"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
Повесть ужасов. Многословно.
Глава 1.
I
Сентябрьский вечер плыл над хмурым парком. Опадала пожухшая, бурая листва. Временами под порывами ветра листья осыпались тысячами, и тогда в воздухе слышался их шелест. Полуобнаженные ветви тополей и кленов и смотрели в небо, цвет которого поэт назвал бы жемчужно-серым, а честный путешественник сравнил бы с застарелой пылью. Башенки ветхого строения, которое приютилось у края парка, как остров на берегу колышущихся буро-золотых волн, угрюмо чернели в вышине, взирая вниз с плохо скрываемым неодобрением. На затянутом серой пеленой небе мутным пятном светило бледное солнце.
- До чего приятно лицезреть сей невнятный памятник архитектуры, - высокий брюнет с живым южным лицом картинно взмахнул рукой в направлении хмурого строения. – Я уж думал, мы героически погибнем, пробираясь через чертов лес.
- Надеюсь, Вы не промочили лаковых ботинок, - пробормотал себе под нос молодой человек со светло-русыми волосами и узким серым лицом, каковые обыкновенно встречаются у страстных почитателей книг и столь же страстных нелюбителей свежего воздуха. – И это была пуща.
- Лашевский, Вы как всегда отвратительно дотошны, - скривился брюнет.
- А Вы, по обыкновению, отвратительно неточны, - отпарировал светловолосый.
читать дальше - Поместье больше, чем я предполагал, - прервал набирающую обороты перебранку мужчина лет сорока. Он рассматривал здание с таким видом, словно это была роскошная дичь, которой он любовался перед тем, как приступить к ужину после нескольких недель мучительной голодовки. - Думаю, мы провозимся с неделю.
Невысокая девушка с темной косой что-то быстро записывала в блокнот, благоразумно воздержавшись от участия в беседе.
Дом был двухэтажный, обрамленный изящными колоннами. Весь первый этаж полностью зарос одичавшей, высокой сиренью. А под сиренью непролазно росли мясистый репейник, глухая крапива и прочие лопухи. Там и тут, как и во всех переувлажненных местах, высовывал свои стебли чистотел, буйно росли медвежья дуда и шиповник. Типичный белорусско-литовский пейзаж дополняли белые от плесени, корявые сучья деревьев, лежавшие на черной земле среди всего этого травостоя.
Велесова пуща осталась без хозяев еще в середине девятнадцатого века. Где-то в это же время деревушка в часе езды от поместья вымерла практически полностью, и только несколько человек, успевших вовремя унести ноги, рассказывали потом в Гродно, что на деревню напал болотный мор и что болотницы уводили в трясину целые семьи. Упоминали о Багнике и прочей нечисти. Просвещенная публика, разумеется, не верила россказням суеверных простолюдинов. Принято было считать, что и хозяев поместья, и жителей деревни подкосила эпидемия, возможно, холеры, которая часто лютовала в это время. Исторические источники сообщали только, что обедневший шляхецкий род Черневских, ведший свою историю с тринадцатого века, прервался в 1842 году, когда неизвестный вирус унес жизни всех представителей семейства. Поместье перешло дальним родственникам Черневских, богатым панам, жившим в то время в Вильно, которые не интересовались землей, не приносившей никакого дохода. Лет через пятьдесят в поместье было отправлено некое доверенное лицо по имени Мыкола, но по дороге оно безвременно скончалось вместе с остальным организмом.
Экспедиция в Велесову пущу была давней мечтой Кувшенко, профессора истории в Виленском университете, который, еще будучи человеком молодым и впечатлительным, вычитал в некоем пыльном фолианте загадочную историю заброшенного поместья, которое веками тихо гнило в окружении непроходимых болот и не менее непроходимых лесов, сохраняя в своих недрах некие неведомые артефакты и, конечно же, книги. Разумеется, с возрастом Кувшенко понял, что из артефактов в заброшенных поместьях обыкновенно водятся только уничтоженные временем картины и потрескавшиеся амуры на барельефах, однако поместье от этого не утратило в его глазах своего таинственного очарования. Полюбопытствовав, отчего данная история не вызвала интереса старших коллег, он услышал в ответ, что всему виной обстоятельства – отсутствие то денег, то желающих, то благоприятной обстановки в стране. Кувшенко, сперва не сумевший понять такого вопиющего равнодушия к предметам старины, вскоре возмущаться прекратил, ибо обстоятельства устойчиво складывались и против него в том числе. До поместья он добрался спустя двадцать лет после возникновения идеи.
Кувшенко был невысокий человек с проявившейся с годами склонностью к полноте. Он носил очки, бороду и серый костюм, в котором приходил как в университет, так и в полуразвалившиеся здания посреди непроходимой пущи. Впрочем, всякий раз он умудрялся выглядеть аккуратно, что заставляло студентов предполагать, что в свое время этих костюмов он закупил целую партию. Кувшенко был официальным предводителем группы, все прочие члены которой были его учениками. Олеся Майрина была студенткой пятого курса, Дмитрий Лашевский - аспирант, Петр Грегорович вот уже который год проводил в безуспешных попытках дописать диссертацию.
