Дневник.

Нынче, в этот шумяще-звенящий весенний день, я мог бы поведать миру нечто значимое или, к примеру, просто занятное. Я мог бы рассказать ему легенды древних бурых болот, раскинувшихся вокруг моего загородного дома, их непроходимых трясин и серых цапель, хлопающих крыльями в зарослях камышей. Я мог бы вспомнить тайны средневековых замков, осколки которых обильно раскрошены на территории западной Беларуси. Я мог бы поведать несколько родовых баек славной шляхецкой фамилии моего отца, столетиями передающихся из поколение в поколение, от худых угловатых бабушек с суровыми лицами нервным болезненным внукам. В конце концов, я мог бы прозаично развить теорию нарастающей истерии окружающей среды.

Вместо этого, позабыв о необходимости работать, я пью слегка кисловатый кофе с оттенком старого итальянского вина, горячий, уверенно согревающий небо. Прищурив глаза на немилосердно палящем солнце, я попускаю себя сквозь цветные переливы взбудораженного мира. Из динамиков прозрачным потоком плывет медлительный ленивый джаз.

Мир - субстанция хрупкая и склонная к упадничеству, нуждающаяся в неустанной заботе и поддержке, дабы не свалиться ненароком мне на голову. Обреченно подставляю плечо.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Торжество болезненного эстетизма.

Бессонница оглушает, окутывает сознание влажным липким туманом с терпковатым запахом дыма, накрывает уставшие веки тяжелыми ладонями мыслеобразов, мир отступает в сгущающиеся сумерки и начинает напоминать картинку в телевизоре, голограмму, бред затопленного опиумными испарениями разума. В голове пересыпаемым песком шумят мысли, смешиваются с иллюзорным солнечным светом, поступающим в организм сквозь зрачок, и генерируются в насыщенную мигрень. Бессонница - самый легкий и не требующий никаких усилий способ достичь измененного состояния сознания.



С каждым днем все забавнее и любопытнее становится заглядывать в зеркало, наблюдая, как стремительно темнеют отяжелевшие веки, приобретая приятный кофейный оттенок, как под глазами все отчетливее проступают фиолетовые синяки, а кожа, словно присыпанная серовато-белой пылью, становится свиду мертвенно-бумажной. Провести уже привычно дрожащей рукой по лбу, отбросить с лица волосы. Глаза словно увеличились и теперь из непропорционально огромных темных впадин контрастно выделяется покрасневший белок и поблескивает болотного цвета радужка. Черты заострились, щеки впали, скулы проступили четче. Ни с чем не сравнимое ощущение полного отсутствия крови в организме. Опустошение. Огромные стеклянные капсулы с темно-красным, почти черным веществом, призванным восстанавливать уровень гемоглобина у подобных мне индивидов, уже не оказывают должного действия. Нынче я с мазохистским наслаждением ловлю смутные отражения своего лица в витринах дорогих магазинов, в грязноватом испещренном царапинами стекле с надписью "не прислоняться". Мое собственное полумертвое лицо - самый мощный удар природного сюрреализма по выщербленной и шаткой, как старая лестница, психике эстетствующего мистика.



P.S. Если без шуток. Уважаемый некто, посмевший навести на меня порчу, советую исправить это досадное недоразумение как можно скорее. Ибо если я вычислю Вашу личность самостоятельно, может получиться несколько неловко.

@музыка: J.S.Bach - Ein ungefaerbt Gemuete

---

Кот как квинтэссенция мистицизма повседневности.

Однажды он пришел из ниоткуда, взобрался на колени и без лишних слов повелел гладить свое ухо. В ту пору он еще напоминал небольших размеров клубок, целиком состоящий из шерсти, и тщательно прятал таящуюся в нем вековую мудрость за скучной индифферентной физиономией. Уже в два месяца он намеренно пролил на Сартра кофе, таким образом выразив свое глубокое неприятие экзистенциализму. Сартр был философ и отнесся к происшествию, соответственно, весьма философски, однако я минут на пять погрузился в экзистенциальную тоску. Кот иронично взирал на мои страдания со шкафа. В полгода он совершил первую попытку самоубийства, как-то ясным июньским утром выбросившись с балкона на выщербленный асфальт мостовой. Я нашел его внизу живого, но крайне взбудораженного неудачей в стремлении распустить крылья и белой птицей улететь в мир иной. С тех пор суицидальные попытки посыпались одна за другой. Он топился, забирался в трубу деревенского дома, желая совершить акт самосожжения, однажды едва не опрокинул на себя холодильник. При этом мною не было замечено за ним ни единого признака депрессии или недовольства жизнью. Взгляд его всегда оставался полным безмятежного, завораживающего спокойствия, умиротворения и созерцательности буддистских монахов. Нельзя не признать, что мой кот является своеобразным окном в иной мир, причудливо вырубленным самой природой. В его глазах бескрайняя тьма и голубоватые болотные огоньки. Его позы своим изяществом словно намекают на его божественное происхождение.



Собственно мотивом для написания данного текста послужило новое проявление уже известного таланта моего кота. Дело в том, что он считает себя непонятым в своей невыразимой экспрессии композитором авангардистом. В эти весенние месяцы, когда к нему снисходит муза и вдохновение объемлет его пушистый стан, он не в силах сдержать негодование из-за невозможности реализовать в музыке свою несомненную гениальность. Разгоняясь, он врезается всем организмом в черный гроб фортепиано, и оно издает протяжный низкий звук, призванный будить в сердцах людей самый мрачные предчувствия, вызывать самые болезненные, пугающие и манящие фантазии из глубин Ид.

Портрет гения.

Портрет гения:



Гений почивает:

---

Больше, чем дождь.

Порой моя рассеянная нерасторопность, обыкновенно повергающая меня самого в уныние, как всякое проявление собственного несовершенства, служит мне недурную службу. Вчера, к примеру, я был даже рад, что не сумел заставить себя пойти на знаменитый пластический спектакль по мотивам чеховской "Чайки" прежде, когда он только появился на сцене театра Купалы. Благодаря этому я имел удовольствие видеть действо впервые.



Изначально в сознание врезалась удивительная лаконичность декораций, которые состояли исключительно из задрапированной черным комнаты-кабинета, семи самых обыкновенных стульев и одиноко болтающегося под потолком блестящего саксофона, сперва показавшегося мне неким символом нависшей над сценой дамокловым мечом обреченности. Я вообще как-то нервно отношусь ко всему одиноко свисающему, будь то саксофон, путина, труп, музыка ветра, вставьте ваш вариант. Одиноко свисающие вещи неизменно ассоциируются у меня с обреченностью. Но я ошибался, как оказалось, саксофон витал над героями пьесы в качестве эдакой счастливой звезды, под конец спустившейся к ним с небес и озарившей их мир своим теплым светом, я хотел сказать, своей музыкой. Банальное стремление к счастью, свойственное каждому, в пьесе разбивает судьбы окружающих, так же стремящихся обрести собственное счастье и так же разрушающих этим жизни ближних своих.



