.
Вместо пресс-папье я использую кусок древнего кирпича, подобранный мною некогда на развалинах Кревского замка. Ему около семисот лет, таким образом он в тридцать пять раз старше меня. Зимой на нем по непонятным причинам спит кот. Архитектура в чем-то сходна с музыкой. Кирпич на моем столе напоминает единственное слово позабытой баллады.
суббота, 29 июля 2006
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
Между тем я в очередной раз прошел через все ужасы взбесившейся от непогоды редакции, где вынужден был чувствовать себя единственным иезуитом в Китае, европейцем среди людей с недоступными мне стремлениями и мотивациями. Сейчас пью слегка попахивающее бочкой мерло и чаю воскресения мертвых. Хочу провинции, замковых развалин и земляники, пробивающейся сквозь выщербленный кирпич, хочу что-нибудь вместо метро, чтобы ездить на работу - лошадь, к примеру. В конце концов именно банальная личная магия спасет мир, гибнущий под гнетом торжествующего материализма, похоронных гвоздик на выборах и потерявшего голову от тоски по кошкам кота. Мы будем ткать невидимое волокно и однажды солнце растопит тундру.
Вино исчезает с должной стремительностью, потому не исключено, что к вечеру я стану расказывать о повешенных на ветвях женах. Не удивляйтесь.
Вино исчезает с должной стремительностью, потому не исключено, что к вечеру я стану расказывать о повешенных на ветвях женах. Не удивляйтесь.
пятница, 28 июля 2006
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
В верхних комнатах всегда холодно. Ничего не поделаешь, пасмурный север, заболоченные земли, заповедный край, где привидений больше, чем живых людей. Тех же вурдалаков тянет сюда, как ночных бабочек на свет, так и бьются они у неприступных стен, так и льнут к сырой кладке, горемычные. Вокруг строения старый парк на две версты в каждую сторону, а за ним спят без огней одинокие хаты. Около шестидесяти помещений, множество коридоров, переходов, перемычек, потайных лазов. Ночами над башнями светит волчье солнце - сквозь плотную ткань штор, сквозь камень и бревно виден его свет. Огромные, сумрачные залы со скрипящим паркетом, зеркала и копоть, мрак по углам, извечный сквозняк, запах пыли и мышей. И холод, который не изгнать даже каминами, пылающими день и ночь. Холод, настоянный столетиями, холод единого майората, огромного, обнищавшего, почти вымершего рода.
Неудивительно, что обитавшие здесь женщины, чьи тонкие белые шеи словно созданы были для секиры палача, мечтали об Италии, о теплых южных ночах с запахом миндаля, о загорелой коже в распахнутых воротах рубашек, о звонкой и плавной речи итальянцев, до того непохожей на глухой, полный шипящих говор-шепот обитателей наших мест. Иногда дамы решались осуществить свои мечты, после чего мужья их равнодушно проклинали и возвращались в библиотеку. Старые пергаментные книги, книги на первой пористой бумаге, книги на пожелтевшей от старости, гладкой, лоснящейся бумаге. Книги семнадцатого столетия, которые сразу узнаешь по сорту кожи на переплетах. Рыжая кожа переплетов восемнадцатого столетия. Деревянные доски, обтянутые тонкой черной кожей, на переплетах книг шестнадцатого столетия.
Я слыхал, что существует некий психологический эффект, берущий начало в одном из основных алхимических принципов: все вещи содержатся во всех вещах. Нарушается связь между первичным восприятием и последующими представлениями памяти. Похожее кажется тождественным, в новых предметах открываются давно известные. Предмет одновременно знаком и незнаком. Я, разумеется, никогда не бывал в замке, он был разрушен за много лет до моего рождения. Но я помню его довольно отчетливо. Там хорошо было смеяться и играть в прятки. Смеялись легко, дабы обмануть закоренелый, привычный, почти родной страх. Пан Мариуш смеялся так же, когда выпускал пули в плотные туши соседских панов, а затем мягко, рассеянно, как женщине, говорил смерти: "Иди сюда".
Неудивительно, что обитавшие здесь женщины, чьи тонкие белые шеи словно созданы были для секиры палача, мечтали об Италии, о теплых южных ночах с запахом миндаля, о загорелой коже в распахнутых воротах рубашек, о звонкой и плавной речи итальянцев, до того непохожей на глухой, полный шипящих говор-шепот обитателей наших мест. Иногда дамы решались осуществить свои мечты, после чего мужья их равнодушно проклинали и возвращались в библиотеку. Старые пергаментные книги, книги на первой пористой бумаге, книги на пожелтевшей от старости, гладкой, лоснящейся бумаге. Книги семнадцатого столетия, которые сразу узнаешь по сорту кожи на переплетах. Рыжая кожа переплетов восемнадцатого столетия. Деревянные доски, обтянутые тонкой черной кожей, на переплетах книг шестнадцатого столетия.
