Цветные картинки. I.

[kiyonobu-inoue]

Почти случайно частично написал первый в жизни фанфик — по "Магистру". Он пришел мне в голову картинками и понемногу сложился в единый сюжет. Пусть висит и здесь, пока я дописываю то и это.
"Магистр", Сюэ Ян/Сяо Синчэнь, сказ о рыбах, осени и моральной дилемме. Предупреждаю про вроде бы слэш (но это не точно), про психическое нездоровье персонажа и про резкую драматичность, в которую я не умею (но стало интересно попробовать).

Цветные картинки. Октябрь.

1. Где и когда это произошло, Сюэ Ян не запомнил. Места и даты давно перестали иметь для него значение, мельтешивший вокруг мир не вызывал ничего, кроме раздражения, апатичного, впрочем: даже если убьешь каждого, кого встретишь, просто за то, что смеет быть живым, следом придут другие.
Но даже теперь, измученный, больной, однорукий, Сюэ Ян все еще был опасен, и люди чувствовали это нутром, обходили стороной, отводили глаза, огибали его, как течение огибает камень. Все они были мелочны, малодушны, суетливы — тошнотворны.
Шел очередной бессмысленный день, который нужно было как-то прожить, чтобы ненадолго забыться сном. Сюэ Ян разделался с парой мелких дел и раздобыл денег — скорее по инерции, чем из желания. О том, что такое желание, он забыл. Он брел по залитой солнцем городской улочке, полной гнусного муравьиного копошения, и без интереса оглядывал вывески, разыскивая какую-нибудь таверну.
Когда в многоцветье толпы он заметил высокую фигуру в белом, то решил, что спит. Сердце, тем не менее, на секунду остановилось, потом сделало резкий болезненный скачок — и замерло в горле.
Странно, но белая фигура не исчезла, двигалась навстречу знакомой плавной походкой, медленно, слепо обходя прохожих. Над темноволосой головой покачивались на ветру бумажные фонарики, пестрели вывески. Сновали туда-сюда люди, на углу какая-то резкоголосая женщина бранила слугу, на пороге чайной лавки пересчитывал мелочь старик.
Даочжан — а это был даочжан — подходил все ближе. За его правым плечом поблескивала рукоять Шуанхуа. Вот он прошел мимо гостиницы, миновал чайную лавку, и старик, подняв голову, глянул на него с липким паучьим любопытством.
Кто-то — Сюэ Ян не заметил, кто — толкнул его в больное плечо и дорого поплатился бы за это, если бы Сюэ Ян не был занят.
Даочжан подошел ближе. Вот он на расстоянии вытянутой руки — видно, как лента, обмотанная вокруг глаз, отбрасывает узкую тень на щеку, как чуть колышутся на ветру пряди, выбившиеся из прически.
Правдой это оказаться не могло, но Сюэ Ян был согласен на помешательство.
Вот даочжан прошел мимо. Что-то сдавливало виски, вскипало под веками, жаждало выплеснуться наружу. А узкая белая фигура уже удалялась, смешиваясь с цветастой гомонливой толпой.
И внезапно Сюэ Ян вздрогнул, будто его ошпарило кипятком. И бросился следом, расталкивая неповоротливую человеческую декорацию, заслонившую от него даочжана. И догнал, и схватил за предплечье, с хриплым "Даочжан!", смешным всхлипом вырвавшимся из горла, упал на ослабевшие вдруг колени, вцепился в белую ткань, приник к головокружительно знакомому телу.
Мир опрокинулся в даочжана, как в воду — и пошел ко дну.
Даочжан был будто каменный, но Сюэ Ян чувствовал: он дышит, он теплый, он пахнет чистотой, какими-то травами, собой, — не сладковатым могильным духом, как раньше. Губы Сюэ Яна сами собой расплылись в улыбке, все внутри обожгло расплавленным, оглушительным счастьем, слишком большим для человека, нестерпимым, сминающим сознание, как бумагу в ладони.
Он вжался в белое тепло всем телом, спрятал лицо в мягкой ткани и больше ни о чем не хотел думать, ничего не хотел знать. Если бы его убили, если бы мир закончился, если бы небо упало на землю, ему не было бы дела.
