Глава 2. [Fireflies].

[kiyonobu-inoue]

Исправлено, но не дополнено.
Думаю по поводу названия, и астрофизические термины соседствуют в моей голове с предельно точным словом "пофиг", которое, к сожалению, уже использовал Курт Кобейн.
Жанр: драма.
Предупреждение: психологизм, разнообразие психических отклонений и видов ориентаций.
Предупреждение для второй главы: практически то же, что и к первой главе – подростковые загоны в количестве, психические отклонения (кажется, не только у героев), отсутствие беты.
Размер: вообще – большой, вторая глава – примерно две с половиной тысячи знаков.
Содержание: Четверо совершенно не подходящих друг другу людей из параллельных вселенных, с разным мировоззрением и восприятием реальности сколачивают музыкальную группу.

Глава 2. Fireflies.

Из тусклой, смазанной череды концертов, отыгранных Мартином в составе школьной группы, он помнил только один. Нет, тот день нельзя было назвать переломным, и вовсе не он положил начало истории, которую ему предстояло взрастить, щедро полив чужой кровью. До момента, когда все началось, оставалось еще два месяца — два месяца детства. Но события того дня свидетельствовали: механизмы, которыми Мартин впоследствии определял свою судьбу – метафорически, конечно, и все-таки всерьез – уже работали.
Взгромоздившись на подоконник, Мартин пережидал приступ паники. За стеной гремела музыка – кривоватый, но вдохновенный кавер на Lullaby Роберта Смита. В темном школьном дворе шел мелкий, колючий ноябрьский дождь, сновали зонты, зябко шевелились на ветру черные скелеты деревьев. Мартину казалось, он слышит, как из-под душного слоя рок-музыки доносится их вкрадчивый шепот – что-то о структуре времени и изменении свечения Бетельгейзе. Окно быстро покрывалось поблескивающими в электрическом свете каплями.
Мартин думал о том, что рано или поздно свихнется от нервного перенапряжения – и разговоры с деревьями станут для него повседневностью.
За стеной послышались крики и аплодисменты — оставалось две песни до выхода. Хотелось сбежать. Это было бы несложно. Больше года назад, перед первым в своей жизни выступлением, Мартин за пятнадцать минут выучил наизусть расписание междугородних автобусов. Столбики цифр и названий намертво въелись в его сознание. Выверты мозга, атакуемого инстинктом самосохранения, были знакомы Мартину лучше, чем студенту психфака – участь человека, выбравшего в качестве хобби собственную фобию.
– Ты живой? – рассеянно спросил Генри. Склонившись над бас-гитарой, он в сотый раз повторял свою партию.
– Ты недавно уверил меня меня, что да, – Мартин проводил взглядом пронесшуюся за окном машину.
– Даже эксперты могут ошибаться, – сказал Генри. – Ты какой-то странный сегодня. Слишком деревянный для высшего млекопитающего.
Мартин, оторвавшись от созерцания осеннего пейзажа, взглянул на Стоуна. Настроенчески картина не поменялась. На лице у Генри была написана хмурая сосредоточенность – и ни тени волнения.
– Я просто нервничаю, – вздохнул Мартин.
Генри бросил на Адерли взгляд исподлобья и затренькал свою партию сначала.
– Больше похоже на трупное окоченение.
Мартин решил не объяснять, что трупное окоченение было единственным знакомым ему способом сохранить хоть какое-то человеческое достоинство в ситуации, когда хотелось грызть штукатурку и дышать в бумажный пакетик. Он моргнул и снова посмотрел на улицу. Улица на фоне залитой электрическим светом комнатки казалась ницшеанской бездной и смотрела на него в ответ.
Концерт не сулил брит-рок коллективу под радостным названием "Светлячки" ничего хорошего. Школа Мартина, старая и привилегированная, тащила на себе груз вековых традиций, как навьюченный верблюд. Все здесь было проверено временем – от манер до учебников. Немалым количеством времени оказалась проверена и аппаратура, гудевшая, хрипевшая и покашливавшая, как старый курильщик. Мартин предполагал, что эта техника помнит день, когда по радио впервые прозвучали Битлз.