Движения, на которых и построен весь спектакль, порой причудливо гротескны, очевидно призваны вызывать у публики улыбку, но выражают одновременно эмоции отнюдь не забавные. Сигаретный дым, надрывный смех, монотонный шум дождя и мягкий блюз саксофона - мне можно было бы сказать только это, чтобы описать стройность и обаяние атмосферы того, что больше чем дождь. Ирония гармонично уживается с печалью. Завершает действо выход генерального директора театра, который разрешает конфликт посредством белой скамьи, призванной заменить героям утерянные в процессе жизненных перипетий стулья.



Пьеса очень жива и реалистична. Образы героев ее по сути собирательны, каждый из нас может без труда узнать в них своих знакомых, коллег, сокурсников. Но в жизни генеральный директор большого цирка под названием мир слишком редко берет на себя труд спуститься с пьедестала со скамьей подмышкой, чтобы примирить гибнущую в некоем банальном жизненном водовороте общественность. Чаще все же Кости Треплевы все же пускают себе пулю в лоб по сценарию незабвенного Антона Павловича.

@музыка: J.S.Bach - Violin concerto 4

@настроение: Дайте мне Швейцарию. Или хотя бы свободу слова.

---

Current mood-2.

Завершение вот этого.

Ворнинг: Совершенно не смешно.



Мальчик прожил здесь уже два года. Я показал ему весь дом - от темных заваленных старой рухлядью подвалов до полуразрушенного чердака. Он перетащил сломанный диван к камину и спал теперь рядом со мной. Он постоянно мерз, и его худое тело дрожало под старым дырявым тряпьем, которым он укрывался, поэтому близость огня была ему необходима, а я развлекал его непринужденной беседой. За двести лет у меня накопилось немало забавных историй, которые я рад был ему рассказать. Он почти всегда был болен, но, как ни странно, оставался жив. Я мог себе представить, что значит для человеческого организма холод, сырость, недосыпание и недоедание – это как минимум неприятно. Но его, казалось, устраивает нынешнее положение вещей. Во всяком случае, он никогда не жаловался, снося все доставшиеся ему лишения на редкость терпеливо, просил меня только отгонять Вейни. Вейни был неприятен мальчику так же, как и мне, хотя он тщательно скрывал это, видимо, из природной сдержанности и вежливости. Вейни портил ему сны. У моего приятеля было особенно чуткое восприятие, поэтому когда наш чокнутый сосед подбирался к нему слишком близко, в его сны просачивалось безумие. В такие ночи он спал беспокойно и что-то сбивчиво шептал потрескавшимися пересохшими губами, а на следующий день выглядел еще более больным, чем обычно. Поэтому я отгонял Вейни, и он бился ночами на чердаке, стучал форточками и ошалело выл на луну. Вейни по сути жалкое создание, достойное искреннего сочувствия, которое я и питал к нему поначалу. Но у меня в распоряжении вечность, а вечных чувств не бывает. В конце концов мне надоело сочувствовать Вейни, и я бросил это никчемное занятие.



Мальчик стал старше и увереннее, у него появились деньги, небольшие, конечно, но, как он говорил, «на первое время хватит». Настал момент, когда я осознал - он все же уйдет. И очень скоро. Мысль о его возможном уходе поселилась во мне еще тогда, когда я, слушая его повествование о современной литературе, понял, что он стал мне дорог. Теперь, когда я привязался к нему не на шутку, она меня серьезно мучила. Я не хотел снова остаться здесь один в компании Вейни и захлебываться одиночеством еще пару-тройку столетий. Поразмыслив, я пришел к самому простому решению – убить мальчика.



Вообще-то нам, призракам, убить человека не так уж сложно. Разумеется, мы не можем воздействовать на живое существо физически, но мы способны завладеть его разумом и в бессознательном состоянии бросить под машину, к примеру, или утопить в реке. Но мальчик был не так прост, и именно поэтому, наверное, я и не мог позволить ему уйти. Дело в том, что его психическая энергия ничуть не уступала моей. Предположу, что он и болел все время оттого, что его дух, будучи намного сильнее его физической оболочки, был соединен с телом единственно его иррациональным, не поддающимся логическому осмыслению желанием жить. Мне казалось, если бы он только раз всерьез захотел расстаться с жизнью – он бы умер тут же, без лишних хлопот, крови и грязи. Я решительно не понимал его упорства. Но факт в том, что залезть в голову моего приятеля было не так легко. Он пресекал мои попытки на ранних стадиях и как ни в чем не бывало вопрошал, что это такое я делаю, хотя прекрасно знал ответ. Тогда я решил пойти на хитрость.



Я давно понял, как можно использовать это место, и возлагал на него немалые надежды. Пол здесь прогнил и грозил вот-вот разрушиться, а внизу располагался маленький узкий погреб, в котором в прежние времена хранили вина. Теперь там была только плесень, лестница давно обвалилась, стены каменные, выхода нет. Я был почти уверен, что если человек станет на доски люка, то они обязательно обвалятся, и надеялся, что мальчик умрет сразу, скажем, сломав шею, ибо если ему придется мучиться в погребе несколько суток, то это будет ему неприятно. Пугать его я не хотел, я хотел только, чтобы он остался со мной, и был уверен, что смогу успокоить его, как только он лишится тела. Я знал, что поступаю не слишком благородно, нарушая волю мальчика, но я действовал ему во благо. Его тело давно уже приносило ему только страдания. Никому не нужный кусок мяса, который требует тепла и еды, который притупляет чуткость его сильного восприимчивого сознания красной пеленой боли. Я хотел освободить его, хотел показать ему, на что он способен без своего несовершенного груза, притягивающего его к земле, в конце концов, я хотел рассказать ему еще множество забавных историй.



Я немного беспокоился из-за того, что он мог угадать мои планы по моему настроению, которое определялось им без труда. Но я был так рад тому, что близок к решению проблемы, что, напротив, предельно его успокоил. Я пообещал ему приятный сюрприз и хорошую историю, и он, чувствуя мою радость, ничуть не волновался. Я летел впереди него, быстро, чтобы он не успевал замечать качество досок под ногами, поэтому ему приходилось почти бежать. «Скорее, скорее», - бодро приговаривал я, и он послушно следовал за мной. Должен сказать, на полдороги меня стали одолевать сомнения, и в конце концов я в нерешительности остановился как раз над погребом. Он с разбегу ворвался в мои энергетические потоки и успел только проговорить: «Ну что?», когда сырые доски развалились под его ногами, и он исчез в зияющей черной дыре, произведя до неприличия мало шума. Я почему-то предполагал, что это будет намного громче.