Неизвестно, сколько времени прошло. Он очнулся только тогда, когда почувствовал, что даочжан положил руку ему на плечо. Пузырьками воздуха всплывали, врываясь в звенящую оглушенность, человеческие голоса, вопросы, смешки. Хотелось уничтожить всех, кто посмел вторгнуться в его сон, но Сюэ Ян был занят.
Он поднял голову. Склоненное к нему лицо даочжана было строгим, тревожным.
— Даочжан, — повторил Сюэ Ян.
— Господин заклинатель, вам мешает этот калека? — спросили сзади.
Сюэ Ян решил, что если ревнитель порядка не отстанет, то останется без головы. Но даочжан сказал — мягким, спокойным голосом даочжана:
— Нет, все хорошо. Простите. Это мой старый знакомый.
Неравнодушный прохожий направился по своим делам, и Сюэ Ян увидел краем глаза — в блестящем, расплывающемся свете дня, рекой текшем вокруг даочжана — обрюзглое презрительное лицо. Было плевать.
Даочжан склонил голову, осторожно ощупал плечи Сюэ Яна, его единственную руку, вцепившуюся в белую ткань. И строго сказал:
— Отпусти меня.
Сюэ Ян сам не знал, почему, но послушно разжал хватку, вглядываясь даочжану в лицо. Даочжан развернулся и пошел прочь.

2. Даочжан не хотел мести. Сюэ Ян не мог этого понять и считал признаком легкого посмертного помешательства. Даочжан, к тому же, всегда был не от мира сего. И разве не потому, как разительно, как смешно и нежизнеспособно он отличался от любого жадного, суетливого муравья, мечущегося по земле, Сюэ Яну так нравилось на него смотреть?
Лишь однажды — через пару молчаливых часов после того, как они вышли из города — сверкнул у подбородка серебристый Шуанхуа, острый клинок замер у самого горла, хмурое лицо было таким же кипенно былым, как повязка, скрывающая глаза. Даочжан сказал:
— Оставь меня.
Кого он пытался напугать этой глупой блестящей штукой? Как-будто смерть еще страшила Сюэ Яна.
— И не подумаю, — пожал плечами Сюэ Ян и коснулся Шуанхуа кончиком пальца, нежно провел по лезвию, глядя, как выступает на подушечке капля крови. Ощущение было приятное, будоражащее, ясное, как небо в середине июля. — И вообще, дорога общая, разве нет? По какому праву ты запрещаешь мне по ней идти?
Несколько мгновений клинок неподвижно висел в воздухе, рыжее солнце весело поблескивало в его ледяном серебре. Лицо, бледное, как у мертвеца, которым даочжан больше не был, исказила складка между бровями. Даочжан думал. Потом так же быстро клинок скрылся в ножнах, даочжан развернулся и пошел прочь.
Ожидаемая капитуляция. Он всегда таким был. Так ничему и не научился.
Сюэ Ян зашагал следом.
Внезапно он заметил, что начинается осень. Верхушки гор прятались в облачных шапках, кисельных и подтекающих в водопады. По песчаной дороге, влажной после дождя, летели пожелтевшие листья. Некоторые жадно, с надеждой цеплялись за края белых одежд даочжана, но соскальзывали и падали в грязь. Вскоре их втопчет в землю колесо крестьянской повозки, раздавит копыто осла, порвет, играя, ребенок.
Даочжан молчал, погруженный в свои мысли. Сюэ Яна, казалось, не существовало для него. Это было обидно, но выносимо — в сравнении с ощущениями, которые случались с Сюэ Яном из-за несуществования самого даочжана.
Сюэ Ян тоже молчал. Он смотрел. Жадно разглядывал, восстанавливая полустершиеся в памяти черты: в темных волосах блестит солнце, колышется белая лента, прядка у виска немного выбилась и треплется на ветру, касаясь щеки. Сюэ Яну тоже хотелось ее коснуться.
Нежная кожа, должно быть, мягкая и теплая наощупь, не такая, какой была, когда он дотрагивался до нее в прошлый раз.
Мелькнул в сознании темный дом с узкими оконцами, пыльный свет и гроб, полный соломы. От воспоминания передернуло. Даочжан шел рядом, дышал, никакой соломы в волосах, только солнце и ветер, пропахший прелой листвой. Сюэ Ян не мог и представить, откуда на него свалилось это наваждение, но собирался вцепиться в него и держать, пока не остановится сердце.

