Порой моя рассеянная нерасторопность, обыкновенно повергающая меня самого в уныние, как всякое проявление собственного несовершенства, служит мне недурную службу. Вчера, к примеру, я был даже рад, что не сумел заставить себя пойти на знаменитый пластический спектакль по мотивам чеховской "Чайки" прежде, когда он только появился на сцене театра Купалы. Благодаря этому я имел удовольствие видеть действо впервые.
Изначально в сознание врезалась удивительная лаконичность декораций, которые состояли исключительно из задрапированной черным комнаты-кабинета, семи самых обыкновенных стульев и одиноко болтающегося под потолком блестящего саксофона, сперва показавшегося мне неким символом нависшей над сценой дамокловым мечом обреченности. Я вообще как-то нервно отношусь ко всему одиноко свисающему, будь то саксофон, путина, труп, музыка ветра, вставьте ваш вариант. Одиноко свисающие вещи неизменно ассоциируются у меня с обреченностью. Но я ошибался, как оказалось, саксофон витал над героями пьесы в качестве эдакой счастливой звезды, под конец спустившейся к ним с небес и озарившей их мир своим теплым светом, я хотел сказать, своей музыкой. Банальное стремление к счастью, свойственное каждому, в пьесе разбивает судьбы окружающих, так же стремящихся обрести собственное счастье и так же разрушающих этим жизни ближних своих.
Движения, на которых и построен весь спектакль, порой причудливо гротескны, очевидно призваны вызывать у публики улыбку, но выражают одновременно эмоции отнюдь не забавные. Сигаретный дым, надрывный смех, монотонный шум дождя и мягкий блюз саксофона - мне можно было бы сказать только это, чтобы описать стройность и обаяние атмосферы того, что больше чем дождь. Ирония гармонично уживается с печалью. Завершает действо выход генерального директора театра, который разрешает конфликт посредством белой скамьи, призванной заменить героям утерянные в процессе жизненных перипетий стулья.
Пьеса очень жива и реалистична. Образы героев ее по сути собирательны, каждый из нас может без труда узнать в них своих знакомых, коллег, сокурсников. Но в жизни генеральный директор большого цирка под названием мир слишком редко берет на себя труд спуститься с пьедестала со скамьей подмышкой, чтобы примирить гибнущую в некоем банальном жизненном водовороте общественность. Чаще все же Кости Треплевы все же пускают себе пулю в лоб по сценарию незабвенного Антона Павловича.