Грегорович и Лашевский испытывали друг к другу крайнюю неприязнь, замять которую не могло даже присутствие дамы. Грегорович считал Лашевского бледным и невыразительным занудой со склонностью к критиканству, а Лашевский Грегоровича - легкомысленным пижоном без привычки использовать мозг. Оба время от времени делились своими соображениями с Олесей, что Олеся мужественно сносила, каждый раз защищая одного перед другим, так как была девицей крайне добродушной и любила всех. Кувшенко также любил всех, но более всего он любил крепкие напитки. Этот факт был широко известен, но замалчивался из уважения к прошлым заслугам этого достойного господина, некогда слывшего обладателем высокого ума и одним из лучших специалистов своего профиля. Кроме того, печальное пристрастие в большинстве случаев не мешало ему исполнять свои обязанности лектора.
Лашевский ступил на крыльцо, и полусгнившие доски под его ногами не замедлили проломиться при первом к ним прикосновении. К счастью, он успел схватиться за колонну и таким образом избежал падения. Выдернув ногу из образовавшегося отверстия, он не без любопытства заглянул в царящую под крыльцом тьму. Там, как показалось Лашевскому, булькала какая-то густая болотная грязь. Грегорович не преминул выступить с монологом по поводу ловкости Лашевского и приветливости, с которым встречает его сия благородная постройка, однако вскоре этот малозначительный эпизод оказался забыт, так как возникла проблема с дверью. Доски от влаги, царящей здесь не одно столетие, так раздались, что дом оказался закупорен, как бутылка с вином. Дверь решительно отказывалась открываться. После пятнадцатиминутной возни процесс вскрытия закончился малыми жертвами - потеряны были нервные клетки Кувшенко, подбадривающего молодежь, и здоровье Грегоровича, который в неравной схватке с дверью повредил плечо.
Изнутри дом оказался мрачным настолько, что любой декадент при виде его пожелал бы оказаться на лужайке под ясным солнышком. В пыльные окна едва-едва проникал свет, в помещении царили болезненные серые сумерки. Цивилизация пауков была многочисленна и, похоже, находилась на той стадии развития, когда начинают строить города. Массивная мебель вдоль стен поскрипывала под тяжестью многолетней пыли. Напротив двери располагалась широкая лестница, ведущая на второй этаж.
- Как здесь холодно, - поежилась Олеся.
Грегорович незамедлительно скинул свою дорожную куртку и накинул на плечи даме. Галантность была его коньком и поводом к самолюбованию, к тому же на фоне мрачных пейзажей и полуразрушенных построек курносое лицо девушки казалось почти прекрасным.
- Библиотека должна быть где-то здесь, как и бальный зал, - глаза Кувшенко за стеклами очков излучали восторг. - На втором этаже жилые комнаты.
Лашевский включил карманный фонарик и принялся оглядывать стены. Единственная дверь, которая была обнаружена, находилась под лестницей и скорее всего вела на кухню. Еще одна дверь была заколочена – очевидно, кладовка.
Второй этаж почти ничем не отличался от первого - все та же пыль и запустение. Очередная огромная комната была снабжена камином и полуразвалившимися креслами, - очевидно, некогда помещение высполняло функцию гостиной. На стенах, некогда обитых тканью, красовались картины в тяжелых рамах, такие черные и запыленные, что изображенное на них не поддавалось определению.
С каждой минутой, проведенной в доме, становилось все сложнее игнорировать царящий здесь холод. Грегорович, оставшийся без куртки, мужественно мерз. Олеся куталась в предложенный ей предмет одежды и виновато отводила глаза от Грегоровича – лишаться куртки ей совершенно не хотелось. Холод был сырым и пронизывающим. Казалось, от него в жилах остывала кровь. Пальцы деревенели.
- Мне казалось, на улице сентябрь, - пробормотал Лашевский. - Надеюсь, в библиотеке найдется камин-другой.
- Я неоднократно говорил Вам, Дмитрий, что ехать Вам не стоит, - обрадовался возможности согреться спором Грегорович. – Вы слишком нежны. Сидели бы дома, пили чай, смотрели исторические программы по Дискавери.
- Я догадывался о Вашем пристрастии к такого рода приключениям по состоянию Вашей диссертации, - не смог не поддержать беседу Лашевский. – Однако я в отличие от Вас не испытываю дискомфорта от Вашего здесь присутствия. Вы прекрасно справляетесь с функцией грузчика.
Возмутиться Грегорович не успел – Олеся обнаружила библиотеку.
Библиотека находилась во флигеле, между первым и вторым этажом. Туда вел небольшой коридор, увешанный картинами. Сама библиотека была одной из самых старинных комнат в поместье. Здесь был камин, такой огромный, что можно было зажарить зубра. Окна высокие и узкие, стены грубо оштукатурены, на потолке перекрещивались тяжелые балки, покрытые продымленной резьбой. У камина находились кресла, обтянутые потемневшей от старости кожей, у стен - бесконечные книжные стеллажи. Редчайшие издания семнадцатого и восемнадцатого столетий.
Расчистили тяжелый дубовый стол у окна и кресло для Кувшенко, с горем пополам разожгли камин, так как сухой древесины не было километров на двадцать окрест, принялись разбирать тома.
Смеркалось. В углублении между томиками Дидро и Вольтера Лашевский обнаружил кожаный блокнот, весь исписанный витиеватым мелким почерком, распухший от вложенных туда писем, записок и открыток. На внутренней стороне обложки значились какие-то даты и было выведено имя по-французски: Amelie. Лашевский раскрыл книжицу наугад. Запись была означена апрелем 1840-го года.