– Ты знаешь, я удивлюсь, если мы не провалимся, – продолжил беседу Генри, которому, видимо, наскучило репетировать в похоронном молчании.
– Это очень оптимистично сейчас прозвучало, – нервно усмехнулся Мартин. – Очень поддержало меня в моем трупном окоченении.
– Просто не окоченевай, Март, – сказал Генри голосом человека, проведшего последние лет сто в буддистском монастыре. – Бери пример с меня. Я морально готов.
Мартин хорошо знал Генри и не сомневался – этого человека не встревожила бы и собственная казнь, если бы он был уверен в правильности своих поступков. Из Генри Стоуна получился бы неплохой национальный герой, гибнущий за идею без единого спазма на мужественном лице.
– А я вот как-то... Кхм... – Мартин запнулся, тщательно отжал из голоса все признаки нервозности и щедро сыпанул в него пересушеного веселья. – Я как-то абсолютно не готов к провалу, и если из-за него у меня случится инфаркт, инсульт, приступ неконтролируемого психоза или холера, не бросай меня, пожалуйста. Доставь меня домой, и может быть, лет через тридцать я снова выберусь из подвала на свет божий.
– Не говори глупостей, – хмыкнул Генри. – Это всего лишь школьный концерт. Провалимся мы или нет – завтра будет абсолютно таким же, как сегодня, – он вздохнул так, как будто эта мысль его смутно тревожила, и добавил: – Добро пожаловать в Хэмптон.
Генри не был увлечен музыкой и утверждал, что занимается на басу из солидарности и от нечего делать. Мартин так и не понял, что именно заставило его вызваться заменить басиста "Светлячков", когда тот слег с ветрянкой – чрезвычайно опасное заболевание, которое могло обернуться пневмонией, менингитом или смертью от рук перенервничавшего Саймона О'Лири, бессменного лидера группы. После небольшого прослушивания Саймон, хлеща валерьянку пополам с виски, произвел Генри в басисты, потребовав с него обещание круглые сутки работать над техникой. Генри обещание дал и сдержал – отказавшись от церковных обязанностей и забросив уроки, он сутки напролет сидел в подвале у Мартина и бренчал на басу. Он похудел, осунулся и охрип. Ко дню концерта он все еще был плохим басистом, но стал звучать лучше, чем отсутствие басиста, и этого Саймону было достаточно.
Генри, видимо, нет. За пять минут до выхода он все еще пытался усовершенствовать технику – с тихим маниакальным упорством солдата, ведущего операцию на вражеской территории. Его присутствие успокаивало. Оно будто склеивало две части Мартиновской жизни – привычную, в которой был дом, церковь и детство, и новую – с ее толпами незнакомых людей, гаражами, городскими окраинами и регулярными паническими атаками.
Время выхода на сцену неминуемо приближалось, когда в комнату вместе с шумом толпы ворвался Саймон. Он прикрыл за собой дверь и пустым взглядом обвел собравшихся.
– Новости, леденящие кровь, – сказал он без выражения, провел рукой по светло-рыжим волосам и присел на подоконник рядом с Мартином – больше в захламленной комнатке за сценой присесть было некуда.
– Зомбиапокалипсис? – заинтересовался Мартин, подтягивая к груди колено. Зомбиапокалипсис на фоне грядущего выступления казался ему не самым плохим вариантом.
– Нет, – сухо и торжественно, будто принес весть о чьей-то смерти, сказал Саймон. – У нас там гости.
– Королева? – спросил Генри, прекратив бренчать.
– Дэвид Боуи? – поднял ставки Мартин.
– Сам ты Дэвид Боуи, – тускло огрызнулся Саймон и сокрушенно продолжил: – Там "Взломщики". Полным составом.
Выглядел он так, словно ожидал, что эта новость прозвучит как объявление Георгом Шестым войны с Германией. Но Мартин не ощутил ничего, кроме острого, унизительного разочарования – это обстоятельство явно было не из тех, после которых отменяют концерты.