3. В первую ночь, устроившись неподалеку от даочжановского костра, Сюэ Ян боялся уснуть. Казалось, если выпустить даочжана из поля зрения хоть на минуту, он исчезнет.
Потрескивала меняющая естество древесина. Всполохи огня взлетали к звездному небу. Неподалеку, перекатываясь по камням, бурлил ручей. Вокруг ширились на много километров поросшие лесом горы, зелень, недавно тяжелая и сочная, сморщивалась, иссыхала и золотилась — последний вздох природы звучал искреннее остальных. Сюэ Ян много раз видел смерть и знал некоторый толк в красоте умирания.
Стало немного жаль, что даочжан слеп. Ему бы понравилось.
— Звезд над нами — как конфет в кондитерской лавке, — заметил Сюэ Ян негромко, но так, чтобы его услышали, и протянул руку к поблескивающей чернильной громадности. Между пальцев, облитых беспокойным рыжим светом, замерцало бледное серебро. — В детстве я думал, что они сладкие на вкус. И собирался попробовать, но не достал. Обидно. В детстве я думал, что однажды смогу получить все, что захочу, даже самое сладкое, самое чистое. Жалко, что не смог.
Сюэ Ян уронил руку, повернулся на бок и уставился на белый сверток, в который превратился даочжан.
— А тебя на твоей горе, небось, с младенчества учили читать по звездам всякие штуки? Никакой поэзии там у вас.
Даочжан не ответил. Его молчание царапало, кусало, как свора надоедливых блох. Сюэ Ян фыркнул и отвернулся. Стоило, впрочем, признать, что он согласился бы провести вот так — в компании блох и даочжана — всю оставшуюся жизнь. Казалось, будто последние десять лет он жил в гнилостном душном погребе, а теперь его вдруг выпустили на волю — вот в этот сухой холодный лес, где можно было наконец дышать.
Даочжан лежал тихо, не шевелился, и это пугало.
Почему он не использует меч для перемещений, думал Сюэ Ян, поглядывая на него сквозь искры. Слишком слаб? Как давно он жив, почему? Не морок ли все это? Что происходит? Вопросы мешались в сознании, спутываясь в глухой липкий гул. И самым жутким, невыносимым, удавкой сжимающим горло идиотским вопросом было: что если он проснется — а даочжана нет?
Спал Сюэ Ян плохо, поминутно просыпался, проверял, по-прежнему ли белый сверток наполнен, подползал убедиться, живо ли то, что внутри, дышит ли, — или опять, как раньше, как когда-то, — а потом долго лежал, слушая молитвенный шепот облетающего леса. Ночь дрожала в поднимающемся от углей жаре, как в лихорадке.
Утром даочжан был на месте — спокойно спал, укрывшись плащом. Ярко светило холодное рассветное солнце, лес пах горьковатой стынью, водой и сухой листвой. Сюэ Ян, придя в необыкновенно хорошее расположение духа, вспомнил, что давно не мылся, скинул одежду и, шипя, окатил себя ледяной водой из ручья. Заметил, одеваясь, что вещи совсем истрепались, превратились в черную ветошь, стоило раздобыть новые. Потом напился воды, такой вкусной, как не пробовал много лет, зажег потухший было огонь и приготовил похлебку.
Когда Сяо Синчень зашевелился в своем коконе, сел, отбрасывая с лица примятые волосы, Cюэ Ян спросил:
— Будешь есть, даочжан?
Даочжан поднял голову, на его лице отразились растерянность и мука. Он не ответил.

4. Однажды поздно вечером — прошло больше недели с тех пор, как Сюэ Ян снова стал замечать смену дней, — они вошли в город. Было темно, ветрено, низкое небо бросало на землю пригоршни холодной воды. Даочжан снял комнату на первом попавшемся постоялом дворе, Сюэ Ян, как обычно, остался снаружи. Походил туда-сюда по пустынной мокрой улице, поискал место посуше. Нашел у курятника охапку сырой соломы, соорудил себе подобие подушки и улегся у выхода. Становилось отчаянно холодно, но Сюэ Ян не мог не принимать мер, чтобы даочжан не улизнул один — ищи-свищи его потом по свету. Надо было сохранять бдительность, быть осторожным — теперь, когда сама жизнь безмятежно упала ему в руки, как спелое яблоко.