Я слыхал, что существует некий психологический эффект, берущий начало в одном из основных алхимических принципов: все вещи содержатся во всех вещах. Нарушается связь между первичным восприятием и последующими представлениями памяти. Похожее кажется тождественным, в новых предметах открываются давно известные. Предмет одновременно знаком и незнаком. Я, разумеется, никогда не бывал в замке, он был разрушен за много лет до моего рождения. Но я помню его довольно отчетливо. Там хорошо было смеяться и играть в прятки. Смеялись легко, дабы обмануть закоренелый, привычный, почти родной страх. Пан Мариуш смеялся так же, когда выпускал пули в плотные туши соседских панов, а затем мягко, рассеянно, как женщине, говорил смерти: "Иди сюда".
четверг, 27 июля 2006
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
На создание сего шедевра графики меня вдохновил вновь перечитанный текст под названием "Часы и письма" авторства окруженного плотным ореолом таинственности товарища, именующего себя Трейсмор Гесс. Особо нервных следует предупредить, что рисовать я никогда не учился, занимался этим нелегким делом на любительском уровне в пору своей беспечной юности и не брался за карандаш уже около года. Этим и объясняется недостаточная шедевральность данного шедевра, местами очень странно расположенная тень и резко ужасный правый нижний угол. Все ошибки принадлежат мне, все плюсы принадлежат вдохновителю.
Смотреть.
Смотреть.
вторник, 25 июля 2006
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
Кровь, розовая, как мечты юной девы, старая и протухшая, как испорченный виноградный сок, помнит все. Вековая память вошла в химическую формулу крови постоянным ингредиентом, замещая собой гемоглобин, и течет по венам, заполняя организм неизбывной усталостью. Род стареет. Он умрет, если не влить в его упрямый рот эликсир жизни - кровь свежую и молодую.
Тимьян благоухает радостно и горько, от спрессованных под ногами столетий отдает прелой травой. Я спал под остановившимися лет двести назад часами, уткнувшись подбородком в колени, и видел во сне седые вересковые пустоши, чахлую траву над оврагами, толстые стены замков, флаги под серым небом, кувшины с водой и вином, шелк и железо. В дымных, закоптившихся, черных домах женщины в андараках неспешно прядут и протяжно поют бесконечную песню, похожую на стон. Светловолосые пыльные дети растут на стародавних легендах о болотных духах. Ночами белое от звезд небо сквозь продранную крышу сеновала, дрема, холод, тишь. Гнилая, влажная земля хлюпает под ногами, скрюченные деревца там и сям раскиданы по бурой пустоши. Колокольный звон над сизой стеной леса - к вечерне. Воронье на шпилях костелов. Весело и быстро скачет конница, прямо сидят в седлах немые всадники, ветер развевает их волосы, плащи, гривы лошадей, небо бледным холодным маревом светится над их головами.
Кровь, зараженная вековой памятью, пахнет болотной гнилью. Болезнь губит все, что осталось от шляхты. Пару веков назад, только ощутив в своих венах плесень, шляхтичи гибли весело, бурно, с кутежами, с дуэлями, промотав состояние за ночь, гордые кавалеры с улыбкой пускали себе пулю в висок, печально-патетичные поэты гроздьями сыпались в холодные воды Западной Двины. Столетие назад это было уже смиренное прощание с родовыми замками, заросшими плющем, разъеденными, разрушенными, расщепленными кислотой нового века. Теперь это агонизирующая лихорадка, безобразная картина. Синие круги под глазами, резкие тени на щеках, ампулы с темно-красной жидкостью в холодильнике, смешной и глупый гонор.
Я что-то совсем закопался в бумажках, обрывках, картах, рукописях, пожелтевших книгах, потонул в потоке маловразумительных и никому не нужных фраз. Курсовая по Ордену Храма почти готова, дева Алхимия была рождена из мозга мудрецов, как Афина Паллада из головы Зевса, фарфоровая монашка из Вестминстерского Аббстаства смотрит на меня равнодушно и тихо, как созвездие Кассиопеи. Я устал. Бесполезен. Счастлив.
