О природе творчества.

[Рем.]

С Лерой я познакомился в той больнице, где отмирающую психику добивают мышьяком и ставят в нее пломбу. Юным шестнадцатилетним подростком, по счастливому стечению обстоятельств оказавшимся заточенным в четырех стенах, не пропускающих свежий воздух, родных и близких, я сидел на широком подоконнике в своей палате и созерцал раскинувшийся предо мной вечереющий Минск. Кладбище под окном располагало к размышлениям о бренности бытия, ночь над городом шептала о свободе, лиричность обстановки вызывала приступы мизантропии. Согласитесь, не самое лучшее состояние для новых знакомств. Но психи, как известно – люди подневольные. В палату ко мне зашел сам глава отделения и хрипловато-сладким, как стон Бориса Моисеева, голосом проговорил:

- А сейчас я познакомлю тебя с кем-то, кто обязательно тебе понравится.

Я обреченно простился с городом и испытующе посмотрел на главу отделения. Глава отделения радостно улыбался, как ребенок при виде пойманной букашки, которой он готовится оторвать лапки. Я всерьез забеспокоился за свою молодую жизнь, но выбора у меня не было. Глава отделения представлял собой абсолютную власть в раскинувшихся вокруг меня бело-голубых чертогах больницы.



Когда он указал мне на сидящую в коридоре женщину, я сперва решил, что ей не более двадцати пяти - невысокий рост, тонкая гибкая фигура, изящная, немного небрежная поза, присущая уверенным в своей привлекательности дамам, прическа - аккуратное каре. И только когда я смог разглядеть ее лицо в подробностях, стало ясно, что она много старше.



Лере было около сорока. Она была художником, весьма талантливым художником, однако выставки ее проводились с переменной частотой, а известность распространялась лишь на узкие круги посвященных. Громкого успеха она не добилась оттого, что у нее не было ни коммерческой жилки, ни своего агента.

Одна была художником, я увлекался портретной графикой – это и была одна из причин, подтолкнувших медперсонал к идее нашего знакомства. Вторая причина была интереснее - она тоже отличалась пристрастием к подоконникам и вечернему Минску. Начались подоконничные беседы. Разницы в возрасте я не ощущал. Вовсе не потому, что она была психологически младше своих лет. Просто у нее не было возраста. Она была ребенком и старухой одновременно.

Как оказалось, в больничке Лера была не впервые, что не мешало ей казаться спокойным счастливым человеком. Однажды она раскрыла мне секрет этого парадокса:

- Я здесь прячусь от людей. Хорошо, что в отделение никого не пускают, не разрешают звонить. Иногда необходимо оторваться от всех ненадолго.



У Леры был муж. Муж, которого она любила. Лет за десять до нашего знакомства он ушел от нее и женился на воспитательнице детского сада, которая вскоре чудным образом перекинулась в домохозяйку. Между тем он продолжал помогать Лере, в сложные годы она полностью существовала за его счет, а существование ее стоит отнюдь не дешево.

Он любил ее. Но совместная с ней жизнь оказалась для него непосильным грузом. Эфемерная субстанция, которую принято звать музой, отнимала у Леры столько времени и энергии, что в один прекрасный день муж почувствовал себя третьим лишним.



У Леры был сын. Сын, которого она любила, и который боготворил ее в ответ. Однако сын довольно часто переезжал жить к отцу. И не потому, что ему не нравилось проводить время с матерью, напротив, с ней ему было максимально комфортно. Но у папы кормили. Иногда даже вкусно. Ребенок оказался перед сложным философским выбором между духом и плотью, и физиологические нужды часто оказывались превалирующими.



После нашего выхода из застенок я побывал у Леры в гостях. Большая стильно оформленная квартира, полы с подогревом, запах китайского зеленого чая, ворсистые ковры, ворсистая мебель. В большой комнате, которую по стандарту принято делать гостиной, мебели не было вовсе. Стены были увешаны картинами, на полах стопками стояли картины, у окна мольберт - и картина.

Лера писала виды ночного города, того самого, который мы так часто наблюдали из окон больницы.

- Смотри туда, - говорила она, когда мы в обнимку стояли за мольбертом и она указывала в сторону открытого окна, за которым виднелись крыши, фонари, верхушки деревьев. – Ночью это вовсе восхитительно. Никогда, никогда не передать...



Сейчас ей сорок пять. Муж звонит все реже, сын поступил в московский вуз и обосновался в стольном граде. В огромной стильно обставленной квартире, где запах зеленого чая, она осталась одна.

Она может часами лежать на ковре и смотреть в потолок, путешествуя взглядом по неровностям и трещинам в побелке. Она может дни напролет гулять по городу, спускаясь от Октябрьской к Немиге, по мосту до Троицкого предместья, через парк к театру Оперы и балета. Ночью она стоит у распахнутого окна и пишет ночной Минск. Она не умеет быть хозяйкой, женой и матерью. Она умеет только писать картины и быть красивой. Быть счастливой и любить.

Comments

[Corel]

Быть счастливой и любить.

Это удивительное умение, раз она дарит людям свою любовь, то и их делает счастливыми.

Возможно когда-нибудь ее карины будут бесценными...

[Jo.]

Corel я знаю такого человека. к сожалению, такие как они, не бывают счастливы.

[Рем.]

Corel, несомненно.



*negative_creep, такие как Лера или такие как те, кто ее любит? Лера счастлива.

[Jo.]

remien они не бывают счастливы по традиционным критериям, показателям. мы смотрим на них и говорим, как же они несчастны.

[Рем.]

*negative_creep

Я смотрю на нее и вижу, что она счастлива несмотря на все критерии.

[Jo.]

remien под словом "мы" я подразумевала не углубляющихся в глубины души человеческой, погубленных глубиной быта человеков)

[Рем.]

Тогда Вы правы. С точки зрения среднестатистической женщины, работающей, к примеру, бухгалтером, взрастившей двоих детей и закрывающей глаза на измены мужа, Лера, безусловно, несчастна. С точки зрения общества почти любой творческий человек несчастен. Хотя на самом деле часто они счастливее нас всех)

[Jo.]

remien страшно согласна)