Ну что ж, мой план удался. Я чувствовал себя несколько неловко, понимая, что заслужил его недовольство, но тем не менее скользнул следом как раз в тот момент, когда он приподнял ушибленную голову и тряхнул волосами. Он почти не пострадал, пара ссадин, крупная царапина на голени. Я смотрел, как он ошарашенно оглядывается вокруг, как лучи солнечного света падают на его взлохмаченные светлые волосы сквозь дыру над нами. Он сперва принялся лихорадочно шарить руками по отсыревшим стенам, пытаясь найти выход, а я успокаивал его рассказами о нашей будущей жизни. Он молчал, и мысли его были от меня закрыты. Я понял, что он зол на меня не на шутку.



Наконец он бросил свои бессмысленные попытки выбраться, сел на холодную землю и закрыл лицо руками. Его плечи мелко дрожали. Я понял, что смерть от жажды ему не грозит, лихорадка убьет его раньше. Желая успокоить его, я сказал ему об этом, но он не отреагировал. Весь день его трясло, а мне оставалось только надеяться, что он скоро умрет. Говорить со мной он не хотел, а я, мучимый осознанием собственной вины, все равно рассказывал ему истории, надеясь развлечь его в его ожидании. Кроме того, я говорил ему, насколько легче теперь будет, насколько проще. Именно тогда я решил рассказать ему свою историю. Я не люблю ее, она тоже не отличается красотой. Я начал с того, что мне было двадцать два года, что я был сыном хозяина дома, но он быстро прервал меня, единственный раз нарушив свое молчание. Сказал, что видел все это во сне и не желает слышать.



Он умер в ту же ночь, клубком свернувшись на дне погреба. За жизнь он более не цеплялся, и очередной приступ лихорадки быстро доконал его. В отличие от меня он сразу понял, почему более не испытывает никакого физического дискомфорта.

- Я не останусь здесь, - сказал он мне, если к тому роду общения, который происходит между нам подобными, применимо слово сказал. Скорее, он подумал в моем направлении.

- Не злись, - сказал я, решив, что он мстит мне за свою смерть. – Я тебе еще многое могу рассказать.

- Я не собираюсь куковать здесь до скончания веков вместе с тобой, - должен признать, он в принципе казался спокойным. - Я домой.



И он исчез. Я более не чувствовал рядом с собой никакой психической активности, только тело мальчика брошенной куклой все еще лежало на дне погреба. Я не предусмотрел такой вариант развития событий, мало того, я не считал его возможным. Я никогда не мог выйти за пределы дома, в котором жил и умер. Дом разрушался, и мое пространство сжималось. Я услышал, как какая-то сгнившая балка рухнула на пол чердака, за ней с характерным шумом посыпалась кровля и штукатурка. Печально это осознавать, но я, наверное, призрак своего дома. Я, если можно так выразиться, его душа. А мальчик, наверное, душа без дома. Поначалу у него было тело, а теперь он совершенно свободен.

---

Lifelines.

Суета, бесконечная, бессмысленная, пахнущая талым снегом и свежей сдобой. Март полнится юбилеями и политическими событиями, как моя страна - милиционерами. Юбилей отчима запомнился магазинами, колбасами, огурцами, водкой и озверело орущим Розенбаумом. Политические события запомнились милой похоронной гвоздикой, полученной мною в подарок в избирательном пункте - в честь моих первых президентских выборов. Где-то в подкорке сознания навсегда запечатлелись шумные пьяные женщины, обвивающие меня влажными руками и с надрывом шепчущие в ухо: «Теперь мы знаем, что у нас есть тыл». К концу всей этой ведьминской пляски я чувствовал себя так, будто меня сожрали изнутри, и отныне я представляю собой полую оболочку, наполненную воздухом. Нечто вроде воздушного шара. Снаружи довольно приятное зрелище, радующее своей припухлостью, надо лишь держаться подальше от колюще-режущих предметов - и можно жить.



Было около восьми вечера, когда Андрей позвонил и с неиссякаемой бодростью в голосе сообщил, что продвигается в сторону моего дома вместе с Николаем. Я почувствовал, что начинаю сдуваться, неминуемо морщась и уменьшаясь в размерах. Чудовищно хотелось одиночества, единственного препарата, действующего на меня восстанавливающе. Но мои друзья уже продрались сквозь волнующийся город, и отправлять их в обратный путь было бы жестоко. Таким образом нынче вечером мы трое материализовались на синем ворсистом ковре в моей гостиной, предпочтя уютные посиделки в дружеской компании бессмысленной игре в революцию.



За окном выл ветер. В помещении выл Николай. Выл он одну из баллад Скорпионс, печально и немного устало. На ковре стоял поднос с громоздящимися на нем пустыми чашками от кофе и пустыми рюмками от коньяка. Мы уже успели обсудить основные темы дня - выборы и фотоохоту, и теперь предавались лености. Андрей целенаправленно мучил кота. Я подошел к окну, приподнял штору и выглянул на улицу.



На улице творилось невообразимое. Мелкая снежная пыль, такая густая, что сквозь нее едва виднелись контуры ближайших деревьев, бешено вертелась, закручиваясь в спирали, и металась в тусклом свете фонарей, как дикий зверь в клетке. От ветра дрожали стекла.

- Ребята, поглядите, - сказал я. – Вот вам и митинг.

Гитара скорбно тренькнула, мои товарищи образовались за моей спиной.

- Все погибло, - обреченно произнес Николай, созерцая разверзнувшуюся перед ним снежную бездну.

- Это заговор! – с чувством воскликнул Андрей, припадая к стеклу. - Я так и знал. Они включили гигантские вентиляторы!

Я сдулся, упал на пол и почувствовал себя вполне отдохнувшим. Николай схватил гитару и заиграл "Заметает зима, заметает". Вентиляторы выключили минут через пять, и за окном воцарился покой.

---

Муки творчества.

Вот только что, нагло прервав мой сон, позвонил Ивин, журналист и коллега, товарищ и соратник, в добавок одержимый довольно распространенной идеей написать философский роман, и заговорил о странном.

- Я пишу, - сказал Ивин, - только когда мне грустно. А сейчас у меня все в порядке. Поэтому я не могу писать. Это очень печально.

- Так используй, - сказал я сонно, борясь с желанием послать Ивина ко всем чертям и зарядить его таким образом отрицательными эмоциями.

- Я не могу, - сказал Ивин с тоской. - Мне не грустно.

- По-моему ты только что сказал, что тебе грустно, - возразил я.

- Нет, - твердо сказал Ивин. - Мне не грустно. И это печально. Я не могу писать в таком состоянии.

- Так тебе грустно или нет? - на всякий случай уточнил я, слегка сбитый с толку тоном собеседника и беспрестанным "печально".

- Нет, не грустно, - стал раздражаться Ивин.

- Это плохо, - посочувствовал я.

- Да...