"Вчера шел дождь, а сегодня вся земля вокруг поместья превратилась в сплошные топи, - жаловалась дама по имени Амелия. - Я сижу в этом доме, как пленница, а дом между тем так отсырел, что вот-вот начнет чавкать под ногами, прорастать камышом и проглатывать людей не хуже любого болота. Камины греют постоянно, но тепло будто не способно удержаться в этих стенах. Стоит отойти от огня - и вновь оказываешься окружен все тем же пронизывающим холодом. От этого у меня часто ноет спина, а мигрени не прекращаются вовсе. Криштоф все время на охоте, а ежели, вопреки обыкновению, остается дома, то это приносит одни огорчения. Дома он пьет, чтобы согреться. И в результате напивается так, что его можно поджечь, как спиртовку.
Утром обнаружилась, что Ангелина серьезно больна. Я всегда говорила Криштофу, что она не вынесет здешнего климата. А сегодня, когда я упрекнула его в том, что он меня не послушал - о, знаете ли, что он ответил?
"Всего лишь девчонка, - сказал он. - Одной меньше".
После чего я напомнила ему, что она у нас всего одна. Закончилось наша беседа неизбежным скандалом. Он снова упрекал меня в отсутствии у нас мальчиков. Я упрекала его в том же, так как, по правде говоря, достаточно сложно родить ребенка любого пола в таком климате и при таком нерегулярном внимании со стороны супруга".
Лашевский захлопнул блокнот и положил его в нагрудный карман куртки, решив вечером изучить подробнее. Рассказывать о находке не хотелось. Лашевский не без оснований полагал, что кто-нибудь непременно отнимет ее у него - либо Олеся из романтических побуждений, либо Кувшенко из любви к истории, либо Грегорович - просто из желания досадить. Он желал для начала изучить блокнот самостоятельно, информация о здешнем быте накануне эпидемии могла быть интересной, кроме того, Лашевский питал необъяснимое пристрастие к изучению чужих, давно прервавшихся жизней.
Вскоре книги так увлекли его, что он и думать позабыл находке. Тома находились в ужасном состоянии, некоторые буквально рассыпались в руках, разъеденные сыростью. Приходилось обращаться с ними очень осторожно. Оставалось надеяться, что каким-то чудом они сумеют доставить их в город в относительной целостности.
В библиотеке они просидели до вечера. С наступлением темноты продолжать работу стало затруднительно, и они отправились обустраивать ночлег, только сейчас сообразив, что по глупости не позаботились об этом днем. На втором этаже было несколько гигантских спальных комнат, и Олеся предположила, что лучше было бы устроится там, а не спать на полу. Понадобилось несколько часов, чтобы с горем пополам расчистить две огромные кровати и расстелить там спальники. Грегорович безостановочно жаловался на ужасный постой, Лашевский хмурился, но молчал, Олеся весело улыбалась и убеждала всех, что раз уж они застряли здесь на неделю, то завтра она приберет в комнатах и разберет сумки, где совсем недавно водилась приличная еда.
Когда дом затих, Лашевскому предоставилась возможность вернуться к найденным запискам. Уединившись в библиотеке, он устроился за столом с фонариком и занялся изучением находки. Наскоро Лашевский пролистал дневник почти до середины. В нем в основном фигурировали жалобы на холод, болезни и невнимательность мужа. Между страниц встречались письма от брата и матери хозяйки, а также несколько открыток от подруг. Вскоре начались записи, означенные годом всеобщей безвременной кончины, и Лашевский стал читать более внимательно. Некоторые заметки оказались достаточно нетипичными.
"27 августа 1842 года.
Езус Мария, я изнемогаю. Я неисчислимое множество раз просила Ангелину не ходить на болота с Рыгором, но девочка вбила себе в голову, что разбирается в травах, и категорически отказывается меня слушать. Каждый Божий день она пропадает у Чародеева омута, чтобы потом изображать из себя великую знахарку, захламливая дом каким-то сеном. Порой мне кажется, что Криштоф добился своего - наш ребенок наконец лишился рассудка, надышавшись болотных испарений, и скоро начнет резать черных петухов под полной луной.
И вот сегодня случилось то, чего я всегда боялась. Вместо багульника, белокрыльника и клюквы Ангелина притащила с болот человека. То есть тащил, разумеется, Рыгор, но зачинщиком и инициатором этого акта милосердия была моя дочь.
Откровенно говоря, мне даже неловко называть это существо человеком, ибо я никогда не видела ничего более страшного. Это заросшее мхом, грязью и тиной нечто, обмотанное тряпками, утратившими цвет еще при Гедымине, выглядело хуже, чем моя смерть в самом страшном кошмаре. Ангелина бегала вокруг него в состоянии, подозрительно напоминающем волнение, и трогала его за совершенно черный отросток, очевидно, бывший некогда рукой. Я уставилась на этот отросток в кромешном ужасе и поняла, что не могу отвести взгляд. Рыгор, заметив мое состояние, усадил меня на скамью, и я принялась рассматривать куст шиповника, стараясь отогнать накатившую дурноту. Мне казалось, бред от дурман-травы начался у меня, и я имею несчастье наблюдать какое-то болотное чудовище.