– Эм... – сказал он, понимая, что Саймон ожидает реакции. – Те, которые местные панки?
Саймон посмотрел на него с жалостью.
– Нет, – процедил он. – Профсоюз домушников. Панки, конечно.
Мартин никогда не видел "Взломщиков", но, как всякий имеющий уши житель Хэмптона, слышал о них немало. Они прославились не столько музыкой, сколько оголтелой эксцентричностью – сходили на сцене с ума и проявляли в этом, по слухам, чудеса изобретательности. Как всякий тихий буржуазный городок, Хэмптон не мог обойтись без крупицы концентрированного безумия. Взломщики являли собой оскорбление всех устоев, воплощение безнравственности, фурункул на чистом и богобоязненном лице города. После короткого тура фурункула по Англии группа обрела феноменальную известность среди хэмптонской молодежи – одни нашли в них объект для восхищения, другие – для презрения и осуждения. И те, и другие стали немного счастливее.
– Возможно, нас прокляли, – сказал Саймон растерянно. – Но я не понимаю, кто. От единственного человека в школе, который вроде как умеет проклинать, я нас обезопасил, взяв его в группу.
И он посмотрел на Мартина. Генри, прекратив бренчать, тоже взглянул на Мартина. Расположение его левой брови говорило о том, что он веселится.
Это было совсем не по-дружески с его стороны.
– Саймон, – медленно проговорил Адерли, – я тебя пока не проклинал, но сейчас прокляну, имей это ввиду. Всегда таскаю с собой пару черных петухов для таких случаев.
– А Бог? – поинтересовался Саймон.
– Бог меня простит. У нас хорошие отношения.
Саймон вдруг подвинулся ближе и нарочито весело спросил:
– Слушай, а если честно? Без шуток? Ты правда умеешь всякие такие штуки или это все брехня?
Генри скрестил руки на груди, его правая бровь стала симметрична левой. Мартину оставалось только порадоваться, что хоть кто-то находит происходящее забавным. От необходимости отвечать на один из самых идиотских вопросов в его жизни его спасло появление Пита, кудрявого и плечистого красавца-ударника.
– Они высмеют нас все зависимости от того, как мы выступим, – возмутился он с порога, указывая пальцем куда-то в дверь. – И что самое неприятное, нас даже не будут слушать. Сейчас все там заняты попытками к ним подкатить, даже Кэрол Ларсен, которая клялась, что ненавидит их, и несла что-то про отвратительную непристойность. Она там клеится сразу к двоим из них, я своими глазами видел, вот это лицемерие, да?
– Обычное для Ларсен, – неприязненно заметил Саймон. – Слушайте, братия, вы все вообще в курсе, что мы уже выходим?
Пит схватил палочки и принялся остервенело ими вертеть – так он открывал каждое выступление. Мартин отвернулся к окну, меланхолично созерцая приближение девятого вала паники.
– Генри, а ты знаешь, что твоя сестра тусуется с "Взломщиками"? – говорил где-то поблизости Пит, но его голос прозвучал глухо, как из-за толщи воды.
– Я не сторож сестре своей, – прогудел в ответ Генри.
Фонарный свет за окном растекался, как акварель по бумаге, шепот и шуршание стали громче и отчетливей. Мартин мрачно посмотрел в собственное отражение на оконном стекле. Его лицо было бледным, зеленовато-серым, челка лезла в глаза. Он все еще был похож на девчонку и, как свидетельствовала ситуация, являлся девчонкой по сути. В отдалении нарочито медленно звучал высокий дребезжащий голос – группа, предварявшая выступление Светлячков, исполняла Heroes Дэвида Боуи. Песня своевременно предлагала Мартину побыть героем хотя бы денек.
Он усилием воли заставил свои пальцы, вцепившиеся в лацкан форменного пиджака, разжаться, потер глаза освободившейся рукой и соскользнул с подоконника.
– Март? – гулко спросил Генри.
Мартин кивнул ему и взял гитару. Саймон обернулся к Генри и строго сказал:
– Смотри не облажайся.