По восхитительной гамме интонаций, заключенных в этом коротком "да", я понял, что Ивин сейчас заплачет. И тут он сказал с надрывом:

- Спасибо, старик, ты очень помог. Я пойду писать.

И повесил трубку. В этот момент я понял, что больше не хочу спать. Мне стало весело, и по этому поводу я решил зафиксировать случай с Ивиным. Авось когда-нибудь напишет философский роман. Я тогда напишу его биографию.

---

Current mood.

Мой приятель пришел ко мне однажды осенью, когда в доме царил непроглядный мрак, а снаружи монотонно шумел дождь, прибивая к земле опавшую листву, омывая грязные окна дома потоками воды, и голые ветви ольхи бились в стекло из холода и шума долины. Я уютно расположился на каминном выступе и прислушивался к стонам деревьев, к перестуку капель, сыпавшихся сквозь дыры в разрушающейся кровле на деревянный пол чердака, когда тяжелая дверь медленно отворилась, и в образовавшуюся щель, пыхтя и отфыркиваясь, протиснулся мой новый постоялец. Вообще-то ему было лет шестнадцать, но он казался несколько младше за счет болезненной худобы и невысокого роста. С него обильно текла вода, капала с отросших волос и джинсовой куртки на покрытые толстым слоем пыли полы, и пыль превращалась в грязь. У него был только рюкзак за плечами, обвислый, полупустой – больше ничего. Он достал из кармана зажигалку. Щелчок – и маленький огонек осветил его лицо. Оно было бледным и больным, под глазами, большими, на выкате, лежали сиреневые тени, щеки впали, скулы заострились. Я бы принял его за призрак, не будь я призрак сам. Я даже подумал – не жилец мальчишка. Совсем не жилец. И обрадовался – все-таки нормальной компании мне чертовски недостает. Не с Вейни же общаться, в самом деле. Вейни мало того, что безумен, так еще и дурак. Я не могу себе позволить так деградировать после двухсот с копейками лет достойного существования.



Мальчик тем временем осмотрелся и устроился рядом с камином, в двух шагах от меня, конечно, если шагать вперед и вверх. Он не без труда развел огонь, сдобрив влажные поленья листами старых газет, уселся на рваном тряпье, которое осталось здесь от прежних постояльцев, и достал из рюкзака пачку сигарет. Он курил, и его худые хрупкие руки казались лишенными плоти, словно на скелет натянули кожу. Мне было жаль мальчика. Я подошел к нему и тихо, с присущим мне дружелюбием прошептал: "Умри здесь и оставайся".



Мой особняк стоит в долине, невдалеке от небольшого провинциального городка, который в последнее время горит по ночам мерцающим оранжевым светом. Дом уже полуразрушен, он порой так скрипит и стонет, что даже мне становится не по себе. Здесь всюду пыль и паутина, мебели почти нет, ибо то, что не унесли прежние хозяева, стащили нищенствующие бродяги. Остался только истлевший диван со сломанными пружинами, пара стульев без ножек и портрет важного джентльмена во фраке, что висит над камином. Подозреваю, его просто не сумели снять. На полу валяются тряпки и старые газеты.



Я живу за портретом. За портретом сухо, темно, пыльно и спокойно. Изначально я жил на чердаке, но с тех пор, как дом опустел, условия там портились с каждым днем. Крыша давно уже протекает, а я не люблю слякоть, пусть даже влага мною более не ощущается. Что может быть отвратительнее вида почерневших гниющих досок? Я ценю печальную красоту запустения и разрушения, но гниль и грязь моя душа эстета перенести не способна. Внизу теплее и чище, да и люди время от времени появляются. Не то чтобы мне нравилось их пугать, но я ведь давно уже одинок. Мне нравится сидеть за портретом важного джентльмена и слушать их живые голоса.



Когда-то давно здесь жили люди. Поначалу, сразу после моей смерти, это была моя семья, потом – семья моего племянника. Потом они продали особняк и здесь появились чужие. Потом и они ушли. Дом пустует уже лет пятьдесят, по-моему. Я все хуже ориентируюсь во времени, время для меня остановилось, я наблюдаю за сменами времен года за окном, я вижу людей, которые приходят и уходят, но я не считаю ни то, ни другое. В любом случае - дом пуст. Здесь ночуют только бродяги и кошки. Изредка мальчишки из города заглядывают через забор, надеясь увидеть привидение, их шеи вытянуты, лица взволнованы и напряжены. Дом пользуется дурной славой, должен признать, и из-за меня тоже. Иногда мне становится так скучно, что я забываю о приличиях. Но основная ответственность лежит, разумеется, на Вейни, он всех пугает просто потому, что давно сошел с ума. Еще при жизни он был безумен, портил своим родителям нервы, лаял, убивал слуг – проще говоря, вел себя крайне недостойно. Потом он повесился, но ни капли после этого не изменился. По-моему только хуже стал. Хорошо, что мальчик его не боится.



Мальчик, говоря по правде, не боится ничего. Он просто пришел и остался. Идти ему было некуда, денег на жилье не было, а в наших краях все дожди, дожди... Он устроился подрабатывать в городе, продавцом в каком-то магазинчике. Платят ему скудно, но он хотя бы ест и откладывает на будущее, собирается уйти на поиски лучшей жизни рано или поздно. Буйств Вейни он не пугается, со мной же вовсе разговаривает дружелюбно.



Я привык к тому, что люди, расслышав наши голоса у себя в головах, поначалу принимают их за собственный внутренний голос. Помню, я как-то пытался подшутить над одним бродягой, рассуждая в его ухе о художественных приемах да Винчи - он решил, что у него белая горячка, и до обидного быстро успокоился. Когда наши собеседники понимают, что с ними разговаривает бестелесный дух, то начинают неприлично орать, метаться и бросаться из окон. Это забавно только поначалу, чрезвычайно быстро надоедает. Я не люблю истерик и громких звуков.



Мальчик же только вздрогнул, обернулся и сказал:

- Спасибо большое. Но я пока поживу немного, если позволите.

Я был поражен такими изысканными манерами. Надо признать, в обществе Вейни и бродяг я давно уже истосковался по нормальной человеческой речи. Я был несколько опечален отказом разделить со мной мое одиночество, но, в конце концов, мальчик не собирался уходить, а мне то какая разница, живой он или мертвый. Это ему неудобно – ни летать, ни проходить сквозь стены. Но дело его, я не уговариваю, конечно. Когда-то, пару столетий назад, я был почти как этот мальчик и тоже не хотел умирать. Потом меня убили, но я не люблю вспоминать об этом. Это было довольно неприятный опыт, и я сперва так перепугался, словами не описать. А потом успокоился, привык. Во всяком случае смерть мне точно уже не грозит, а неуязвимость - это, согласитесь, плюс.

---

Дневник.