Сколько раз я говорила Криштофу, что жизнь здесь неполезна и даже опасна не только мне, но в особенности нашей дочери, которая растет среди мрака и простонародья. Никто никогда на ней не женится, я абсолютно убеждена в этом. Она не умеет себя вести, увлекается каким-то ведьмовством и даже в приличной одежде, которую я заказываю для нее из города, выглядит как ряженая крестьянка. Держится она дерзко, в ней нет ни капли почтительности к старшим, ни капли благоразумия и кротости, приличествующей молодой барышне из благородной фамилии. Я приказала Рыгору немедленно выбросить существо там, где оно было подобрано, но Ангелина закатила такую истерику, какой я никогда еще не видела в исполнении этого своенравного, но в целом спокойного ребенка. Надо же, эта безбожница взывала к моим христианским чувствам. Христианские чувства по отношению к некоему подобию дьявола – что может быть оригинальнее. Я вынуждена была разрешить ей оставить себе это существо при условии, что его немедленно уберут с глаз моих в домик прислуги. В глубине души я надеялась, что через час-другой оно издохнет.
Криштоф все еще не вернулся от Адамовичей. Сегодня похолодало, и, боюсь, лето в наших краях кончилось. Солнца мы теперь до мая не увидим."
"30 августа 1842 года.
Мои предсказания сбываются так точно, что я, полагаю, могла бы зарабатывать этим себе на жизнь, если бы мне вздумалось сбежать из этого склепа, в который меня до срока заточили, и начать новую жизнь где-нибудь, где хоть иногда светит солнце. Сегодня весь вечер льет дождь, вчера вечером он лил тоже, и я снова перестаю отличать один день от другого. Границы суток смазываются и мне кажется, что я живу в каких-то непроходимых, беспрерывных сумерках. Иногда я думаю, так должен выглядеть ад - тоска и уныние, холод и одиночество, длящиеся бесконечно.
Криштоф все еще у Адамовичей. Кажется, он и не думает возвращаться.
В юности я не любила молиться, теперь молюсь ради разнообразия, так как делать здесь решительно нечего. Возвращаясь из часовни, решила немного погулять по парку и нечаянно наткнулась на Ангелину, запросто болтающую с незнакомцем. Хочу заметить, в окрестностях живет не более полутора десятков человек, которые известны мне в лицо все до единого, так как имеют обыкновение в холодную пору околачиваться у поместья всем выводком. Путники к нам заезжают нечасто, так как места у нас вроде Амазонки - без крайне важной причины сюда не полезет ни один самоубийца. Несмотря на все это моя двенадцатилетняя дочь общалась с посторонним мужчиной без моего ведома.
Человек сидел на лавке у домика прислуги. Ангелина стояла рядом и о чем-то увлеченно рассказывала. Человек был очень худ, тщедушен и, по-видимому, достаточно молод, хотя вид его мало говорил о возрасте. Волосы у него были какого-то нездорового темно-серого цвета, склоненное лицо было очень бледным и угловатым. В целом он почему-то напоминал утопленника, только сдувшегося вопреки всем законам природы.
Ангелина заметила меня и умолкла. Я, стараясь скрыть волнение, вскинула голову и подошла с как можно более независимым видом. Они оба смотрели на меня и молчали. Человек при моем приближении как-то неловко поднялся, хватаясь рукой за стебли вьюнка, оплетшего стену домика. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что он одет в крестьянскую одежду явно ему не по размеру, что заставляло его казаться еще меньше, чем он был.
- Кто Вы? - спросила я.
- Пусть пани не серчает, - голос у него был тихий и странно мелодичный. У меня от этого голоса возникла ассоциация с отпеванием. - Меня зовут Мариуш. Я путешественник, шел в Гродно из Вильни, заблудился и попал в ваши болота. Уже простился с жизнью, но Ваша дочь вытащила меня и теперь я почти здоров.
Меня осенила неприятная догадка. То облезлое существо с болот. Я невольно взглянула на его руки. Они были перебинтованы.
- Ах, да... - сказала я равнодушно. - Помню. Рада, что Вы чувствуете себя лучше.
Он странно усмехнулся. Я заметила, что глаза у него были серые, на выкате, а веки оттенка синевато-фиолетового. От него ощутимо пахло болотом.
- Я благодарен пани, что она позволила мне остаться на ее земле.
Я только махнула рукой. Мне по-прежнему было не по себе, и больше всего расстраивало, что причин этого состояния я не понимала. Я кивнула болотному пришельцу, приказала Ангелине следовать за мной и отправилась к поместью.
В сущности я до сих пор не могу понять, отчего этот странный субъект произвел на меня столь отталкивающее впечатление. По сути он довольно обычен, в нем даже есть то-то изящное. Вот только запах, но это скоро пройдет, да и я сама, наверное, пропахла болотами до самых костей.
И все-таки он мне не нравится."
Лашевский снял очки и протер глаза. Отложив блокнот, он подошел к узкому окну, выходящему на болота. Ночь смотрела на него жадно, вылупившись круглым глазом полной луны.
Глава 1.
I
Сентябрьский вечер плыл над хмурым парком. Опадала пожухшая, бурая листва. Временами под порывами ветра листья осыпались тысячами, и тогда в воздухе слышался их шелест. Полуобнаженные ветви тополей и кленов и смотрели в небо, цвет которого поэт назвал бы жемчужно-серым, а честный путешественник сравнил бы с застарелой пылью. Башенки ветхого строения, которое приютилось у края парка, как остров на берегу колышущихся буро-золотых волн, угрюмо чернели в вышине, взирая вниз с плохо скрываемым неодобрением. На затянутом серой пеленой небе мутным пятном светило бледное солнце.