Тимьян благоухает радостно и горько, от спрессованных под ногами столетий отдает прелой травой. Я спал под остановившимися лет двести назад часами, уткнувшись подбородком в колени, и видел во сне седые вересковые пустоши, чахлую траву над оврагами, толстые стены замков, флаги под серым небом, кувшины с водой и вином, шелк и железо. В дымных, закоптившихся, черных домах женщины в андараках неспешно прядут и протяжно поют бесконечную песню, похожую на стон. Светловолосые пыльные дети растут на стародавних легендах о болотных духах. Ночами белое от звезд небо сквозь продранную крышу сеновала, дрема, холод, тишь. Гнилая, влажная земля хлюпает под ногами, скрюченные деревца там и сям раскиданы по бурой пустоши. Колокольный звон над сизой стеной леса - к вечерне. Воронье на шпилях костелов. Весело и быстро скачет конница, прямо сидят в седлах немые всадники, ветер развевает их волосы, плащи, гривы лошадей, небо бледным холодным маревом светится над их головами.
Кровь, зараженная вековой памятью, пахнет болотной гнилью. Болезнь губит все, что осталось от шляхты. Пару веков назад, только ощутив в своих венах плесень, шляхтичи гибли весело, бурно, с кутежами, с дуэлями, промотав состояние за ночь, гордые кавалеры с улыбкой пускали себе пулю в висок, печально-патетичные поэты гроздьями сыпались в холодные воды Западной Двины. Столетие назад это было уже смиренное прощание с родовыми замками, заросшими плющем, разъеденными, разрушенными, расщепленными кислотой нового века. Теперь это агонизирующая лихорадка, безобразная картина. Синие круги под глазами, резкие тени на щеках, ампулы с темно-красной жидкостью в холодильнике, смешной и глупый гонор.
Я что-то совсем закопался в бумажках, обрывках, картах, рукописях, пожелтевших книгах, потонул в потоке маловразумительных и никому не нужных фраз. Курсовая по Ордену Храма почти готова, дева Алхимия была рождена из мозга мудрецов, как Афина Паллада из головы Зевса, фарфоровая монашка из Вестминстерского Аббстаства смотрит на меня равнодушно и тихо, как созвездие Кассиопеи. Я устал. Бесполезен. Счастлив.
четверг, 20 июля 2006
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
В редакции наблюдается живописнейший хаос: плотно исписанные листы, распечатки и обрывки газет смешаны в равной пропорции с человеческой плотью и присыпаны поверху пылью. Варево щетинится карандашами, скрепками, кнопками и прочими канцелярскими принадлежностями, бурлит суетной жизнью, вскипает. Каждый считает необходимым изображать бурную деятельность, дабы скрыть бездействие. Главред бессилен остановить ритуальные пляски, эвокация духов ада неостановима.
- По-моему он потерял разум от любви ко мне, - взволнованно вещает верстальщица Ольга.
- По-моему разума у него и не бывало.
В тусклом свете настольной лампы мягко колышется тяжелый бордовый шелк, бледно золотятся вьющиеся надписи на корешках книг. Пахнет плесенью, гниением и перерождением. Вероятнее всего, запах исходит от сока, проданного мне сегодня испорченным. Также возможно, что плесенью пахнет прохладное небо за окном. Не исключено, что плесенью пахну я сам.
Над городом сошлись в непримиримой борьбе свет и сумрак - солнце и дождь. Раз в сутки положение сил коренным образом меняется: одна из сторон устало сдает позиции, другая торжествует и совершает множество резких движений. Тем временем я отчетливо ощущаю в голове железный штырь, который мечется вместе с небесными воителями туда и обратно, как лопнувший шарик ослика Иа. Внезапно я понял и прочувствовал все отчаяние положения тамлиеров на процессе. Незабвенный брат Эмери, помнится, не был уверен, что проявит должную крепость, ежели его станут жечь. Меня одна только пытка мигренью лишает сил. Хотя нельзя не заметить, что длительные физические неудобства подобной силы в один прекрасный момент кристализуют сознание и приводят к необычайной ясности.
- По-моему он потерял разум от любви ко мне, - взволнованно вещает верстальщица Ольга.
- По-моему разума у него и не бывало.
В тусклом свете настольной лампы мягко колышется тяжелый бордовый шелк, бледно золотятся вьющиеся надписи на корешках книг. Пахнет плесенью, гниением и перерождением. Вероятнее всего, запах исходит от сока, проданного мне сегодня испорченным. Также возможно, что плесенью пахнет прохладное небо за окном. Не исключено, что плесенью пахну я сам.
Над городом сошлись в непримиримой борьбе свет и сумрак - солнце и дождь. Раз в сутки положение сил коренным образом меняется: одна из сторон устало сдает позиции, другая торжествует и совершает множество резких движений. Тем временем я отчетливо ощущаю в голове железный штырь, который мечется вместе с небесными воителями туда и обратно, как лопнувший шарик ослика Иа. Внезапно я понял и прочувствовал все отчаяние положения тамлиеров на процессе. Незабвенный брат Эмери, помнится, не был уверен, что проявит должную крепость, ежели его станут жечь. Меня одна только пытка мигренью лишает сил. Хотя нельзя не заметить, что длительные физические неудобства подобной силы в один прекрасный момент кристализуют сознание и приводят к необычайной ясности.