Под протертым плащом было сыро. Усиливался подхваченный вечность назад кашель. Ныла отсутствующая рука.
Не спалось.
Качался, отбрасывая зловещий свет на промозглый двор, красный фонарь у входа, выплывали из темноты и снова исчезали очертания забора, курятника и конюшни: туда-сюда, дурацкий гипнотический маятник. Нужно было заглянуть к травнику, добыть новый плащ и побольше еды.
Скрипнула дверь. Сюэ Ян поморщился, лениво приготовившись ругаться со слугой, посланным прогнать бродягу.
— Где ты? — негромко, сухо спросил мягкий голос даочжана.
Сердце подпрыгнуло, как случалось теперь часто. Сюэ Ян приподнялся на локте.
— Тут я, где ж мне быть еще, — непринужденно отозвался он. В волосах застряла солома, кости ломило от влаги, но настроение резко улучшилось. — Чего ты мне спать не даешь спокойно, изувер?
Тонкая фигура даочжана, укутанная красным фонарным маревом, появилась на крыльце, взлетел на мокром ветру белый рукав. Даочжан оглянулся в сторону Сюэ Яна с нечитаемым выражением на лице и сказал:
— Заходи.
И скрылся в дверном проеме.
Сюэ Ян безнадежно покачал головой. Пожалел, значит? Жизнь ничему не учила даочжана.
Комната была маленькой, но теплой, у стены потрескивали угли жаровни. Кровать была по-спартански узкой, на табурете стоял таз с теплой водой, рядом на столике свеча и тарелка: хлеб и овощи. Даочжан как-то безнадежно махнул рукой.
— Оставайся здесь, — сказал он без выражения. — В шкафу есть подушка и плед. Можешь поесть и помыться. — И добавил чуть слышно, почти растерянно: — Делай что хочешь...
Сюэ Ян с трудом сдержался, чтобы не съязвить по поводу этого слишком щедрого предложения. Но он был себе не враг.
— Даочжан, а ты чего меня позвал? — спросил он, сбрасывая мерзко липнущие к телу тряпки. — Заскучал или это какой-то новый невиданный способ деморализации врагов?
Даочжан отвернулся, как будто забыл, что глаз у него нет и ничего неприличного он не увидит, снял верхние одежды и лег в постель, плотно укрывшись одеялом. Он ничего не сказал, но Сюэ Ян к этому привык. К тому же "что хочешь" понравилось ему больше, чем "отпусти" и "оставь". Он вымылся и поел, а когда закончил, даочжан уже спал.
Или делал вид.

5. Белый даочжан тонул в белой постели, только темные волосы извивались горной рекой в скалистых уступах одеяла да бессильная рука картинно ниспадала в пространство темноты. Дыхание даочжана было спокойным.
Сюэ Ян устроился на циновке и замотался в шерстяной плед, жаровня, поблескивая угольками, испускала нежное расслабляющее тепло, свеча догорала, сдаваясь под напором мрака. В окно бил дождь, продолжал мотаться — туда-сюда — красноватый свет фонаря у входа. Сюэ Ян глядел на белую руку даочжана, на стекающие во мрак пальцы, тонкие, но сильные, и ему нестерпимо хотелось прикоснутся, укусить, присвоить эту нежную белизну, владеть ею и делать с ней что вздумается.
Но было нельзя.
Сюэ Ян чувствовал себя — видимо, на контрасте с недавней вязкой апатичной чернотой — избыточно живым. Хотелось что-то предпринять: развязать небольшую войну или добыть риса на завтрак. Но Сюэ Ян был скован обстоятельствами: он не знал, куда идет даочжан, что собирается делать, как так вышло, что он жив, и надежно ли это. При этом потерять его было — невозможно.
Оставалось ни на секунду не спускать с него глаз.
До чего же нестерпимая, гнетущая зависимость, думал Сюэ Ян, ворочаясь на циновке. Цепь, сжимавшая горло при малейшей попытке освободиться. В свое время Сюэ Ян рвался с этой цепи до изнеможения, до беспамятства, — бесполезно. Это научило его чему-то совершенно новому и противоречащему самой его природе — смирению. Доверчивый, нелепый Сяо Синчень — какой же страшной властью над Сюэ Яном он обладал. Нельзя было недооценивать это могущество. Один раз он уже допустил такую ошибку.