- До чего приятно лицезреть сей невнятный памятник архитектуры, - высокий брюнет с живым южным лицом картинно взмахнул рукой в направлении хмурого строения. – Я уж думал, мы героически погибнем, пробираясь через чертов лес.
- Надеюсь, Вы не промочили лаковых ботинок, - пробормотал себе под нос молодой человек со светло-русыми волосами и узким серым лицом, каковые обыкновенно встречаются у страстных почитателей книг и столь же страстных нелюбителей свежего воздуха. – И это была пуща.
- Лашевский, Вы как всегда отвратительно дотошны, - скривился брюнет.
- А Вы, по обыкновению, отвратительно неточны, - отпарировал светловолосый.
читать дальше - Поместье больше, чем я предполагал, - прервал набирающую обороты перебранку мужчина лет сорока. Он рассматривал здание с таким видом, словно это была роскошная дичь, которой он любовался перед тем, как приступить к ужину после нескольких недель мучительной голодовки. - Думаю, мы провозимся с неделю.
Невысокая девушка с темной косой что-то быстро записывала в блокнот, благоразумно воздержавшись от участия в беседе.
Дом был двухэтажный, обрамленный изящными колоннами. Весь первый этаж полностью зарос одичавшей, высокой сиренью. А под сиренью непролазно росли мясистый репейник, глухая крапива и прочие лопухи. Там и тут, как и во всех переувлажненных местах, высовывал свои стебли чистотел, буйно росли медвежья дуда и шиповник. Типичный белорусско-литовский пейзаж дополняли белые от плесени, корявые сучья деревьев, лежавшие на черной земле среди всего этого травостоя.
Велесова пуща осталась без хозяев еще в середине девятнадцатого века. Где-то в это же время деревушка в часе езды от поместья вымерла практически полностью, и только несколько человек, успевших вовремя унести ноги, рассказывали потом в Гродно, что на деревню напал болотный мор и что болотницы уводили в трясину целые семьи. Упоминали о Багнике и прочей нечисти. Просвещенная публика, разумеется, не верила россказням суеверных простолюдинов. Принято было считать, что и хозяев поместья, и жителей деревни подкосила эпидемия, возможно, холеры, которая часто лютовала в это время. Исторические источники сообщали только, что обедневший шляхецкий род Черневских, ведший свою историю с тринадцатого века, прервался в 1842 году, когда неизвестный вирус унес жизни всех представителей семейства. Поместье перешло дальним родственникам Черневских, богатым панам, жившим в то время в Вильно, которые не интересовались землей, не приносившей никакого дохода. Лет через пятьдесят в поместье было отправлено некое доверенное лицо по имени Мыкола, но по дороге оно безвременно скончалось вместе с остальным организмом.
Экспедиция в Велесову пущу была давней мечтой Кувшенко, профессора истории в Виленском университете, который, еще будучи человеком молодым и впечатлительным, вычитал в некоем пыльном фолианте загадочную историю заброшенного поместья, которое веками тихо гнило в окружении непроходимых болот и не менее непроходимых лесов, сохраняя в своих недрах некие неведомые артефакты и, конечно же, книги. Разумеется, с возрастом Кувшенко понял, что из артефактов в заброшенных поместьях обыкновенно водятся только уничтоженные временем картины и потрескавшиеся амуры на барельефах, однако поместье от этого не утратило в его глазах своего таинственного очарования. Полюбопытствовав, отчего данная история не вызвала интереса старших коллег, он услышал в ответ, что всему виной обстоятельства – отсутствие то денег, то желающих, то благоприятной обстановки в стране. Кувшенко, сперва не сумевший понять такого вопиющего равнодушия к предметам старины, вскоре возмущаться прекратил, ибо обстоятельства устойчиво складывались и против него в том числе. До поместья он добрался спустя двадцать лет после возникновения идеи.
Кувшенко был невысокий человек с проявившейся с годами склонностью к полноте. Он носил очки, бороду и серый костюм, в котором приходил как в университет, так и в полуразвалившиеся здания посреди непроходимой пущи. Впрочем, всякий раз он умудрялся выглядеть аккуратно, что заставляло студентов предполагать, что в свое время этих костюмов он закупил целую партию. Кувшенко был официальным предводителем группы, все прочие члены которой были его учениками. Олеся Майрина была студенткой пятого курса, Дмитрий Лашевский - аспирант, Петр Грегорович вот уже который год проводил в безуспешных попытках дописать диссертацию.
Грегорович и Лашевский испытывали друг к другу крайнюю неприязнь, замять которую не могло даже присутствие дамы. Грегорович считал Лашевского бледным и невыразительным занудой со склонностью к критиканству, а Лашевский Грегоровича - легкомысленным пижоном без привычки использовать мозг. Оба время от времени делились своими соображениями с Олесей, что Олеся мужественно сносила, каждый раз защищая одного перед другим, так как была девицей крайне добродушной и любила всех. Кувшенко также любил всех, но более всего он любил крепкие напитки. Этот факт был широко известен, но замалчивался из уважения к прошлым заслугам этого достойного господина, некогда слывшего обладателем высокого ума и одним из лучших специалистов своего профиля. Кроме того, печальное пристрастие в большинстве случаев не мешало ему исполнять свои обязанности лектора.
