"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
- По гимназии ходил слух о том, что ты у нас что-то наподобие волшебника. Что в случае чего ты просто скажешь "крэкс пэкс фэкс" – и мы все умрем.
Это замечательное в своей абсурдности, но не лишенное прелести признание Дима проорал мне в ухо где-то между Партизанской и Автозаводской. Схватившись за поручень, он раскачивался передо мной в такт то нарастающему, то стихающему гулу поезда, как повешенный на ветру, на нем мерно колыхалось длинное черное пальто, в пальто позвякивали ключи. Я из природной склонности делать все наперекор прислонился к двери с командой «Не прислоняться!» и боролся с великим соблазном. Меня тянуло сказать, что они не то чтобы ошибались, изобразить на лице суровую вдохновенность и глухо, медленно заговорить на арамейском. Реакция была бы более чем интересна, но я сдержался. Жизнь уже обучила меня основным нормам поведения воспитанного социального животного.
Моя самодостаточность зиждется не на отсутствии привязанности к кому бы то ни было, она основана на способности обходится собой вне зависимости от привязанностей. Как глубоко инровертированный индивид, происходящим в моем сознании я всегда интересовался много более чем творящимся снаружи.
В школе я был неприкасаемым по собственному желанию. Случилось это оттого, что терзать меня было не интересно за полной индифферентностью жертвы. После годичных попыток как-то меня достать наши хулиганы, очевидно, морально утомились, оскорбились проявленным мною невниманием к основному роду их деятельности и удалились работать с более адекватными людьми. С этого момента манера ни в коем случае меня не задевать вошла в традицию гимназии. Вокруг нее, как и вокруг всякой традиции, тут же стали распространяться легенды одна страшнее другой, а на мне, видимо, благодаря отрешенному взгляду и молчаливости, отрос и закостенел, как рога молодого лося, мощный ореол таинственности. Сам я ореола не ощущал. Сказать о нем мне было некому, ибо единственным способом взаимодействия с коллективом для меня служила передача тетрадей с заданиями под размножение. Должен заметить, что Дима в пользователи моих тетрадей не входил, он относился к той категории населения, с которой я вовсе не пересекался. Он был лидером компании - черноволос, коммуникабелен, популярен - вокруг него пели фанфары и монотонно жужжали две-три безнадежно влюбленные школьные активистки. Разумеется, такие товарищи не общаются с хрупкими молчаливыми отличниками вроде меня из-за взаимного неприятия - они считают нас слабаками, а мы считаем их идиотами.
Но мы потому и отличники, что редко ошибаемся.
После девятого класса жизнь разнесла нас по околоуниверситетским лицеям, посему в следующий раз я увидел Диму только через несколько лет, когда твердыня Лингвистического Института уже была мною покорена. Однажды осенью мы с щебечущей стайкой девиц и неизменным Шуманским нырнули в рокочущую утробу клуба "Сафари", дабы закрепить возникшее товарищество и взглянуть на дивную группу Divina enema. На сцене скакали суровые рокеры, покрытые отросшей растительностью по периметру, под сценой можно было наблюдать месиво из молодых людей самой разнообразной окраски и степени обдолбанности, над ними подобно штыкам перед битвой качались худые белые руки, поднятые ввысь в знаке зверя, музыка нещадно била по ребрам. Стандартный рок-сейшн. Подобные мероприятия приятны общей погруженностью в себя – собственно, коммуникация под подобный грохот проблематична. Следовательно, несмотря на скопище полных нездоровой энергии юных тусовщиков ничто не мешает в полной мере отдаться потоку своих мыслей о гуманоидах и коллективном бессознательном.
Удобно расположившись на волнах тяжелой музыки и горячего дыхания толпы, я погрузился в философские думы, посему заметить старого знакомого мне удалось далеко не сразу. А между тем он находился шагах в двух от меня, не больше. Некоторое время я мог не без любопытства наблюдать за ним – он отрастил длинные волосы, которыми теперь без зазрения совести размахивал, хлеща черными прядями по лицам близстоящих девиц, кроме того, у него появился пупс. У пупса было лицо Амура с картины Караваджо, нежное, прекрасное, чуть припухлое и немного обиженное - проще говоря, лицо, которое своей капризной слащавостью без малейшего признака интеллекта вызывает у меня приступы острой брезгливости, смешенной с любопытством - подобные чувства я испытываю только к пупсам, жукам и гусеницам. Сцена, раскинувшаяся пред моим взором, завораживала романтичностью - пупс вис на плечах моего старого знакомца, как огромный чужеродный нарост, шептал ему что-то на ухо и в результате, очевидно, потребовал удалиться, потому что парочка двинулась к бару. По дороге Дима заметил меня и глаза его незамедлительно приняли округлую форму, превратившись в черные рубашечные пуговицы. Он кивнул мне, не осмелившись покинуть своего страдающего спутника.
Нагнал он меня уже в холле, в очереди в гардероб. Продравшись сквозь толпу, он встал подле меня и смущенно склонил голову.
