Солнце уже опустилось за горизонт, и только ярко-бордовая полоса на западе, за опущенными кронами ив, лежит расплесканным содержимым великого ока, снова соединяя день и ночь в магическое алхимическое триединство. Небо – черный бархат платья, звезды - рассыпанные на нем дорогие безделушки, ночь почти готова спуститься к высокому собранию.
- Возвращайся, - кричат с порога дома, машут рукой. Я спускаюсь к реке, скрываясь от взглядов за прибрежным холмом. Солоновато пахнет речной водой, прелой травой, гнилью и сыростью. Вода мерно и неторопливо плещется в серых сумерках, закручивается в водовороты, врезаясь в заводь у самого берега, и беспечно продолжает свой путь к морю. Жабы в эту пору особенно надрываются, оглушая своих редких слушателей торжественным свадебным хоралом. Серые цапли, гордые, длинноногие, высокомерные, флегматично, сдержанно бродят среди их радостной суеты суровыми надсмотрщиками, отлавливают особенно распоясавшихся певиц и без предисловий потребляют в пищу.
По ту сторону реки – зеленовато-бурый луг, по краям обросший камышами и густым невысоким кустарником. Отсюда он выглядит мирным и безопасным, но всем известно, что там - топи. Разумеется, преодолеть болота несложно, если придерживаться вытоптанных местными жителями тропинок, однако даже там земля под ногами смачно хлюпает, с аппетитом причмокивая в ожидании следующего неосторожного путника, и нога проваливается в сырую поросшую мхом землю по самую щиколотку. По ночам на болотах горят призрачные голубоватые огоньки, о которых не писал только ленивый. Ничего удивительного - эти покачивающиеся в темноте бледные свечи привлекают взгляд, завораживают и манят. С приходом ночи над болотами поднимается туман, не ровный и гладкий, какой обычно стелется в долинах, а рваный, как изрезанное шелковое тряпье. Он поднимается изломанными столбами, истончаясь по мере приближения к небу, и напоминает изогнутые полупрозрачные человеческие фигуры. Разумеется, в сознании жителей здешних мест там, вдали на болотах живут не только гордые серые цапли. Это прибежище мятежных душ тех, кто оказался погребен в трясине, а также родина оборотней, вурдалаков и прочей нечисти, в которую в заброшенной опустевшей деревушке начала двадцать первого века верят не менее искренне, чем в средние века.
Оборотни встречались мне только в лице Койота, умеющего трансформироваться в Опоссума, вурдалаки, очевидно, устав скитаться по унылым и безлюдным просторам болот, выползли в города, предпочтя тишине и призрачным огням шумные клубы, разрывающие ночь мельтешащей лазерно-неоновой подсветкой и тяжелой гитарной музыкой, что до призраков, то чего не померещится в пустынной туманной дали. И мне мерещилось, но я на то и я, чтобы мне мерещилось. Померещится и будет. Болота бережно хранят свои тайны, отпугивая невежественных людей своим нерушимым бескрайним уединением.
Я откидываюсь в траву и опрокидываюсь в ночное небо. Старые тополя, прогнувшиеся над рекой, грозно и устало шепчут мне мрачные предостережения, помахивая костлявыми пальцами ветвей. Болота живут своей, недоступной нашему суетному сознанию жизнью, медлительной, вязкой, тягучей. Оставаясь один на один с этой огромной стихией, я невольно ловлю ее ритм и теряю ощущение времени и пространства. В абсолютном покое я лежу на траве, запрокинув голову, и чувствую себя туманным столбом, поднимающимся из влажной земли и покачивающимся на едва ощутимом ветру.