Лашевский ступил на крыльцо, и полусгнившие доски под его ногами не замедлили проломиться при первом к ним прикосновении. К счастью, он успел схватиться за колонну и таким образом избежал падения. Выдернув ногу из образовавшегося отверстия, он не без любопытства заглянул в царящую под крыльцом тьму. Там, как показалось Лашевскому, булькала какая-то густая болотная грязь. Грегорович не преминул выступить с монологом по поводу ловкости Лашевского и приветливости, с которым встречает его сия благородная постройка, однако вскоре этот малозначительный эпизод оказался забыт, так как возникла проблема с дверью. Доски от влаги, царящей здесь не одно столетие, так раздались, что дом оказался закупорен, как бутылка с вином. Дверь решительно отказывалась открываться. После пятнадцатиминутной возни процесс вскрытия закончился малыми жертвами - потеряны были нервные клетки Кувшенко, подбадривающего молодежь, и здоровье Грегоровича, который в неравной схватке с дверью повредил плечо.
Изнутри дом оказался мрачным настолько, что любой декадент при виде его пожелал бы оказаться на лужайке под ясным солнышком. В пыльные окна едва-едва проникал свет, в помещении царили болезненные серые сумерки. Цивилизация пауков была многочисленна и, похоже, находилась на той стадии развития, когда начинают строить города. Массивная мебель вдоль стен поскрипывала под тяжестью многолетней пыли. Напротив двери располагалась широкая лестница, ведущая на второй этаж.
- Как здесь холодно, - поежилась Олеся.
Грегорович незамедлительно скинул свою дорожную куртку и накинул на плечи даме. Галантность была его коньком и поводом к самолюбованию, к тому же на фоне мрачных пейзажей и полуразрушенных построек курносое лицо девушки казалось почти прекрасным.
- Библиотека должна быть где-то здесь, как и бальный зал, - глаза Кувшенко за стеклами очков излучали восторг. - На втором этаже жилые комнаты.
Лашевский включил карманный фонарик и принялся оглядывать стены. Единственная дверь, которая была обнаружена, находилась под лестницей и скорее всего вела на кухню. Еще одна дверь была заколочена – очевидно, кладовка.
Второй этаж почти ничем не отличался от первого - все та же пыль и запустение. Очередная огромная комната была снабжена камином и полуразвалившимися креслами, - очевидно, некогда помещение высполняло функцию гостиной. На стенах, некогда обитых тканью, красовались картины в тяжелых рамах, такие черные и запыленные, что изображенное на них не поддавалось определению.
С каждой минутой, проведенной в доме, становилось все сложнее игнорировать царящий здесь холод. Грегорович, оставшийся без куртки, мужественно мерз. Олеся куталась в предложенный ей предмет одежды и виновато отводила глаза от Грегоровича – лишаться куртки ей совершенно не хотелось. Холод был сырым и пронизывающим. Казалось, от него в жилах остывала кровь. Пальцы деревенели.
- Мне казалось, на улице сентябрь, - пробормотал Лашевский. - Надеюсь, в библиотеке найдется камин-другой.
- Я неоднократно говорил Вам, Дмитрий, что ехать Вам не стоит, - обрадовался возможности согреться спором Грегорович. – Вы слишком нежны. Сидели бы дома, пили чай, смотрели исторические программы по Дискавери.
- Я догадывался о Вашем пристрастии к такого рода приключениям по состоянию Вашей диссертации, - не смог не поддержать беседу Лашевский. – Однако я в отличие от Вас не испытываю дискомфорта от Вашего здесь присутствия. Вы прекрасно справляетесь с функцией грузчика.
Возмутиться Грегорович не успел – Олеся обнаружила библиотеку.
Библиотека находилась во флигеле, между первым и вторым этажом. Туда вел небольшой коридор, увешанный картинами. Сама библиотека была одной из самых старинных комнат в поместье. Здесь был камин, такой огромный, что можно было зажарить зубра. Окна высокие и узкие, стены грубо оштукатурены, на потолке перекрещивались тяжелые балки, покрытые продымленной резьбой. У камина находились кресла, обтянутые потемневшей от старости кожей, у стен - бесконечные книжные стеллажи. Редчайшие издания семнадцатого и восемнадцатого столетий.
Расчистили тяжелый дубовый стол у окна и кресло для Кувшенко, с горем пополам разожгли камин, так как сухой древесины не было километров на двадцать окрест, принялись разбирать тома.
Смеркалось. В углублении между томиками Дидро и Вольтера Лашевский обнаружил кожаный блокнот, весь исписанный витиеватым мелким почерком, распухший от вложенных туда писем, записок и открыток. На внутренней стороне обложки значились какие-то даты и было выведено имя по-французски: Amelie. Лашевский раскрыл книжицу наугад. Запись была означена апрелем 1840-го года.
"Вчера шел дождь, а сегодня вся земля вокруг поместья превратилась в сплошные топи, - жаловалась дама по имени Амелия. - Я сижу в этом доме, как пленница, а дом между тем так отсырел, что вот-вот начнет чавкать под ногами, прорастать камышом и проглатывать людей не хуже любого болота. Камины греют постоянно, но тепло будто не способно удержаться в этих стенах. Стоит отойти от огня - и вновь оказываешься окружен все тем же пронизывающим холодом. От этого у меня часто ноет спина, а мигрени не прекращаются вовсе. Криштоф все время на охоте, а ежели, вопреки обыкновению, остается дома, то это приносит одни огорчения. Дома он пьет, чтобы согреться. И в результате напивается так, что его можно поджечь, как спиртовку.