- Слушай, - сказал он голосом, полным мировой скорби. - Ты ведь никому не скажешь про... Ну, про...
Он указал на Амура, который пучил большие голубые глаза из-за плеча злополучного Ромео и постепенно превращался из Амура в лемура. Я пожелал позабытому кумиру спать спокойно, объяснив, что со времен нашего знакомства не стал разговорчивее. На поверхность земли мы выбрались все вместе, а затем я в компании Шуманского и девушек рванул на остановку ловить автобус, а Дима с пупсом растаяли в ночи.
Мой город перечеркнут жирным кривым крестом пересекающихся линий метро. Проект забракован автором. Там, где скрещиваются ветки, в самом сердце города, зачастую пересекаются и жизненные пути горожан.
- Что-то ты офрантел, и не узнать тебя, - услышал я позади себя, стоя на Купаловской в ожидании поезда. Здравствуй, Дмитрий. Наши орбиты пересекаются раз в два года – космос точен как часы.
Мой ореол таинственности аккуратно сложен в ящик из-под обуви и спрятан в кладовке вместе с исписанными мелким почерком учебниками химии, значком с надписью «Гимназист» и красной повязкой для дежурных. Мое одинокое спокойное детство - широкие школьные подоконники, на которых я проводил перемены, герань в тяжелых горшках, ироничный Юрий Иванович, вызывающий мое уважение своим нескрываемым пренебрежением к учащимся, запах чернил и звук крошащегося о доску мела. Теперь я выгляжу, как молодой многообещающий журналист, что, впрочем, с определенной погрешностью отражает действительность. Но это вовсе не значит, что мой нынешний образ соответствует внутреннему содержанию более прежнего. Просто волшебник нашел лучший способ ограждения себя от мира – на смену безучастности пришла невидимость.
Это замечательное в своей абсурдности, но не лишенное прелести признание Дима проорал мне в ухо где-то между Партизанской и Автозаводской. Схватившись за поручень, он раскачивался передо мной в такт то нарастающему, то стихающему гулу поезда, как повешенный на ветру, на нем мерно колыхалось длинное черное пальто, в пальто позвякивали ключи. Я из природной склонности делать все наперекор прислонился к двери с командой «Не прислоняться!» и боролся с великим соблазном. Меня тянуло сказать, что они не то чтобы ошибались, изобразить на лице суровую вдохновенность и глухо, медленно заговорить на арамейском. Реакция была бы более чем интересна, но я сдержался. Жизнь уже обучила меня основным нормам поведения воспитанного социального животного.
Моя самодостаточность зиждется не на отсутствии привязанности к кому бы то ни было, она основана на способности обходится собой вне зависимости от привязанностей. Как глубоко инровертированный индивид, происходящим в моем сознании я всегда интересовался много более чем творящимся снаружи.
В школе я был неприкасаемым по собственному желанию. Случилось это оттого, что терзать меня было не интересно за полной индифферентностью жертвы. После годичных попыток как-то меня достать наши хулиганы, очевидно, морально утомились, оскорбились проявленным мною невниманием к основному роду их деятельности и удалились работать с более адекватными людьми. С этого момента манера ни в коем случае меня не задевать вошла в традицию гимназии. Вокруг нее, как и вокруг всякой традиции, тут же стали распространяться легенды одна страшнее другой, а на мне, видимо, благодаря отрешенному взгляду и молчаливости, отрос и закостенел, как рога молодого лося, мощный ореол таинственности. Сам я ореола не ощущал. Сказать о нем мне было некому, ибо единственным способом взаимодействия с коллективом для меня служила передача тетрадей с заданиями под размножение. Должен заметить, что Дима в пользователи моих тетрадей не входил, он относился к той категории населения, с которой я вовсе не пересекался. Он был лидером компании - черноволос, коммуникабелен, популярен - вокруг него пели фанфары и монотонно жужжали две-три безнадежно влюбленные школьные активистки. Разумеется, такие товарищи не общаются с хрупкими молчаливыми отличниками вроде меня из-за взаимного неприятия - они считают нас слабаками, а мы считаем их идиотами.
Но мы потому и отличники, что редко ошибаемся.
После девятого класса жизнь разнесла нас по околоуниверситетским лицеям, посему в следующий раз я увидел Диму только через несколько лет, когда твердыня Лингвистического Института уже была мною покорена. Однажды осенью мы с щебечущей стайкой девиц и неизменным Шуманским нырнули в рокочущую утробу клуба "Сафари", дабы закрепить возникшее товарищество и взглянуть на дивную группу Divina enema. На сцене скакали суровые рокеры, покрытые отросшей растительностью по периметру, под сценой можно было наблюдать месиво из молодых людей самой разнообразной окраски и степени обдолбанности, над ними подобно штыкам перед битвой качались худые белые руки, поднятые ввысь в знаке зверя, музыка нещадно била по ребрам. Стандартный рок-сейшн. Подобные мероприятия приятны общей погруженностью в себя – собственно, коммуникация под подобный грохот проблематична. Следовательно, несмотря на скопище полных нездоровой энергии юных тусовщиков ничто не мешает в полной мере отдаться потоку своих мыслей о гуманоидах и коллективном бессознательном.
