В верхних комнатах всегда холодно. Ничего не поделаешь, пасмурный север, заболоченные земли, заповедный край, где привидений больше, чем живых людей. Тех же вурдалаков тянет сюда, как ночных бабочек на свет, так и бьются они у неприступных стен, так и льнут к сырой кладке, горемычные. Вокруг строения старый парк на две версты в каждую сторону, а за ним спят без огней одинокие хаты. Около шестидесяти помещений, множество коридоров, переходов, перемычек, потайных лазов. Ночами над башнями светит волчье солнце - сквозь плотную ткань штор, сквозь камень и бревно виден его свет. Огромные, сумрачные залы со скрипящим паркетом, зеркала и копоть, мрак по углам, извечный сквозняк, запах пыли и мышей. И холод, который не изгнать даже каминами, пылающими день и ночь. Холод, настоянный столетиями, холод единого майората, огромного, обнищавшего, почти вымершего рода.
Неудивительно, что обитавшие здесь женщины, чьи тонкие белые шеи словно созданы были для секиры палача, мечтали об Италии, о теплых южных ночах с запахом миндаля, о загорелой коже в распахнутых воротах рубашек, о звонкой и плавной речи итальянцев, до того непохожей на глухой, полный шипящих говор-шепот обитателей наших мест. Иногда дамы решались осуществить свои мечты, после чего мужья их равнодушно проклинали и возвращались в библиотеку. Старые пергаментные книги, книги на первой пористой бумаге, книги на пожелтевшей от старости, гладкой, лоснящейся бумаге. Книги семнадцатого столетия, которые сразу узнаешь по сорту кожи на переплетах. Рыжая кожа переплетов восемнадцатого столетия. Деревянные доски, обтянутые тонкой черной кожей, на переплетах книг шестнадцатого столетия.
Я слыхал, что существует некий психологический эффект, берущий начало в одном из основных алхимических принципов: все вещи содержатся во всех вещах. Нарушается связь между первичным восприятием и последующими представлениями памяти. Похожее кажется тождественным, в новых предметах открываются давно известные. Предмет одновременно знаком и незнаком. Я, разумеется, никогда не бывал в замке, он был разрушен за много лет до моего рождения. Но я помню его довольно отчетливо. Там хорошо было смеяться и играть в прятки. Смеялись легко, дабы обмануть закоренелый, привычный, почти родной страх. Пан Мариуш смеялся так же, когда выпускал пули в плотные туши соседских панов, а затем мягко, рассеянно, как женщине, говорил смерти: "Иди сюда".