Утром обнаружилась, что Ангелина серьезно больна. Я всегда говорила Криштофу, что она не вынесет здешнего климата. А сегодня, когда я упрекнула его в том, что он меня не послушал - о, знаете ли, что он ответил?
"Всего лишь девчонка, - сказал он. - Одной меньше".
После чего я напомнила ему, что она у нас всего одна. Закончилось наша беседа неизбежным скандалом. Он снова упрекал меня в отсутствии у нас мальчиков. Я упрекала его в том же, так как, по правде говоря, достаточно сложно родить ребенка любого пола в таком климате и при таком нерегулярном внимании со стороны супруга".
Лашевский захлопнул блокнот и положил его в нагрудный карман куртки, решив вечером изучить подробнее. Рассказывать о находке не хотелось. Лашевский не без оснований полагал, что кто-нибудь непременно отнимет ее у него - либо Олеся из романтических побуждений, либо Кувшенко из любви к истории, либо Грегорович - просто из желания досадить. Он желал для начала изучить блокнот самостоятельно, информация о здешнем быте накануне эпидемии могла быть интересной, кроме того, Лашевский питал необъяснимое пристрастие к изучению чужих, давно прервавшихся жизней.
Вскоре книги так увлекли его, что он и думать позабыл находке. Тома находились в ужасном состоянии, некоторые буквально рассыпались в руках, разъеденные сыростью. Приходилось обращаться с ними очень осторожно. Оставалось надеяться, что каким-то чудом они сумеют доставить их в город в относительной целостности.
В библиотеке они просидели до вечера. С наступлением темноты продолжать работу стало затруднительно, и они отправились обустраивать ночлег, только сейчас сообразив, что по глупости не позаботились об этом днем. На втором этаже было несколько гигантских спальных комнат, и Олеся предположила, что лучше было бы устроится там, а не спать на полу. Понадобилось несколько часов, чтобы с горем пополам расчистить две огромные кровати и расстелить там спальники. Грегорович безостановочно жаловался на ужасный постой, Лашевский хмурился, но молчал, Олеся весело улыбалась и убеждала всех, что раз уж они застряли здесь на неделю, то завтра она приберет в комнатах и разберет сумки, где совсем недавно водилась приличная еда.
Когда дом затих, Лашевскому предоставилась возможность вернуться к найденным запискам. Уединившись в библиотеке, он устроился за столом с фонариком и занялся изучением находки. Наскоро Лашевский пролистал дневник почти до середины. В нем в основном фигурировали жалобы на холод, болезни и невнимательность мужа. Между страниц встречались письма от брата и матери хозяйки, а также несколько открыток от подруг. Вскоре начались записи, означенные годом всеобщей безвременной кончины, и Лашевский стал читать более внимательно. Некоторые заметки оказались достаточно нетипичными.
"27 августа 1842 года.
Езус Мария, я изнемогаю. Я неисчислимое множество раз просила Ангелину не ходить на болота с Рыгором, но девочка вбила себе в голову, что разбирается в травах, и категорически отказывается меня слушать. Каждый Божий день она пропадает у Чародеева омута, чтобы потом изображать из себя великую знахарку, захламливая дом каким-то сеном. Порой мне кажется, что Криштоф добился своего - наш ребенок наконец лишился рассудка, надышавшись болотных испарений, и скоро начнет резать черных петухов под полной луной.
И вот сегодня случилось то, чего я всегда боялась. Вместо багульника, белокрыльника и клюквы Ангелина притащила с болот человека. То есть тащил, разумеется, Рыгор, но зачинщиком и инициатором этого акта милосердия была моя дочь.
Откровенно говоря, мне даже неловко называть это существо человеком, ибо я никогда не видела ничего более страшного. Это заросшее мхом, грязью и тиной нечто, обмотанное тряпками, утратившими цвет еще при Гедымине, выглядело хуже, чем моя смерть в самом страшном кошмаре. Ангелина бегала вокруг него в состоянии, подозрительно напоминающем волнение, и трогала его за совершенно черный отросток, очевидно, бывший некогда рукой. Я уставилась на этот отросток в кромешном ужасе и поняла, что не могу отвести взгляд. Рыгор, заметив мое состояние, усадил меня на скамью, и я принялась рассматривать куст шиповника, стараясь отогнать накатившую дурноту. Мне казалось, бред от дурман-травы начался у меня, и я имею несчастье наблюдать какое-то болотное чудовище.
Сколько раз я говорила Криштофу, что жизнь здесь неполезна и даже опасна не только мне, но в особенности нашей дочери, которая растет среди мрака и простонародья. Никто никогда на ней не женится, я абсолютно убеждена в этом. Она не умеет себя вести, увлекается каким-то ведьмовством и даже в приличной одежде, которую я заказываю для нее из города, выглядит как ряженая крестьянка. Держится она дерзко, в ней нет ни капли почтительности к старшим, ни капли благоразумия и кротости, приличествующей молодой барышне из благородной фамилии. Я приказала Рыгору немедленно выбросить существо там, где оно было подобрано, но Ангелина закатила такую истерику, какой я никогда еще не видела в исполнении этого своенравного, но в целом спокойного ребенка. Надо же, эта безбожница взывала к моим христианским чувствам. Христианские чувства по отношению к некоему подобию дьявола – что может быть оригинальнее. Я вынуждена была разрешить ей оставить себе это существо при условии, что его немедленно уберут с глаз моих в домик прислуги. В глубине души я надеялась, что через час-другой оно издохнет.