Весна, за которой я наблюдал с редким усердием и не лишенной оснований подозрительностью, настала, как всегда, совершенно неожиданно. Солнечные лучи обвили ртутный столбик и поволокли его вверх, он повинуется, вытягиваясь неохотно, сжав зубы. Свертки свежих ежей в моей голове постепенно раскручиваются и сбрасывают иголки. Город поменял окрас с белого на серый, очевидно, в целях конспирации, как заяц-беляк. Хотя выглядит он так, словно его окатило грязью из-под колес промчавшегося мимо автомобиля. Воздух, густо наполненный неясным гулом, детскими криками и равномерными, как пульс, хлопками по коврам, из которых выбивают застарелую пыль, пахнет сырой землей. Вороны мрачно облепили обнаженные ветви тополей, и кажется, будто деревья покрыты черной листвой, колышущейся на ветру.



Редакция наша нынче напоминает крупного кота. Столь же ленива, столь же прожорлива, так же реагирует на март.

---

Тайгер. Подарок-шутка. ;)

Дисклаймер: Тайгером торжественно одобрено.



Мы с Тайгером изначально были почти полярны. Я часто повторял, что он суть мое альтерэго, своеобразная материализация Тайлера Дёрдена в нашей уютной компании на двоих. Мы гармонично дополняли друг друга. Не знаю, была ли ему когда-либо нужна часть моей ответственности, или, к примеру, уравновешенности, но мне определенно была необходима его легкая безуминка. Когда мы познакомились мне не было еще восемнадцати, я ощущал смутное недовольство, связанное с отсутствием в моей жизни, да и во мне самом, чего-то экспрессивного и бессистемного. Мне хотелось увидеть мир под иным углом. В Тайгере отчетливо чувствовалась воля к сопротивлению, вызов и асоциальность, забавно гармонирующая с коммуникабельностью. Я сразу понял, что это мой человек.



Мы отмечали мое восемнадцатилетие, причем отмечали не первый час. Тайгер, которого к тому моменту посетил творческий порыв, неспешно сооружал себе коктейль из дикой смеси всего возможного и невозможного. Именно за этим занятием он и сообщил мне задумчиво, что Шаман нуждается в шоковой терапии. Я пил шампанское, развалившись в кресле, и в тот сладостный миг эта мысль показалась мне вполне справедливой. Все было решено. Мы целовались на диване в зале. Шаман поначалу смотрел завороженно, потом обиделся и ушел в другую комнату. Шок, к сожалению, был совсем не очевиден, подозреваю, ему просто хотелось, чтобы целовали его. Мы хохотали, пили вино и целовались, а из темноты соседней комнаты шало поблескивал шаманий глаз, подернутый поволокой. Потом Шаман долго являлся нам обиженным и нервным, поджидал меня в шесть утра у подъезда, у всех на глазах целовал ни в чем не повинного юного Гудилина, причем не по любви, а исключительно в борьбе за авторитет, терзаясь жаждой произвести впечатление. Наконец наш добрый индейский брат исчез, покинув несчастного мальчика с разбитым сердцем, и, кажется, завел себе девушку где-то в провинции.



Мы с Тайгером тем временем продолжали влиять друг на друга крайне благотворно. В выходные дни мы преимущественно сидели у меня дома, беседовали на темы глубоко философские и смотрели трэш-кино. Таким образом я приобщался к новому для меня в ту пору и непостижимому доселе жанру. Вид летящего во все стороны томатного сока и готических демонов, жестоко терзающих свежую плоть фигуристых порно-звезд, всегда меня убаюкивал.



По ночам мы с Тайгером ходили гулять. Сияющий яркими ночными огнями проспект, пустынные подворотни, узкие гулкие своды подземных переходов, испещренные граффити и нецензурными надписями на любой вкус – вся эта мрачная красота спящего города наполняла наш досуг особой хмельной прелестью. Мы ощущали почти абсолютную свободу, покупая в ночном магазине колбасу - у меня дома опять нечего было есть. По некоей мистической причине все, что хоть как-то могло быть употреблено в пищу, очень быстро заканчивалось, когда ко мне заселялся Тайгер. Он ел даже испорченные грибы.



Однажды ночью, прогуливаясь неподалеку от Института Управления, в котором Тайгер постигал науку манипулирования людьми и их деньгами, мы набрели на ленту, обыкновенно служащую для ограждения строительных участков. Красная мятая лента подрагивала и одиноко шелестела под порывами ветра. Такой подарок судьбы грех было не использовать. Тайгер схватил ленту и деловито потащил ее за собой. Я последовал за ним, с любопытством ожидая его действий. За несколько кварталов до выхода на Партизанский проспект Тайгер принялся старательно привязывать свой трофей к столбу. Другой конец ленты был прикручен нами к столбу с противоположной стороны проезжей части – улица оказалась перегорожена. По окончании дела мы сели на скамейку неподалеку и стали ждать результатов своего труда. Тайгер закурил, я подставил лицо ночному ветру и погрузился в экзистенциальные размышления. Было два часа ночи. По Партизанскому время о времени проносились редкие машины, в закоулке не было ни души. Через некоторое время жизнь все-таки проявилось - какой-то парень всплыл из небытия, недоуменно взглянул на ленту, рванул ее и пустил по ветру. Нет чтобы достать из пол плаща скальпель, тесак или, к примеру, топор. Снова грубая сила. Я так и не узнал, почему таинственный незнакомец так поступил – то ли наша лента и правда показалась ему неуместной, то ли им, как и нами, владело желание сделать что-нибудь забавное.

- Сволочь, - с чувством откомментировал происшествие Тайгер и выронил сигарету из онемевших от возмущения пальцев. – Вандализм какой-то!

После чего обреченно поднялся и пошел привязывать ленту на ее законное место.



Уже не помню, с чего начались наши трения. Просто в один прекрасный момент разница мировосприятий проявилась, и мы стали бесконечно спорить. Он рассуждал о тяжелом роке и легких наркотиках, я - о Сартре и социологии. Наше общение сделалось напряженным. Я думал о дипломе и Москве, он - о Лос-Анжелесе и Новом Орлеане. Он более ко мне не ездил, предпочитал сидеть у себя, в старом доме на площади Победы, в квартире с длинным узким коридором и высокими потолками. Он курил марихуану и наигрывал на гитаре невнятные аккорды, являя собой живое воплощение Джима Моррисона на земле.



Нам обоим понадобилось время, чтобы сжиться с изменениями, которые произошли в нас. Люди меняются. Меняются приоритеты, взгляды, система ценностей, смещается точка сборки. Смещается траектория полета. Люди неминуемо отдаляются. И удержать их рядом может только не поддающаяся осмыслению связь, которая и есть дружба.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Дневник.