Теперь он учтет все.
Сюэ Ян осторожно подвинулся ближе к кровати. У изголовья тихо стоял серебристый Шуанхуа, и казалось, что сталь при его ковке смешали с лунным светом. Даочжан тупица — как легко было бы сейчас прыгнуть на него, связать, сонного, бессильного, и делать с ним что захочется.
В полном соответствии с его собственным дозволением.
Сюэ Ян попытался занять себя более насущными мыслями. Погода портилась день ото дня. Нужно было придумать, где перезимовать, — и убедить даочжана разделить приют с Сюэ Яном. Благородство, граничащее с идиотизмом, — даочжаново слабое место. Это можно использовать.
Сюэ Ян придвинулся еще ближе, приподнял единственную руку, невесомо, почти не дыша коснулся кончиков пальцев даочжана. Мизинец едва заметно дрогнул, и Сюэ Ян замер. Но даочжан дышал ровно.
Сюэ Ян обрисовывал указательным пальцем изгиб фаланг, погладил нежное углубление ладони. Дождь все сильнее стучал в окно, гудел ветер, начиналась буря. Дыхание даочжана не менялось, и тогда Сюэ Ян приподнялся и коснулся щекой прохладной кисти, пахнувшей травяным мылом. Сердце забилось где-то в горле, стало больно дышать.
Он уже целовал эту руку, но тогда она была холодной и твердой, как камень.

6. Даочжан шагал куда-то целенаправленно и до нелепости серьезно, избегал людей, искал одиночества среди гор и ручьев. Изредка, чтобы заработать денег, он выходил на ночную охоту, выбирая самых незначительных тварей. Должно быть, он еще слаб, размышлял Сюэ Ян, с любопытством изучая новые даочжановские повадки.
Сырость пропитала мир. Сюэ Ян то и дело задыхался от проклятого кашля. Впрочем, это оказалось ему на руку: сердобольный даочжан едва заметно оборачивался на звук, его лицо приобретало озабоченное выражение. Вскоре он снизошел до разговора, короткого, прохладного, но по сравнению с рублеными фразами, которые выдавал прежде, необычайно живого.
— Тебе не надоело таскаться за мной? — спросил даочжан.
Они шли в гору, узкая тропа петляла между укутанными мокрым кустарником уступами. Под ногами хлюпала грязь, смешанная с листвой.
— Нет, — сказал Сюэ Ян, проглотив кусок яблока, которое от безделья поглощал на ходу. — И не надейся.
Даочжан помолчал, нахмурившись. Сюэ Ян метнул огрызок в кусты, и оттуда выпорхнула, заверещав, возмущенная птичка.
— Зачем тебе это? — спросил даочжан.
— Я хочу, — честно ответил Сюэ Ян.
— А если я приведу тебя в столицу какого-нибудь великого клана и потребую суда?
Сюэ Ян усмехнулся.
— Веди.
Разве ему объяснишь?
Вечером, разведя костер под низким влажным небом, быстро бежавшим над хмурым лесным массивом, даочжан долго варил какое-то пахучее снадобье. Сюэ Ян, поедая хлеб и овощи, с интересом поглядывал на это колдовское действо. Закончив, даочжан осторожно перелил жидкость в чашку и подошел к Сюэ Яну.
— Выпей, — распорядился он строго. — И держись поближе к огню.
Это было и смешно, и трогательно: Сяо Синчень, который, разжалобившись по обыкновению, пытался сохранить лицо.
— Даочжан, а куда ты идешь? — решил попытать удачи Сюэ Ян, отпивая ароматный, горьковатый, жарким теплом наполняющий грудь напиток.
— Очевидно, туда же, куда и ты.
Это напоминало шутку, и Сюэ Ян улыбнулся.
— Оно хоть далеко? — лениво протянул он. — До зимы придем?
— До зимы придем, — эхом отозвался даочжан, устраиваясь на ночлег с противоположной стороны костра. Он тряхнул плащ, и тот белым крылом хлопнул на ветру.