Криштоф все еще не вернулся от Адамовичей. Сегодня похолодало, и, боюсь, лето в наших краях кончилось. Солнца мы теперь до мая не увидим."
"30 августа 1842 года.
Мои предсказания сбываются так точно, что я, полагаю, могла бы зарабатывать этим себе на жизнь, если бы мне вздумалось сбежать из этого склепа, в который меня до срока заточили, и начать новую жизнь где-нибудь, где хоть иногда светит солнце. Сегодня весь вечер льет дождь, вчера вечером он лил тоже, и я снова перестаю отличать один день от другого. Границы суток смазываются и мне кажется, что я живу в каких-то непроходимых, беспрерывных сумерках. Иногда я думаю, так должен выглядеть ад - тоска и уныние, холод и одиночество, длящиеся бесконечно.
Криштоф все еще у Адамовичей. Кажется, он и не думает возвращаться.
В юности я не любила молиться, теперь молюсь ради разнообразия, так как делать здесь решительно нечего. Возвращаясь из часовни, решила немного погулять по парку и нечаянно наткнулась на Ангелину, запросто болтающую с незнакомцем. Хочу заметить, в окрестностях живет не более полутора десятков человек, которые известны мне в лицо все до единого, так как имеют обыкновение в холодную пору околачиваться у поместья всем выводком. Путники к нам заезжают нечасто, так как места у нас вроде Амазонки - без крайне важной причины сюда не полезет ни один самоубийца. Несмотря на все это моя двенадцатилетняя дочь общалась с посторонним мужчиной без моего ведома.
Человек сидел на лавке у домика прислуги. Ангелина стояла рядом и о чем-то увлеченно рассказывала. Человек был очень худ, тщедушен и, по-видимому, достаточно молод, хотя вид его мало говорил о возрасте. Волосы у него были какого-то нездорового темно-серого цвета, склоненное лицо было очень бледным и угловатым. В целом он почему-то напоминал утопленника, только сдувшегося вопреки всем законам природы.
Ангелина заметила меня и умолкла. Я, стараясь скрыть волнение, вскинула голову и подошла с как можно более независимым видом. Они оба смотрели на меня и молчали. Человек при моем приближении как-то неловко поднялся, хватаясь рукой за стебли вьюнка, оплетшего стену домика. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что он одет в крестьянскую одежду явно ему не по размеру, что заставляло его казаться еще меньше, чем он был.
- Кто Вы? - спросила я.
- Пусть пани не серчает, - голос у него был тихий и странно мелодичный. У меня от этого голоса возникла ассоциация с отпеванием. - Меня зовут Мариуш. Я путешественник, шел в Гродно из Вильни, заблудился и попал в ваши болота. Уже простился с жизнью, но Ваша дочь вытащила меня и теперь я почти здоров.
Меня осенила неприятная догадка. То облезлое существо с болот. Я невольно взглянула на его руки. Они были перебинтованы.
- Ах, да... - сказала я равнодушно. - Помню. Рада, что Вы чувствуете себя лучше.
Он странно усмехнулся. Я заметила, что глаза у него были серые, на выкате, а веки оттенка синевато-фиолетового. От него ощутимо пахло болотом.
- Я благодарен пани, что она позволила мне остаться на ее земле.
Я только махнула рукой. Мне по-прежнему было не по себе, и больше всего расстраивало, что причин этого состояния я не понимала. Я кивнула болотному пришельцу, приказала Ангелине следовать за мной и отправилась к поместью.
В сущности я до сих пор не могу понять, отчего этот странный субъект произвел на меня столь отталкивающее впечатление. По сути он довольно обычен, в нем даже есть то-то изящное. Вот только запах, но это скоро пройдет, да и я сама, наверное, пропахла болотами до самых костей.
И все-таки он мне не нравится."
Лашевский снял очки и протер глаза. Отложив блокнот, он подошел к узкому окну, выходящему на болота. Ночь смотрела на него жадно, вылупившись круглым глазом полной луны.
-
-
23.02.2009 в 20:20Когда ждать продолжения?)
-
-
23.02.2009 в 20:35Быть не может, Вы прочли. Благодарю Вас.
Я уж и не надеялся.
Продолжение, я полагаю, скоро. Оно давно продумано, следует набраться сил, сесть и записать.
-
-
23.02.2009 в 20:48Прочла, даже дважды.
Теперь мучаюсь сопоставлением стиля с , известными мне, стилями классиков. На кого-то похоже. На Гюго?)
Жду продолжения.
-
-
25.02.2009 в 00:52Спасибо за более чем лестное сравнение, надобно перечитать Гюго, ибо давно не. В последнее время читаю Томаса Манна и Майринка, не исключено, что естественным образом заимствую мелодику, в моем случае это практически неизбежно.
-
-
25.02.2009 в 09:06Точно- мелодика!
Боялась, что задену таким сравнением. Гюго в юности весь был прочитан, перечитан и занесен в личный список любимых классиков.
А вот Томас Манн мне не дался.