Удобно расположившись на волнах тяжелой музыки и горячего дыхания толпы, я погрузился в философские думы, посему заметить старого знакомого мне удалось далеко не сразу. А между тем он находился шагах в двух от меня, не больше. Некоторое время я мог не без любопытства наблюдать за ним – он отрастил длинные волосы, которыми теперь без зазрения совести размахивал, хлеща черными прядями по лицам близстоящих девиц, кроме того, у него появился пупс. У пупса было лицо Амура с картины Караваджо, нежное, прекрасное, чуть припухлое и немного обиженное - проще говоря, лицо, которое своей капризной слащавостью без малейшего признака интеллекта вызывает у меня приступы острой брезгливости, смешенной с любопытством - подобные чувства я испытываю только к пупсам, жукам и гусеницам. Сцена, раскинувшаяся пред моим взором, завораживала романтичностью - пупс вис на плечах моего старого знакомца, как огромный чужеродный нарост, шептал ему что-то на ухо и в результате, очевидно, потребовал удалиться, потому что парочка двинулась к бару. По дороге Дима заметил меня и глаза его незамедлительно приняли округлую форму, превратившись в черные рубашечные пуговицы. Он кивнул мне, не осмелившись покинуть своего страдающего спутника.
Нагнал он меня уже в холле, в очереди в гардероб. Продравшись сквозь толпу, он встал подле меня и смущенно склонил голову.
- Слушай, - сказал он голосом, полным мировой скорби. - Ты ведь никому не скажешь про... Ну, про...
Он указал на Амура, который пучил большие голубые глаза из-за плеча злополучного Ромео и постепенно превращался из Амура в лемура. Я пожелал позабытому кумиру спать спокойно, объяснив, что со времен нашего знакомства не стал разговорчивее. На поверхность земли мы выбрались все вместе, а затем я в компании Шуманского и девушек рванул на остановку ловить автобус, а Дима с пупсом растаяли в ночи.
Мой город перечеркнут жирным кривым крестом пересекающихся линий метро. Проект забракован автором. Там, где скрещиваются ветки, в самом сердце города, зачастую пересекаются и жизненные пути горожан.
- Что-то ты офрантел, и не узнать тебя, - услышал я позади себя, стоя на Купаловской в ожидании поезда. Здравствуй, Дмитрий. Наши орбиты пересекаются раз в два года – космос точен как часы.
Мой ореол таинственности аккуратно сложен в ящик из-под обуви и спрятан в кладовке вместе с исписанными мелким почерком учебниками химии, значком с надписью «Гимназист» и красной повязкой для дежурных. Мое одинокое спокойное детство - широкие школьные подоконники, на которых я проводил перемены, герань в тяжелых горшках, ироничный Юрий Иванович, вызывающий мое уважение своим нескрываемым пренебрежением к учащимся, запах чернил и звук крошащегося о доску мела. Теперь я выгляжу, как молодой многообещающий журналист, что, впрочем, с определенной погрешностью отражает действительность. Но это вовсе не значит, что мой нынешний образ соответствует внутреннему содержанию более прежнего. Просто волшебник нашел лучший способ ограждения себя от мира – на смену безучастности пришла невидимость.
Lex, но Вы расскажите после, не случилось ли наоборот.)
не все Ваши посты читаю, но иногда... взгляд не просто вцепляется в текст - всасывается текстом )
очень хорошо, да.
спасибо
правильно зачем мелочиться и рассказывать по одному, лучше написать в дневнике))
Как всегда превосходно. Кажется, я не пропускаю ни одного вашего поста. Что особенно интересно, большинство из них хочется комментировать. По-моему, это прекрасно.
Всегда приятно радует не только содержание и умение излагать свои мысли, но и завидная грамотность. Однако, могу я указать на опечатку (почему-то на это мой глаз уж очень наметан, а подруга вообще решила меня критиком сделать):подобное чувства ?
Благодарю за оценку. Рад, что Вам нравтся. :)
Признателен за вычитку, очепятку исправил.
Хотелось бы... немного динамики и убрать некоторые штампы. Мне правда понравилось, ни коем образом не критикую, это в общую копилку пожелания.
Можно на ты, я не взрослая.
Вы правда хорошо пишете. Я же мучаюсь и не могу написать свои сны. Получилось бы интересно, но не могу. Штампы лезут - противно, слова подбираются не всегда те. И я стала хуже говорить за последние два года.
Страдаю
Я сейчас тоже говорю неважно. Надеюсь, это у нас всего лишь авитаминоз.
У меня же такая каша в голове - не продраться с садовыми граблями. Хочется убраться, выкинуть хлам и привести все в порядок)