Генри посмотрел на О'Лири как на пустое место. Мартин очень хотел бы научиться до такой степени выразительному отсутствию всякого выражения.

Выступление Мартин провел в состоянии, близком к беспамятству, поэтому охарактеризовать его впоследствии не мог. Что-то шумело перед ним, колыхалось, рябило сложным переплетением цветов и фактур. Челка падала на глаза и заслоняла обзор, и большую часть времени он видел только собственные руки на струнах гитары, купленной бабушкой к его четырнадцатилетию. «Зачем ты поощряешь эти его глупости?» – спросила тогда у бабушки мама, и старушка строго ответила: «У ребенка его возраста должны быть творческие увлечения». Мама в тот день подарила ему полное собрание сочинений Диккенса, и это хорошо характеризовало ее мнение о том, что должно быть у ребенка его возраста.
Нескольких взглядов в толпу вполне хватило Мартину, чтобы составить представление о происходящем. У самой сцены вместе с горсткой преданных фанатов "Светлячков" стояли Элис и Иза. Элис что-то кричала, смеялась и махала руками, она была наполнена цветом – золотым, кофейным и теплыми оттенками красного, и Иза казалась призрачно бледной на ее фоне. Генри краснел, но сохранял невозмутимое выражение лица. Недалеко от сцены закручивались, как свет вокруг черной дыры, человеческие водовороты. В их центре можно было разглядеть группку людей броской неформальной наружности. Это, очевидно, и были "Взломщики". Мартину они мешали не больше, чем все остальные.
Но Саймон, едва сойдя со сцены, воздел руки к небу и вопросил:
– Вот что, скажите, привело этих людей в нашу обитель скорби? Чего им не тусилось в их излюбленных подворотнях?
– Ты видел, как они вели себя все выступление? – поддержал его Пит. – Как будто они Роллинг Стоунс на детском утреннике!
– А между тем все они обычные хэмптонские гопники. Я слышал, этот их Мэтт живет где-то в восточной части города, у завода удобрений.
У Мартина кружилась голова, картинка уплывала вправо.
– Не хочешь пойти поболтать с девочками? – спросил у него непривычно задумчивый Генри, когда он на чистых инстинктах упаковывал гитару.
Мартин покачал головой.
– Ты сходи, – он сдернул с крючка свою куртку. – А мне надо проветриться. Я тебя на улице подожду.
Голос прозвучал слабо, но Мартину было все равно.
– Перенервничал? – сочувственно спросил Генри.
– Забей, – прошелестел Мартин.
Взвалив на плечо гитару, он вышел за дверь.

Зал бурлил, как ведьминский котел. Мартин протолкался сквозь густое человеческое варево, проигнорировал несколько приветствий, преодолел пару длинных коридоров, нашпигованных целующимися парочками, и выпал на пустынную лестницу. Он привалился спиной к холодной серой стене и попытался вернуть себе утраченное ощущение реальности – на сцене без него было даже удобнее, но во всех прочих местах вселенной, за исключением разве что сумасшедших домов, оно было жизненно необходимо. Руки мелко подрагивали, и Мартин, чтобы деть их куда-нибудь, обнял себя за плечи, прижав куртку к груди. Тускло освещенная лестница была массивной и старой, как все здесь, и Мартину подумалось, что сотни тех, кто стоял на его месте в таком же, как у него, черном пиджаке с эмблемой школы, уже состарились и умерли. Это была откровенно неудачная мысль. Ее следовало как можно скорее погасить любой другой.
Отсюда было рукой подать до класса физики. Мартин закрыл глаза. Количество теплоты, сообщенное системе, расходуется на увеличение ее внутренней энергии и на работу, совершаемую системой против внешних сил. Учителя – те из них, кто не остался следить за порядком – наверняка уже укладывались спать со своими супругами где-то по ту сторону ницшеанской бездны. У них была спокойная, тихая и чистая жизнь. Какая-то часть Мартина – та, что задолбалась сегодня сверх всякой меры – хотела такой жизни для себя. Вторая его часть предпочла бы этой участи утопление в Английском канале.