Внезапно Сюэ Яну стало очень тепло. Сухо трещал огонь, тянулся жадными язычками к небу, как будто мечтая о нем, но не умея достать. Насмешливая ночь легла на землю мягко, как кошка, опьяняла запахами, убаюкивала вкрадчивым шелестом листвы. Сюэ Ян чувствовал себя непривычно разнеженным, опасно размякшим — но сил собраться, призвать себя к осторожности не находил.
— Даочжан, — тихо протянул он, когда даочжан превратился в знакомый сугроб по другую сторону костра.
— Хм, — отозвался тот.
— Знаешь, я страшно скучал, — как-то слишком тихо и неожиданно для себя самого проговорил Сюэ Ян.
Ответа не последовало — может быть, даочжан не услышал — но Сюэ Ян все равно обозлился: на себя за дурацкое проявление уязвимости, на даочжана за то, что делал его уязвимым. В груди болело то ли от простуды, то ли от чрезмерного тепла, и чтобы не наговорить еще каких-нибудь глупостей, Сюэ Ян закрыл глаза и попытался уснуть.

7. Все утро шел дождь, и Сюэ Ян, прикрывая голову плащом, развлекал даочжана беседой.
— Куда бы ты ни шел, даочжан, было бы хорошо с твоей стороны выбирать для этого более погожие дни, — воодушевленно болтал он. — Не знаю, как там даосский ты, но я точно заболею, попомни мое слово. А потом умру и стану вечно мокрым духом, буду распространять гнилостное зловоние, заливать погреба и чихать на все жутким замогильным ядом.
Даочжан, не сделавший ни одной попытки защититься от дождя и поэтому живописно мокрый, добродушно хмыкнул.
— Потерпи. За этой горой есть деревенька. Доберемся засветло.
Они шли ущельем. Поросшее мхом и лишайником, оно было таким узким, что больше напоминало трещину в горе. Каменистые склоны защищали от ветра, но собирали отовсюду воду, которая хлюпала в сапогах и делала низ ханьфу тяжелым и жестким.
— Это если не потонем, — Сюэ Ян с омерзением глянул на грязную жижу под ногами. — Тут собирается река.
— Собирается, — кивнул даочжан. — Поэтому мы и торопимся.
Держать плащ одной рукой было неудобно, крупные капли, срываясь с края, падали на губы и подбородок, закатывались за ворот. Знобило. Сюэ Ян тем не менее лениво улыбался угрюмому пейзажу, пребывая в необъяснимо приподнятом настроении.
Тем обиднее было расстаться с ним, узнав, что за время смерти даочжан, от природы полный странностей, успел повредиться рассудком.
Места были небезопасны, но даочжан всегда ловко обходил медлительных тварей, избегая боя. В ущелье, однако, отступать было некуда. Заметив группу крупных, но низкоуровневых мертвецов, вывернувших им навстречу из-за поворота ущелья, Сюэ Ян подавил в себе порыв парой заклятий отправить их обратно — прибегать к темной ци при даочжане было бы неумно — и решил, что расправиться с ними вдвоем будет даже весело. Он хотя бы согреется.
Но Сяо Синчень вдруг замер. Сюэ Ян тоже остановился.
— Даочжан, мертвецы, — заметил он, хотя даочжан не мог этого не знать. — Штук двадцать.
Даочжан не ответил. Очень бледный, он хмурился, пальцы нервно сжались под крыльями рукавов. Мертвецы подходили, мыча, но он не сделал ни единого жеста, чтобы защититься. Только протянул руку, словно хотел одного из них... потрогать?
И Сюэ Ян разозлился. Если в планы даочжана входило самоубийство по методу старейшины Илин — то, что с разрыванием на куски, — то Сюэ Ян наотрез отказывался в этом участвовать. Один из мертвецов уже протянул распухшую сизую руку к перемотанному белоснежной лентой запястью, когда Сюэ Ян, выхватив Цзянцзай, отрубил ее к чертовой матери, и она гнилостным куском мяса шмякнулась в грязь.
Отвратительно.
Он извлек из рукава мокрый талисман и отшвырнул мертвецов к склону горы. Они хрипящими кулями повалились на камни. Этим можно было и ограничиться, но Сюэ Яну хотелось небольшой бойни. Нужно было выпустить пар, иначе он набросился бы на даочжана и тряс до тех пор, пока не вытрясет весь мусор из его безнадежно больной головы, а потом связал бы и держал в безопасном и, главное, сухом месте до скончания веков.