Небо грязно-белое, нестираное, мягкое и пыльное. Помолодевший ветер треплет город по натянутым нервам проводов, как по струнам, город вздрагивает и издает протяжные гулкие звуки, похожие на стоны подземных электричек. Зябко. Ртуть торчащего за окном градусника замерла на нуле. На соседнем столе закипает электрический чайник, над ним, изгибаясь и клубясь, вьется пар, и я отчетливо чувствую тот же процесс у себя в голове. Я плохо переношу срединное состояние мира, в особенности если оно медленно и необратимо перетекает в плюс. Я перетекаю в минус. Сижу тихо, стараюсь не шевелиться, чтобы не оборвать возникающую в таких случаях связь с космосом и страдаю мыслями об иллюзорности всего сущего. В эти роковые минуты я особенно остро осознаю власть собственного сознания над окружающей меня средой.



Между сном и явью есть небольшой стык длиной в пару секунд, символизирующий собой переход от затхлых пустынных коридоров, по которым я еженощно брожу, скользя руками по стенам без окон, как одичавшая улитка, впервые попавшая в аквариум, к остроугольной комнате в сером рассветном сумраке. От вони гниющих балок к едва заметным, дрожащим в холодном утреннем воздухе запахам ароматических палочек.



Сначала я слышу мерное тиканье будильника, по утрам преобретающее особые укоризненные интонации, дабы сообщить мне о том, что я основательно проспал. "Бегом, бегом", - тикает будильник. Потом доносится утробное кошачье урчание - мой кот урчит всегда, из чего я делаю вывод, что им постоянно владеет немыслимое удовольствие от его славной кошачьей жизни. Вскоре тишина раскалывается на едва уловимые звуки – где-то на улице бранятся дворники, шум машин на кольцевой сливается в равномерное шуршание, у соседей включен телевизор, и теперь откуда-то сверху слышна мелодия начинающихся на НТВ новостей. Картинка из сна, успевшая уже утонуть в мутной белесой дымке, разрывается, и из света передо мной проступают очертания моей комнаты, мой рабочий стол, мои книжные полки, мой стул, на котором черт знает как висит одежда.



Таким образом завершается мой переход в новое измерение. Точно так же, как я воспринимаю реальность своего существования здесь, я воспринимаю ее и там. Моя здешняя жизнь во сне представляется мне всего лишь сном, ярким, однообразным и довольно оптимистичным.

---

Старые фотокарточки.

Старые фотографии завораживают не хуже пушкинских рукописей, хотя бы оттого, что они представляют собой элемент истории, которую без конца романизируют в романах и идеализируют в идолах. Сделать историю скучной, как научный коммунизм, может только средняя школа, вооруженная бубнящей исключительно по инерции преподавательницей. Не будучи в состоянии протянуть руку в начало века, в минуты душевной скорби я люблю рассматривать старые фотографии, переворачивая тяжелые листы альбома – обложка обтянута бархатом, в правом верхнем углу медная бляха в форме полумесяца, никакого отношения к исламу, просто полумесяц, лишенный всякого символизма. Фотографии ломаные, пожелтевшие, вылинявшие, со смятыми обтрепавшимися уголками. Некоторые сделаны еще до революции, а некоторые - перед самой войной. Война – это ведь недавняя история, о ней можно прочесть в том же учебнике, где пишут про пятилетки и перестройку, но люди эти уже иссохли, сморщились и исчезли с лица земли, как случилось бы с фотографиями, если бы мне вздумалось бросить их в огонь. А я только проглаживаю пальцами поверхность снимков, вглядываясь в лица моих предков с чувством престарелой соседки, наблюдающей за чужой жизнью в замочную скважину.



Я знаю далеко не всех, чьи изображения покоятся за бордовой обложкой, и уж тем более не могу вообразить, каким ветром многочисленных незнакомцев занесло в семейный альбом, но на обороте почти каждого снимка осталась надпись - посвящение или пожелание, дата. Этих надписей уже почти не видно, и я подношу фотокарточки к свету, чтобы разглядеть слова.



Вот, к примеру, большой портретный снимок - мужчина лет сорока, в черном пиджаке и белоснежной рубашке, лоб высокий, гладкий, волосы черные, зачесаны назад, нос крупный, орлиный, основательный такой нос, губы тонкие и улыбаются кривовато, с иронией. На обороте надпись: «Лешке на память». Алексей – так звали брата моей бабушки, во время войны он пропал без вести, исчез, сгинул, испарился. Бабушка ждала его возвращения до самой смерти, не меняя девичью фамилию на мужнину, чтобы брату легче было ее найти. А вот и он сам, Алексей. Лицо у него наше, мы все немного похожи, только он лучше, теперь таких лиц не делают. У него темные волосы, высокие скулы, черные красиво очерченные брови вразлет и прямой тонкий нос, он в военной форме, улыбается. «Любимой сестренке, не скучай, 41-ый». Алексей Яковлевич со свойственной ему беспечностью просил не скучать, отлучаясь на ближайшие пятьдесят лет. Хотя мне несколько неудобно звать этого мальчишку по отчеству, пусть даже он приходится мне двоюродным дедом. Ему было немногим больше, чем мне сейчас, двадцать два. Лешка – вот квинтэссенция его сущности, черноволосый мужчина с носом прав, Лешке не суждено дорасти до возраста, присущего Алексеям Яковлевичам. Вот он снова, сидит за столом, подперев голову рукой, смотрит задумчиво и почти серьезно, на столе книга, какой-то толстенный фолиант. Студенческий снимок, он ведь тоже лингвистикой занимался, профиль был, кстати, немецкий язык. А вот снова тот мужчина, что с носом, и надпись еще более нежная: «Лешеньке. Дерзай, друг сердешный. Володя. 39-ый год». Стало быть, Володя.



Таинственный Володя появляется еще единожды, на фоне знаменитого в нашей семье дорогого буфета. Алексей одет в тонкую белую рубашку, правой рукой опирается о плечо своего товарища, левую театрально протягивает вперед. Товарищ стоит с видом лукавым и ироничным, сунув руки в карманы брюк. На том же фоне есть фотография моей бабушки и двух ее подруг, они изображены в обнимку, в мужских костюмах очевидно с чужого плеча, можно заметить, что они с трудом сдерживают смех. Им лет семнадцать-восемнадцать, дата, к сожалению, не проставлена, никаких надписей на обороте нет.



Это чуть позже, пока, как я уже говорил, Алексей правой рукой опирается о плечо своего товарища, левую театрально протягивает вперед. Потом он уберет руку с плеча господина Вольдемара и рассмеется, заметив семнадцатилетнюю бабушку, идущую на него в его собственных брюках, волочащихся по полу. Он нахлобучит ей на голову кепку и скажет: «Твоя очередь, сестренка». И за руку потянет из кадра Вольдемара, который неспешной походкой отойдет вслед за ним, откроет окно и закурит сигару.

---

Немного романтики.