– Чувак, – раздался вдруг низкий веселый голос откуда-то сверху, и Мартин, вздрогнув, открыл глаза. – Ты не знаешь, как открыть люк?
– А? – переспросил Мартин, растерянно созерцая лестничную площадку.
– Бэ, – сказал голос, веселея пуще прежнего. – Люк, я говорю. На крышу который. Как его открыть? Ты же абориген, ты должен знать.
Мартин заторможенно огляделся в поисках собеседника. В темноте под крышей, там, куда уходила лестница, изгибался, как тонкая клякса, черный силуэт. Контрастно белыми были только скуластое лицо с неестественно ярким ртом и худые руки, небрежно брошенные на перила. За спиной у кляксы еле различимо маячила девушка.
– Люк, думаю, никак не открыть, – сказал Мартин, бестактно уставившись на сюрреалистичное сочетание света и теней. Мир был как никогда зыбок, и Мартин не удивился бы, если бы узнал, что беседует с загустевшей от старости и обнаглевшей от безделья тенью какой-нибудь люстры. Он даже оглядел потолок в поисках подходящего объекта, но ничего не обнаружил.
– Почему? – поинтересовалась, как ни в чем не бывало, тень.
– Потому что он заперт, – безжизненно пояснил Мартин. – Всегда был. Ключ кто-то потерял веке в девятнадцатом.
– Не может такого быть, – парень ниже склонился над перилами, и Мартин заметил на его левой руке, в ложбинке между большим и указательным пальцем, хвост какой-то татуировки. – Если есть дверь, значит, ее можно открыть. Вопрос только в том, отмычками или ломом. – Он сделал значительную паузу после этого сомнительного утверждения и внезапно добавил: – У тебя, кстати, есть лом?
Мартин почувствовал, что все-таки уже свихнулся. Ощущение не было неприятным.
– Нет, – сказал он, – совершенно случайно лом я сегодня оставил дома.
– Жаль, – опечаленно сказал парень. Он нахмурился, потом оглянулся назад, во тьму, и спросил у своей спутницы: – А у тебя шпильки есть? Или, не побоюсь спросить, лом?
Она что-то прошептала ему испуганно.
– Очень жаль… – вздохнул он.
Повисла трагическая пауза. Парень добыл откуда-то из внутреннего мрака сигаретную пачку и извлек из нее мятую сигарету.
– Вот знаешь, ощущение, – с доверительной интонацией пожаловался он Мартину, постукивая по сигарете указательным пальцем, – что кто-то в девятнадцатом веке выбросил ключ от люка и запечатал здесь всех, как в консервной банке. Вы не только не можете сообразить, как распечататься, вы даже не в курсе, что там, снаружи, уже вообще-то прошло больше столетия. Все переменилось как бы, Сид Вишес родился и умер, все дела. – Он сунул сигарету в рот и сочувственно добавил: – Да, и музыка у тебя дерьмо, кстати.
Щелкнула зажигалка, и мелово белое лицо на секунду окрасилось рыжим.
– Большое спасибо, – фыркнул Мартин. Он должен был бы обидеться, но ему почему-то стало смешно.
– Обращайся, – с видом доброго дядюшки сказал парень, снова склоняясь над перилами и выдыхая дым. – Кто тебе еще скажет правду, если не я.
Действительно, кто ему еще скажет правду, если не совершенно незнакомый черно-белый тип под потолком. Мартин наконец оторвал от себя куртку, которую, как выяснилось, обнимал все это время, и повесил ее на сгиб локтя.
– Кабинет литературы, – сказал он. И через пятнадцать лет он не мог объяснить себе природы посетившего его тогда приступа доброты. – Мистер Долан вечно забывает запереть его после собраний поэтического клуба. Кэрол тебе покажет.
И, вежливо кивнув даме, Мартин оттолкнулся от стены и пошел вниз по лестнице, чувствуя себя значительно лучше. Думал он при этом о том, что, учитывая расположение планеты, солнце находится где-то у него под ногами – под тремя этажами школы, подвалом, бесчисленными слоями глины, песка и раскаленного металла.