Никаких дождей, никаких ущелий! Надоело!
Когда он искромсал последнего мертвеца, стало немного легче. Куски тел внесли приятную изюминку в неприветливый серый пейзаж. Дурацкий дождь хлестал как из ведра, и Сюэ Ян с раздражением смахнул с лица воду пополам с черной слизью.
— Даочжан, — ласково позвал он, стараясь на пределе сил сохранять спокойствие, — ты мне не объяснишь, — подходя, он подобрал брошенный под ноги новый, между прочим, плащ, теперь совершенно грязный, — что за дичь с тобой, Баошань твою дери, происходит?!
Попытка, впрочем, провалилась: к концу предложения он уже шипел, как разъяренная змея. Он спрятал Цзянцзай, и короткий скрежет меча поставил своеобразную точку в этом художественном высказывании.
Даочжан соляным столбом стоял под дождем, опустив голову. Под ногами его хлестал мутный поток, над головой возвышался темный каменистый склон, и его длинная фигура казалась единственным белым пятном в сумеречном мире. Он молчал, вода капала с его волос, текла по углублениям под скулами, по губам и подбородку. Сюэ Яну хотелось его тряхнуть, или обнять, или ударить.
Любым способом сохранить.
И даочжан сухо, негромко — голос почти потонул в шуме дождя — поинтересовался:
— Откуда мне знать, что ты снова меня не обманешь?

8. — Здравый смысл у тебя есть? — спрашивал Сюэ Ян, пытаясь перекричать ветер. Они выбрались из ущелья и шли по бурой заболоченной долине, продуваемой насквозь. Дождь продолжался, мокрую одежду прибивало к телу, слипшиеся пряди мотались у лица, омерзительным стылым холодом касаясь кожи. — Хотя откуда. Удачно, конечно, что ты перестал доверять всем подряд, но обычно так поступают, чтобы себя обезопасить, а не наоборот.
Даочжан — кто бы мог подумать — молчал. Сюэ Ян споткнулся о камень, пошатнулся и грязно выругался.
Деревенька оказалась небольшая, унылая, понурые подслеповатые домики под соломенными крышами безучастно смотрели на путников и не выплюнули навстречу ни единого гостеприимного или хотя бы любопытного хозяина. Сюэ Ян готов был без изысков вломиться в первое попавшееся жилье с оружием, но даочжан воспротивился. Вскоре он очаровал какую-то одинокую старуху, и та дала им еды и одежду уехавшего в город сына — судя по всему, какого-то неряшливого низкорослого толстяка.
На Сюэ Яна старуха косилась с подозрением, и, пока даочжан занимал ее скромной застольной беседой, Сюэ Ян улыбался самой ангельской из своего арсенала улыбок — и потому, что страх лучший гарант деликатности, и просто из настроения.
Настроение было кошмарным.
Старуха выделила им узкую комнату в задней части дома. Потолок давящей темнотой нависал над головой, за оконцем хлестал дождь, и казалось, пространство воды не имеет пределов, ширится вдаль и ввысь бесконечно. Но было тепло, пахло сухими травами, даочжан был жив и, обернутый в серое ханьфу не по размеру, безмолвно уселся у окна. С мокрыми волосами и глазами, криво перевязанными свежей белой лентой, он казался хрупким и печальным, как осеннее стихотворение.
Сюэ Ян, рухнув на кровать, некоторое время созерцал трещины в потолке. Потом скосил взгляд на даочжана — восхитительно живой, порозовевший, профиль подчеркнут тусклым заоконным светом, подсыхающие волосы плащом лежат на плечах. Злило, что он снова молчит, что с таким трудом добытое перемирие утеряно, что даочжан мог умереть, безропотно, как курица, отдать свою бесценную жизнь стайке низкоуровневых мертвецов. Злило, что это, конечно, будет повторяться, и Сюэ Ян обречен бояться вечно.
Раньше он ничего не боялся, и это делало его сильным и удачливым. Теперь мерзкое ноющее чувство в самом центре его существа не давало покоя, изматывало, смещало что-то в сознании в непривычный спектр.