среда, 19 июля 2006
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
"Для Адепта важно не только сохранение тайны как способ самозащиты от человеческой злобы и ненависти, но и самоосвобождение от оболочки ветхого человека, дающего невидимую всепроницаемость, свойственную воинам Розы и Креста и жителям вселенского Солнечного града. И не есть ли забвение лучшее свидетельство реальной прославленности плоти того, кто уже освобожден даже от своего прошлого?"
Эжен Канселье
Эжен Канселье
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
В продолжение мысли об обретении бессмертия путем погружения в историю и историческую литературу, научную или художественную - через эскапизм посредством книги несложно прийти к отрицанию времени как такового. Эпохи заключены под разной степени пестрости обложки, заперты в текст, неподвижные и мертвые, как спящая красавица, но оживающие без всяких сентиментальностей, от одного взгляда. Взгляд цепляется за острые закорючки литер, от страниц веет порохом отгремевших битв, перед глазами встают зубчатые стены замков, кирпичи от которых ты пару дней назад попирал ногами, приехав с товарищами взглянуть на развалины. В любой момент, если одолеет желание просмотреть еще раз приглянувшиеся картины, можно отлистать пару страниц и вернуться на час назад. Особенно любимые, многократно перечитанные книги вовсе ассоциируются с днем сурка - одни и те же события раз за разом происходят снова, не меняясь, но меняется восприятие - порой несмотря на неотступное дежа вю меняется все, ибо все переоценивается. Время тем временем расставлено по стеллажам, оно же общей массой свалено в глубинах памяти. Встречаются даже смельчаки, которые, увлекшись межвременными путешествиями, неосторожно берутся перекраивать историю по-своему, нарываясь на гнев истинного автора всей этой библиотеки, как в свое время нарвались персонажи Эко.
понедельник, 17 июля 2006
"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
Небо было угрожающе хмурым и отчетливо пахло гнилью, мелкая морось бодро сыпалась на блестящий в фонарном свете асфальт, в мокрой голове вертелись разнообразные алхимические премудрости из книги давно почившего брата бенедиктинца. Руки блаженно зябли, время привычно распадалось.
Вывески под стать улицам, улицы под стать вывескам - выцветшие, обшарпанные, однотонные. Город хранит в себе все пройденные им эпохи, сложив их в аккуратную стопку, как колоду карт. Бродя без цели по незнакомым закоулкам, несложно провалиться под непрочный верхний слой современности. Позабытый Советский Союз пустынен, и даже огромная суровая дама под проржавевшей вывеской "Прачечная" воспринимается как картонная декорация, срисованная с Фрекен Бок из знаменитого мультфильма. Растительность, позабыв приличия, бесстрашно лезет на выщербленные тротуары, под ларьками живописно разбросаны бомжи.
Продвигаясь дальше, попадаю под перекрестные огни второй мировой. Местные мальчишки, жмурясь от напряжения, исторгают из себя звуки автоматной очереди. Дорога устлана павшими героями.
- Уберите мирных жителей с линии фронта, - слышится звучный голос командира из ближайшего окопа.
Пожимаю плечами, убираю себя с линии фронта и бреду дальше, нисколько не сомневаясь, что вскоре у моих ног появятся покосившиеся памятники старинного католического кладбища, а впереди вырастут сырые белые стены костела святого Роха, который суть единственный в этих краях портал в век восемнадцатый.
Вывески под стать улицам, улицы под стать вывескам - выцветшие, обшарпанные, однотонные. Город хранит в себе все пройденные им эпохи, сложив их в аккуратную стопку, как колоду карт. Бродя без цели по незнакомым закоулкам, несложно провалиться под непрочный верхний слой современности. Позабытый Советский Союз пустынен, и даже огромная суровая дама под проржавевшей вывеской "Прачечная" воспринимается как картонная декорация, срисованная с Фрекен Бок из знаменитого мультфильма. Растительность, позабыв приличия, бесстрашно лезет на выщербленные тротуары, под ларьками живописно разбросаны бомжи.
Продвигаясь дальше, попадаю под перекрестные огни второй мировой. Местные мальчишки, жмурясь от напряжения, исторгают из себя звуки автоматной очереди. Дорога устлана павшими героями.
- Уберите мирных жителей с линии фронта, - слышится звучный голос командира из ближайшего окопа.
Пожимаю плечами, убираю себя с линии фронта и бреду дальше, нисколько не сомневаясь, что вскоре у моих ног появятся покосившиеся памятники старинного католического кладбища, а впереди вырастут сырые белые стены костела святого Роха, который суть единственный в этих краях портал в век восемнадцатый.