Сегодня я допоздна задержался на работе. Мне хотелось разгрести мировые завалы цифрового словотворчества, чтобы не сойти с ума в понедельник. К понедельнику и без того работы наберется видимо-невидимо, как монголо-татарских полчищ, атакующих Киевскую Русь. Я беспрестанно мечтаю, чтобы понедельник был двойной, пусть даже тройной. Если бы это было так, возможно, я бы что-то успевал и не сходил при этом с ума. Когда мои коллеги расходятся по домам, а за окном густеет вечер, тишина офиса, нарушаемая лишь перестуком клавиш, и дрожащий электрический свет под потолком заставляют меня острее чувствовать себя, почти видеть себя со стороны. Когда я остаюсь в офисе один, я меняюсь, постепенно и оттого уловимо. Из себя напоказ я становлюсь собой.



И вдруг все это прерывается, разрывается, разбивается телефонным звонком. Разумеется, поначалу я подумал - кому, скажите, может понадобиться что-то в редакции в семь вечера? Наш рабочий день окончен, перезвоните, пожалуйста, завтра. Но резкий дребезжащий звук не прекращал насиловать мои барабанные перепонки и находящийся между ними ноющий мозг, и я все же поднял трубку, зажал ее между ухом и плечом, продолжая набивать многострадальный текст, потому что меня уже немилосердно тянуло домой. Работы осталось совсем немного, пара предложений - и больше ничто на свете меня здесь не удержит.



- Алло, - привычно говорю я, в то время как мысль моя застыла на мерно светящемся экране, на черных полосах в формате Таймс 11.

- Привет, - отвечает мне незнакомый женский голос. Дама, судя по всему, уже не девочка, но еще молода и красива. Ей где-то под тридцать, может быть, немного больше. О возрасте ее свидетельствует мягкий бархатный тембр, а о красоте - спокойные чуть ироничные интонации и какое-то едва ощутимое довольство собой и людьми, которое прозвучало в этом коротком "привет". Женщина с таким голосом не может быть некрасива, даже если черты ее лица неправильны, если вы понимаете, что я имею в виду.

- Здравствуйте, - говорю я, слегка растерявшись. Мысль расползается, как подтаявшее мороженое, чернильными потеками стекает с монитора и вновь концентрируется, но уже на моей собеседнице.

- А куда я попала? – она, кажется, стала понимать, что довольно фамильярно поприветствовала совершенно незнакомого человека, и слегка смутилась.

- А куда вы хотели попасть? – я улыбаюсь ее смущению.

- Домой... - растерянно говорит таинственная незнакомка, и я почти вижу, как она поводит плечами.

- Это не дом, - не без сожаления признаю я.

- Да? – вздыхает она. – Очень жаль. А голос такой приятный.



Она улыбнулась в трубку – это всегда чувствуется, когда люди улыбаются в трубку - и разъединилась. А я остался в пустом холодном офисе наедине со своим компьютером, задумавшись о женщине, которая звонила не мне. Судя по голосу, у нее темные густые волосы и смешливые карие глаза. Судя по голосу, у нее тонкие запястья и ухоженные ногти. Наверняка она одевается в черное. Она хочет услышать приятный голос, который ответит ей, что дома все хорошо, что только что закипел чайник, что по телевизору сегодня комедия, что по ней скучают, что ее ждут.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Lytdybr.

Некая благость в воздухе. Пахнет устрицами и шампанским. Рост ртути на градуснике стремительно избавляет мою голову от книжной пыли и спокойствия, ранее невозмутимого, как стоячая вода в болоте. Мигрени, бессонницы и долгие прогулки по влажному асфальту - состояние сродни влюбленности. Из духовного воспаряем в телесное и, следуя сумасбродному наказу Заратустры, начинаем танцевать поверх себя.

В ЖЖ все не уляжется грандиозная феерия относительно коровы Тарковского. Цитаты из Киры Муратовой множатся, стоны не утихают. Нет, говорят отдельные лжеюзеры, для нас более Тарковского после такого возмутительно недоброго поступка. И я снова подумал странное - ведь я имею обыкновение разделять произведение и его создателя. Таким образом, к произведению я отношусь максимально объективно, и мнение мое о творце нисколько не влият на мнение о сотворенном. И потом, Тарковский стал бы существовать в моем сознании только в том случае, если бы я смог лично обсудить с ним страдалицу-корову. В данной ситуации он мне далек, как берега Австралии. Существуют фильмы Тарковского, на которых факт сожжения коровы по странному стечению обстоятельств никак не отразился.

Цезарь страдал эпилепсией, а я - ерундой.

---

О ночном бодрствовании.

- Моя жизнь до того сосредоточена в действии, если не физическом, то умственном, что желание остановиться и почувствовать на плечах груз атмосферных пластов порой непреодолимо, - говорю я, не без некоторого ехидства изучая затылок товарища.

- Главное, чтобы не возникло желания проверить закон всемирного тяготения, - насмешливо отвечает Андрей и запрокидывает голову, скосив на меня блестящий каре-зеленый глаз. Несмотря на всю серьезность и раздражительность, которую этот славный тридцатилетний парень не скупясь демонстрирует в повседневной жизни, он пропитан концентрированной иронией, как моя кухня - кофе.

Я сижу на подоконнике, скрестив ноги по-турецки, и неторопливо верчу в руках горячую чашку китайского чая со вкусом старых кожаных ремней, название которого я забыл в тот же момент, что узнал. Холодный ночной ветер треплет на мне рубашку, а я, жестоко страдая от холода, гляжу вниз, путешествуя взглядом по причудливым витиеватым узорам на снегу, созданным из кружащих, петляющих и перекрещивающихся следов разнообразной живности. Андрей сидит на полу, оперевшись спиной о стену, перед ним стоит пепельница и валяется раскрытый бордово-алый фолиант под названием "Японская поэзия". При всем моем стремлении к видимости порядка я никогда не избавлюсь от хламом валяющихся посреди комнаты пепельницы, "Японской поэзии" и Андрея. В этом стала прослеживаться некоторая обреченность.

- Ты делаешь слишком много важных и нужных вещей, - заявляет вдруг новоиспеченный философ.

- Я делаю то же, что и все, но иногда у меня получается лучше, - это я вспомнил результаты зимних сессий.

- Вот именно, то же, что и все, - небрежно соглашается Андрей, выдыхая сигаретный дым. Что тоже получается у него иронично.

---

Человек смертен, более того, внезапно смертен.

Поздний вечер. Телефонный звонок. По обыкновению к аппарату подхожу я, беспечно поднимаю трубку - и слышу душераздирающий, нечеловеческий вопль. Примерно через десять минут, к тому моменту, как я стал уже мечтать о валерьянке, мне наконец удалось выдавить из собеседницы связную фразу - как оказалось, сегодня вечером умер мой дальний родственник со стороны отчима.