В этом-то центре, наверное, и торчал, раздирая плоть, тот крючок, который неумолимо и неоступно тянул его к даочжану уже много лет. Невыносимое и в то же время привычное ощущение.
— Объясни мне, — раздался вдруг тихий голос даочжана. — Что тебе от меня нужно? Я не понимаю.
Он все-таки разговаривает. Какая честь.
— А ты никогда ничего не понимаешь, — прошелестел Сюэ Ян, бездумно таращась на даочжана. — Какая ирония, что ты слепой. Смешно. Сама твоя суть проявилась на физическом уровне.
Даочжан помолчал. Его бледная длиннопалая рука лежала, как нежная растерзанная птичка, на грубой столешнице. Хотелось засунуть ее себе под ханьфу, туда, где сердце, то ли чтобы согреть одно, то ли чтобы остудить другое.
Почему нельзя?
Потом даочжан сказал:
— Так объясни мне.
— Что? — Сюэ Ян резко сел. Внезапно в нем вспыхнуло бешенство. Хотелось действительно объяснить, если надо, силком затолкать понимание в твердолобую даочжанову голову. На этой голове сохли тяжелые волосы, топорщились из-под повязки, отвлекали, и Сюэ Ян сам не заметил, как спросил: — Что я жить без тебя не могу? А ты, — он вдруг понял, что ляпнул, и осатанел пуще прежнего, — ты пользуешься этим, чтобы поизощреннее меня наказать! Вот кто бы мог подумать, что благородный Сяо Синчень, прохладный ветерок, ясная луна, такой гнусный тип? Почему бы не оттяпать мне голову или в болоте вон не утопить? — и он махнул рукой куда-то в сторону улицы.
Даочжан поднял голову, его бледное лицо вытянулось.
— Но... Ты говоришь... Я не понимаю. Если все так, почему ты, зачем?..
— А что мне было делать?! — Сюэ Ян вскочил. — Дать этому идиоту с метелкой тебя увести? Да черта с два! — И он зашипел: — Высокомерный надутый индюк! Но ты ведь так любил своего совершенного друга. Небось, мечтал, чтобы в нашем доме рядом с тобой был он, а не я? А? Ведь он так хорошо воспитан, так добр. Не то что я. Однако он бросил тебя при первой же возможности, а я всегда был с тобой. И потом, когда ты меня оставил, я все равно был с тобой, каждый день. О, это были темные дни. Ты был слишком мертвый, чтобы можно было это стерпеть. Ты даже не представляешь, насколько. И все кругом, — он развел единственной рукой: — Мертвое. Но я не уходил. Сидел рядом с тобой, как собака. Говорил с тобой, хранил тебя. Потому что ты мой!
Выдохшись, Сюэ Ян умолк. И только тогда заметил, каким серым, растерянным и скорбным стало лицо даочжана. Глупый даочжан, как же легко он позволяет загнать себя в угол, — такой была первая мысль. Нельзя, нельзя загонять его в угол, — такой была вторая.
Нельзя.
Вспомнился пыльный холод похоронного дома, набитый соломой гроб. С некоторых пор Сюэ Яна тошнило от вида соломы.
И он за секунду пересек комнатушку и, упав рядом с даочжаном на тусклый пол, сжал в ладони его прохладную руку.
— Но я все понял, больше ничего такого, обещаю, — быстро, жарко зашептал он, вглядываясь в лицо, сравнявшееся цветом с пересекавшей его повязкой. — Зря ты мне не веришь, я убью любого, кто захочет причинить тебе вред. Или нет. Нет? Ладно, не буду убивать. Я сделаю как ты скажешь. Никогда не огорчу тебя больше. Знаю, ты меня не простишь, но мне, пожалуй, все равно. Давай ты просто будешь идти куда хочешь, а я с тобой. Слышишь, ты слышишь, даочжан?
Рука, которая досталась Сюэ Яну, была правая — та, в которой Сяо Синчень обычно держал Шуанхуа. Вторая вдруг слепо потянулась к Сюэ Яну и коснулась его волос.
— Ты сумасшедший, — как-то обречённо сказал даочжан.
Но прикосновение было таким пьяняще мягким, что Сюэ Яну не захотелось спорить.