Человек это был в высшей степени оригинальный. Последние лет десять он стыдился показываться на глаза общественности в трезвом виде, посему активно показывался в кромешно пьяном. Большую часть времении он проводил романтически: запрокинет, бывало, голову - в мутных глазах умиление, на небритом лице благость - и давай горланить песни наших предков осипшим хриплым голосом, напоминающим звук от рельсы, если волочить ее по асфальту. Выглядел он как бренные останки Распутина, нравы имел не столь благочестивые. Не осталось среди нас тех, кто не испытал бы на себе всплесков его пылкой эмоциональности, включая его собственную дочь Елену, которая однажды у меня на глазах с чувством швырнула в него табуретку. Я сам, будучи человеком культурным и стойким, ограничивался поливанием товарища сладкой газированой водой из графина. Болел он давно и неизлечимо болезнью характерной - циррозом печени. Супруга его в перерывах между работой и сериалами звонила моей матери и делилась своей экзистенциальной тоской, дочери же его по понятным причинам вовсе не желали знать папашу на протяжение всего его медленного умирания.

Вопль издала как раз одна из них, та самая Елена. Каким-то образом смерть сделала из этого человека, ранее коллективно отвергнутого с отвращением и брезгливостью, заблудшую душу, страдальца и доброго парня. Я не вполне способен уразуметь происхождения этой разительной перемены чувств и мнений, более того, она кажется мне безобразно наигранной. Запланированные вопли во имя укрепления имиджа чутких дев: 22.00 - 22.15, причитания и слезы: перед завтраком, обедом и ужином по три раза.

Таким образом моя линия жизни снова пересеклась с линией смерти. Не избежать суеты, множественных объятий и пафосных речей. А впрочем, я обирался писать сегодня совсем не об этом.

---

Кровные узы.

Февраль стал груб и непостоянен, то сгинет без следа, то вернется и без тени улыбки бросит в лицо пригоршню мокрого снега. Никакой определенности. Жизнь домашняя, обыкновенно протекающая в тепле и уюте, преподносит и вовсе оригинальные сюрпризы. Вот, в частности, нынче вечером раздался телефонный звонок. Я, героически прервав чаепитие, поднял трубку и услышал густой бархатный голос. «Привет, это папа, - произнес голос с некоей томной радостью. - Учишься? Работаешь? Хочу тебя видеть».



Семь лет я ничего не знал об отце, знать не желал и превосходно жил в его отсутствие. Изредка, примерно раз в два года звонила его мать и поздравляла меня с очередным праздником, прибавляя также поздравления за все пропущенные, и попутно рассказывала новости о нелегкой жизни великого семейства. Рассчитывая на сочувствие, очевидно, ибо моя бабушка ничего не делает без расчета на сочувствие. Я скорбно дышал в трубку, смертельно скучал и прощался на ближайшие два года.



Семья моего отца целиком польская, сами они почитают себя древним шляхетским родом и в доказательство предъявляют некие старинные документы, пару побрякушек да написанные в восемнадцатом веке портреты предков. Они даже претендуют на некое отдаленное родство с великими вельможами нашей земли панами Радзивилами. Имение семьи располагалось под Вильнюсом, где мы поселились еще в золотом веке. Мы были приняты при дворе и жили, поговаривают, славно и беспечно. Доселе семейство мое поминает со слезами на глазах те давние счастливые времена, когда любили и ценили нашего брата.



Закончилась вся эта славная история весьма непрезентабельно. Мои прародители по отцовской линии – люди болезненные, жесткие и высокомерные. Бабушка, что характерно, чистокровная полячка, за деда замуж вышла исключительно по этому поводу. Но и она, и дед - ученые-физики с парой-тройкой высших образований за плечами. А вот сыновья их обаристократели до ручки. Мой дядя до сих пор не женился и занят тем, что льет унитазы. Он весь век просидел на шее у своей матери, ибо жить самостоятельно ему лень. В принципе лень – это не такой уж грех, но дядя Николай несмотря на свои унитазы весьма хамоват и мнит себя центром вселенной. Эдакий гипертрофированный эффект аристократа, помноженный на полное отсутствие понятий о чести. Я бы сказал, унитаз - это квинтэссенция его личности.



Отец мой Эдуард вовсе отличился. Он некогда был красив, обаятелен, черноглаз, усат и томен, ко всему напоминал трепетным девам помесь Ставрогина и Ржевского. Он жил из прихоти, учился из прихоти, на маме женился также из прихоти, против воли родителей, которые мечтали для него о следующей нервной полячке. Позже яростно уговаривал маму сделать аборт, так как я изначально был ему неугоден. С течением времени невинные дебоши по-гусарски перешли в нечто более необычное, и папа сделался типичным, незамутненным наркоманом-героинщиком. Мама вешала на двери наших комнат замки и прятала меня по шкафам. Одно из ярчайших впечатлений детства – входная дверь, вместе с косяком покоящаяся в пыли на лестничной клетке. Как оказалось, папа забыл ключи.



Женщины папе нравились жесткие и развязные, они густо красили губы и носили короткие юбки. Мальчиков, напротив, он предпочитал тихих и скромных. Одного из них я вспоминаю сих пор, в особенности когда сажусь за фортепиано. Звали его Митькой и взгляд у него был ангельский. Это был нервный, забитый и даже чем-то интеллигентный юноша лет семнадцати-восемнадцати, он был болезненно худ, достаточно миловиден и странен. Даже мне, семилетнему ребенку, он казался каким-то искаженным, как незаконченный рисунок. Набросок человека. Видно было, что парень не жилец. У отца он продержался дольше других, во всяком случае, дольше многих. Вот только он тоже был наркоманом, у нас других и не водилось. Героин – это нечто вроде клуба по интересам. Митя с каждым днем бледнел и слабел. Он сажал меня к себе на колени и медленно водил моими пальцами по клавишам фортепиано, наигрывая «Лунную сонату», которую я не позабыл до сих пор. Потом он ушел, как и все остальные, и больше я его не видел.



Мама шесть лет пыталась лечить отца от наркомании, пока он сбывал все ее вещи включая школьную золотую медаль. Папа тем временем беспечно и не без ехидства прошел через суд и психиатрическую клинику. Потом мы наконец уехали в однокомнатную квартиру с уже больным дедушкой. Денег не было совсем. Мухин появился через два года и ознаменовал собой переход из чего-то довольно жутковатого в нормальную жизнь.

Возможно, с возрастом люди переоценивают свою жизненную позицию и меняются к лучшему. Я вовсе не отрицаю таких всем известных высоких материй, как раскаяние и переосмысление. Но я уже вышел из того возраста, когда выбитые двери, кисловатые запахи и пьяные женщины расцениваются милым приключением. Так что встречи, увы, не выйдет. Мой отец чем-то забавный парень, но теперь, когда настало мое время выбирать, внезапно обнаружилось, что уже он мне не нужен.